мудрец.
И каждый раз после его слов шум поднимается еще больше, а кружки с вином опрокидываются и выпиваются залпами.
Не так уж мало времени проходит, но Голос со стражниками покорно ждут. Судья даже не шевелится. Смотрит хмуро, оглядывается, следя, чтобы все проходило в соответствии с древними обычаями. Простыми, надо сказать, обычаями, но такими, что занимают время.
И вдруг мальчишка вздрагивает.
– Что случилось? – улыбается ему старик.
Исэндар медлит. Он начинает что-то говорить, но вдруг голос вздрагивает, мальчик опускает голову и приходится дать ему время. Затем, рассердившись на себя за такую вовсе не геройскую слабость, сын старика решается и поднимает через силу нахмуренный взгляд со слегка блестящими глазами.
– Я же… маме надо сказать… я сейчас…
– Не надо, – спокойно отвечает Сокур. – Ты ее ничем не успокоишь. Что здесь, что дома, покоя она себе не найдет. А раз так, то жизнь я с ней не зря пожил.
Мальчик корчится и опять скрывает лицо.
– Ты ей только скажи потом, когда успокоится, – шепчет отец, наклонив голову, – да гляди, не забудь, скажи, чтобы не печалилась ни о чем. Передай мои слова, передай ей, что она со мной в мыслях, до самого конца, как и я с ней. Пусть вспоминает иногда, да и хватит этого.
Исэндар так и застывает с опущенной головой, но держится все же хорошо, не дает себе заплакать, с трудом, но борется с этим желанием неустанно. Костер медленно горит, люди пьют и шумят, а кто-то уже даже умудряется захмелеть. Тогда-то и начинается основное действие.
Один из мужичков, почувствовавший, что скоро язык уже начнет заплетаться, наливает полную кружку, вздыхает и с тяжелым лицом медленным шагом направляется к старику.
Его замечают мгновенно. Остальные сразу притихают, даже, кажется, не замечая, как собирается полукруг напротив старика по другую сторону костра. Все следят глазами за первым, готовым проститься. Только Исэндар так и остается сидеть рядом с отцом, а сам мудрец, заметив идущего к нему крестьянина, выпивает из своей кружки остатки и с невозмутимым видом дожидается первого гостя.
Правда, мужик, взглянув на большеглазого мальчишку, и сам тоже застывает, но потом все же очухивается, заметив, что повисло молчание и зазвенело в ушах.
– А! – взмахивает крестьянин рукой, ободряясь, и поднимает глаза. – Я тебе так скажу, вот ты чего там говорил все время, вот ничего не понял! Сколько тебя слушаю, а так и не понимаю, как ты это все... где ты вообще… Мне как-то всегда проще руками потрудиться, да на спине мешок оттащить, чем… а, да не о том я. В общем, как ты это, про то, что мир из частей, да и вообще… Я хочу сказать, дельно оно у тебя выходит. Так бы я всю жизнь и прожил, а и не узнал бы… Я, это, в общем, в доме я твоем много не сделаю, оно, сам знаешь, времени у работника… Но я, это, мясца, там, или чего… я заносить буду, для Обит. Ну и…
Он опять взглядывает на мальчика и замолкает.
– Я рад это услышать, – заговаривает старик без улыбки, спокойным, умиротворенным голосом. – Теперь уж мне будет спокойно.
Мужичок еще хочет добавить, объяснился ведь криво, сам это понимает, но затем не решается. К чему опять неповоротливым и грубым языком пытаться коверкать мысль, которая и так понятна.
Вздохнув и нахмурившись сильней, крестьянин опускает голову и обращает взор к вину в руке. Сам он не решается начать, но Сокур протягивает кружку и глядит выжидающе. Тогда мужичок расправляет спину, отливает старику глоток, выпивает остальное, а затем, чуть помешкав, когда уже должен отойти, поворачивает голову, смотрит на костер и бросает деревянную кружку гореть среди пересушенных солнцем веток.
Один из стражников взглядывает на судью, не уверенный в том, надо ли пресекать такие действия, но Голос, нахмурившись, спокойно вытягивает шею и продолжает терпеливо ждать.
