Упорство. Глава третья

Настало время пить тем, кто… – Старик не обращает взгляд к сыну, но мыслями пытается согреть мальчишку, не хочет ранить слишком таким внезапным уходом. Потому он на ходу исправляет мысль, чтобы не повторять лишний раз, что пора бы ему теперь умереть. - …кто должен был отдать жизнь судьбе много лет назад, но до сих пор еще этого не сделал! Не печальтесь, потому как суждено мне было потерять голову уже давно, там, куда идет долгий путь, куда не добраться и за четыре целые луны. Там я должен был сгинуть еще прежде, чем на голове поседеют волосы, прежде чем услышу голоса своих чад, а все же до сих пор я еще здесь. И вот, старый и немощный, счастливый, я могу проститься с друзьями – и это величайшая радость. А потому не печальтесь! Живите, друзья! Время пить тем, кто в жизни слишком задержался!
Он вскидывает руку, выпивает половину содержимого кружки, а половину оставляет нетронутой, помня о том, что должен сделать. Едва отпрянув губами от деревянного кубка, старик оборачивается к Голосу.
– Пора, – говорит он судье. – Дай мне яд…
– Ну-ка погоди! – хмурится Альзар, вскочив. Он тоже оборачивается к судье, выставляет перед ним ладонь. – Не спеши, еще не закончили.
Полуухий воин обступает товарищей и встает перед крестьянами. Те отшатываются волной, смеша Альзара, но время на шутки он все же не тратит.
– Вина мне, живо! – командует воин строго.
У кого-то из сельских наверняка мелькает в голове мысль, мол, чего раскомандовался? Но потертый бурдюк с напитком полуухому выносят сразу же, быстрее, чем капля воды в дождь успевает долететь от древесных крон до земли.
– Это что? Все?! – хмурится он. – Еще давай!
Выносят остальные бурдюки, и так же скоро. Их мужики и пара женщин, державших вино, подают Альзару, а он уже небрежно бросает полные напитка кожаные мешки на землю.
Товарищи воина с обрубленным ухом все поднимаются. Судья подходит чуть ближе, а его храбрые стражники отступают сразу еще на пару шагов, от греха подальше. И все молча глядят на грозного, полуухого мужчину.
– Выпивай эту дрянь, брат, – указывает Альзар старику на остатки в его кружке. – Теперь наше время полнить твой бокал. Сам же сказал, что время пить тем, кто на этой земле уже задержался, так что наша очередь.
Воин поднимает бурдюк, из которого вылили только пару кружек, и который пока еще оставался почти цел. Он оглядывается, но не медлит, и сразу после двумя руками поднимает кожаный мешок выше, предварительно выдернув из горлышка деревянную пробку.
– Раз сто я должен был умереть! – начинает он громко, теперь ни от кого уже не скрываясь, когда прятаться все равно уже бессмысленно. – И судьба меня не жалела. Бросала и под меч, и под нож, и под лапу, и под гигантский коготь. И всякий раз, когда я должен был сгинуть, оказывался рядом ты, ком… дружище. И потому я здесь, и потому рад проводить тебя в путь. За тебя!
Отлив, как полагается, несколько глотков в кружку старика, Альзар запрокидывает голову, зубами обхватив горлышко бурдюка, и выпивает не меньше трети того, что в нем оказалось.
– Ах! Кислая, собака!
Вино течет у него по подбородку, капает на одежду, но воин лишь отирается рукавом, ничуть не стесненный такой неопрятностью.
Затем подходит другой воин. Суровый и огромный, как и все из шестерых отцовских товарищей. Молчаливый, хмурый, он берет у Альзара из рук кожаный мешок, отливает старику несколько глотков, встает напротив и молчит.
– Я знаю, друг мой, – улыбается Сокур.
Исэндар не очень понимает, что происходит. Как, впрочем, и все, но лишь мальчик замечает одну деталь, которую не могут рассмотреть остальные: когда молчаливый воин открывает рот, чтобы обхватить губами горлышко бурдюка, то на миг становится видно, что язык его отрезан чуть ли ни под самый корень.
Выпив, он передает мешок и отступает.
Мальчишка с еще большим изумлением глядит на происходящее. В сути, каждый говорит похожие вещи. Старик нечаянно сам подсказал товарищам их прощальные речи, а теперь эти грозные воины, со шрамами, крепкие, внушающие ужас одним своим видом, одним взглядом пробуждающие волнение и страх, говорят о том, как их не раз спасал безобидный на вид старик. И хотя они рассказывают без подробностей, но Исэндар в эти мгновения наблюдает целую жизнь отца, ту жизнь, которую он сам был бы горд прожить, ту самую, о которой мальчишка никогда и не догадывался.