А вскоре к старику подходит и другой селянин.
– А я вот, – начинает он резво, – все понял! То есть, оно, конечно, все равно ничего не понятно, но я вот что скажу: прежде бывало, работаешь, ждешь, когда уже отдохнуть, мучаешься… Тяжело бывает, чего тут сказать? А вот как начал вслушиваться, так оно все стало как-то полегче.
Вздохнув, он задумывается, но не тянет.
– Ты не думай, – продолжает крестьянин. – Оно, конечно, когда ты только сюда к нам пришел, я и сам косился. Ну, думали, странный, дурак, видать. Болтает и болтает… но ты не серчай. Потом уж я внимательнее стал, да и жить сразу как-то легче началось. Вот, бывает, пашешь, таскаешь, трудишься, а сам думаешь, что, мол, вот она, земля-то, а и вода еще есть, а еще воздух и огонь, да еще душа. И все как-то думаешь, думаешь, думаешь… и потом глядишь, а уже стемнело! Диву даешься, да и только. Так что… я вот, что хочу сказать, мы тут все поможем, ежели чего, так что будь покоен. Если Обит чего понадобится, так мы ее в беде не бросим. Ну и речи все эти твои, с ними-то все полегче. Раньше думалось, мол, есть плуг, есть работа, да и паши, корячься, а теперь как подумаешь, мир-то он вон какой! Оно будто шире стало, как ты сюда пришел. Вот стыдно даже, что раньше у самого-то ума не хватало, а всего-то надо было по сторонам-то поглядеть… Словом, ты будь покоен, мы здесь тебя не забудем.
Наконец, мужичок делает то же, что и его предшественник. Вылив глоток в кружку старика, он выпивает оставшееся, а затем бросает опустевшую деревяшку в костер, глядя на крестьянина, сделавшего перед ним то же самое.
– Эх, хорошо придумал! Пущай горит, как следует! Да посильней! Да подольше! – завершает он свою прощальную речь, после которой сразу отступает в сторону.
Затем подходит и третий, за ним четвертый, а следом и пятый. Все делают то же, отливают по глотку, говорят, выпивают сами, а потом бросают кружки в огонь, как придумал крестьянин, прощавшийся первым. Стражники вместе с Голосом покорно ждут, не собираясь обрывать традиционное прощание, но стоя наготове. И так продолжается долго. Только вот, когда уже все успевают попрощаться и становится тише, внезапно где-то поблизости раздается стук копыт, и все оборачиваются к единственной тропе, ведущей из жертвенной поляны.
Особенно внимательно прислушиваются стражники и Голос. Все они ждут, что в любой миг может случиться что угодно. Бывает такое, что осужденного пытаются вызволить какие-нибудь его товарищи, а потому воины не расслабляются, и не ленятся даже иногда поглядывать за спины, в гущу леса, откуда вряд ли кто-нибудь решится нападать, из разросшихся, непролазных диких кустарников.
Шум копыт же быстро исчезает, а вскоре на тропе появляются люди, которых прежде в деревне никому не приходилось видеть. Одного только здесь в деревне замечали, и его сразу узнают, особенно мальчишка, у которого лицо Альзара отпечаталось в памяти и закрепилось там намертво.
Остальных пятерых никогда здесь прежде не видели. Огромные, не меньше чем на голову выше всей крестьянской братии, широкоплечие, мощные, угрюмые и жуткие. Все почти с короткими, неровно отрезанными бородами. Только у Альзара и у еще одного лица чистые. Впрочем тот, другой безбородый, самый жуткий из всех. Непомерно большой, на полголовы выше остальных товарищей, на спине тащит громадный топор, а выглядит так страшно, что каменеют даже стражники.
У этого человека будто нет лица. Вернее, оно, конечно, есть, но настолько отвратительное, что с трудом можно узнать в этом существе человека. С лица этого мужчины будто содрали кожу, набили ее камнями, а затем прилепили обратно, но только уже навыворот. У него опухшая, красная рожа, стянутая, как после ожога, а губ вообще нет, только две тоненькие полоски, которые даже не смыкаются до конца.
И все шестеро, едва войдя в рощу, смелым, решительным шагом направляются в сторону костра. Правда, чувство такое, будто идут они не к осужденному, а к Голосу, взглядами пронзают стражников, гремят оружием, не пряча его за плащами, которые все шестеро сбрасывают прямо на землю еще у тропы. И нельзя винить стражников за то, что те сразу, без приказа выхватывают оружие.
– Хватит! – резко поднимается старик, отпустив сына.
Исэндар вскакивает одновременно с ним, но, скорее, просто от испуга и растерянности.
Стражники, разумеется, осужденному повиноваться не собираются, как и сам Голос, изучающий шестерку хмурым взглядом. А вот Альзар останавливается, и за ним встают остальные, выстроившись в ряд.
– Значит, оружием встречаете? – шипит мужчина с отрезанным ухом. – Ну, ежели сами битвы ищете…
– Хватит. Не нужно этого, – спокойнее повторяет Сокур.
Альзар медлит, но потом обращает взгляд к старому другу, отвлекшись от изучения стражников.
– Да что ты… эх… – вздыхает он сердито и тяжело, но держит себя в руках, несмотря на внешнюю грозность. – Давай порубим этих ублюдков, да и все!
Судья тут же оживляется, не собираясь позволять так обращаться с представителем царской воли.
– Стража, к бою! – приказывает он.
Альзар поворачивается, улыбается и плечами быстро двигает по сторонам, передразнивая:
– Стража к бою! Ха-ха! – смеется он, кажется, даже не воспринимая царских воинов серьезно. – Щенки сопливые, сами напросились…
– Хватит! – еще строже, мощным голосом выкрикивает старик.
Обычно, в его речи вовсе не услышать этот тон, а потому все, кроме шестерки грозных воинов, с удивлением оборачиваются к Сокуру. Только стражники, вставшие перед Голосом и заслонившие его, не оборачиваются, готовясь к битве.
Мудрец же сразу заговаривает с судьей, торопясь его успокоить.
– Я тебе честно скажу, Голос, а ты сам решай, как ума хватит, – сообщает ему осужденный вольным и довольно грубым тоном. – Воины твои, хотя и не вчерашние дети, а только не выстоят и пары мгновений против тех, кто сражался у самой границы огненных земель. Так что вели стражникам опустить мечи, пока каждого из вас не порубили на кусочки.
Эти слова вызывают такую внушительную паузу, что крестьяне аж трезвеют, с удивлением теперь рассматривая жутких воинов. Вот они, те, кто собственными глазами видел чудищ, кто бился с монстрами там, откуда, как говорят байки, живыми и целыми никогда не возвращаются, и где ни на миг не утихает бряцанье мечей и рев горячего сражения.
Стражники и вовсе столбенеют, но продолжают стоять. Судья, с опаской рассматривающий улыбающегося Альзара, тоже молчит, не отдает приказа, а затем вдруг старик, отдав полную кружку вина Исэндару, отступает немного в сторону.
– Дайте место, друзья, – улыбается Сокур товарищам. – Разомнусь прежде, а тогда уже простимся.
Те, переглянувшись, сразу отступают на пару шагов, все еще не собираясь доставать оружие и, похоже, до сих пор не считая угрозой царских стражников.
– Давай так, Голос, – заговаривает старик громче. – Вели двоим своим стражникам меня зарубить. Пускай исполнят приговор мечом, а не ядом. А что до этих славных воинов, то мешаться они не будут и вас не тронут – эти люди достаточно сильны, чтобы не иметь нужды порочить себя ложью.
Судья отвечает не сразу, молчит, сомневается, но вполне способен найти выход из положения.
– Я согласен, – говорит он. – Только пусть эти… разбойники отойдут еще на пять шагов.
Старик вздыхает. Товарищи, вставшие за его спиной, хмурятся, но Сокур оборачивается и взглядом убеждает их подчиниться.
Альзар, как всегда недовольный, ругается тихо, но шестерка воинов отступает шагов на