Наконец, с земли поднимается этот огромный, страшный человек с разодранным в клочья лицом и отрезанными губами. Он не сразу заговаривает, осматривает опустевшие бурдюки, находит еще один кожаный мешок, почти целиком наполненный вином, а затем встает перед Сокуром.
Вздохнув, он сливает в кружку старику последние два глотка, чтобы вино потекло по краям деревянной кружки, намочило пальцы, но чтобы в кружке не оставалось свободного места.
Отступив, он вздыхает.
– Да даже если бы ты и не знал, – говорит воин удивительно обычным, ровным, красивым, певчим голосом, – если бы не ведал, как я тебе обязан, так по мне и так все видно.
После слов этого человека даже Голос отворачивается, смущаясь разглядывать рану, не оставившую от лица воина привычных черт, свойственных обычным людям.
– Да что там, я уже умер, – продолжает мужчина. – Я и сейчас помню, что даже боль чувствовать перестал. Помню, увидел, как лапа этой твари летит. Подумал, мол, все. И глаза уже закрыл. А вроде жив. Смотрю, ты загородил. Правда, когда нас выхаживали, шутками ты своими достал… я думал, что едва на ноги встану, шею тебе сломаю… а, ладно. Не хочу я болтать. Лучше вот, что, пусть так: сколько в мешке капель останется, столько у меня к тебе неуважения.
А после здоровяк опрокидывает бурдюк и пьет до тех пор, пока не остается ничего. Исэндару даже заметно, как живот этого человека раздувается, но когда он переворачивает бывший только что полным мешок и встряхивает, то ни единой капли не падает на землю.
Старик роняет голову, трет виски, скрыв лицо рукой, и мальчишке опять становится грустно, но затем Сокур вновь поднимает взор.
Мудрец, как и почти всегда, легко и спокойно улыбается. Он ничуть не встревожен, он ни капли не страшится происходящего, и это заражает стойкостью едва ли не каждого из присутствующих. Разве что шестерка воинов и так достаточно хорошо знает старика, чтобы сейчас не проникнуться его спокойствием: каждый и без того уважает боевого товарища безмерно и непоколебимо.
– Пора, – снова говорит старик Голосу. – Давай свою отраву.
Судья внезапно даже вздыхает как-то печально. Он достает из небольшой кожаной сумки, брошенной на плечо, мешочек, полностью набитый порошком. С церемониальной медлительностью Голос, взяв на себя и роль палача, становится рядом, высыпает немного в бокал, а затем поднимает с земли тонкую веточку, отирает пальцами и дает старику.
– Размешай, так легче будет.
Сокур отчего-то улыбается и палочку не берет. Он глядит несколько мгновений, а судья замечает сердитый вздох Альзара, стоящего рядом.
– Сыпь еще, – говорит старик. – Не хочу я корчиться попусту. Сыпь больше, чтобы разом.
Обычно, достаточно и того, что уже есть в кружке, чтобы убить быстро и довольно легко, но Голос удовлетворяет просьбу осужденного и подсыпает еще порошка.
– Еще, еще, – повторяет старик. – Сыпь, не бойся. Или яда жалко?
Голос насыпает еще немного, и Альзар не сдерживается.
– Псина ты паршивая! Дай сюда! – выхватывает он мешок.
Судья ничего не успевает сделать, корчится, но не мешает. Наконец, он уже сам признает, что не понимает, как именно нужно поступить и что делать, сколько яда насыпать и что сказать.
Воин с обрубленным ухом высыпает в кружку сразу полмешочка. Хватило бы, чтобы загубить человек десять, а то и все двадцать. Все это он проделывает неосторожно, торопливо и несдержанно. Да и вино на него уже действует, хотя и не берет так же легко, как крестьян, пьянеющих на третьей кружке.
– На, забирай, – отдает воин мешочек, ткнув им судью в живот, а затем присаживается рядом со стариком, взяв у него кружку, и пальцем начинает размешивать яд с вином. – Псы облезлые, даже убить нормально не умеют…
Ругаясь, он неторопливо размешивает ядовитое зелье, а затем вытаскивает палец и облизывает.
Увидев это, судья немеет. Полмешка яда в кружке… да туда просто язык достаточно окунуть, как потом десять шагов пройти не успеешь, свалишься замертво.
– Агхакх… тьфу! – плюется Альзар. – Дрянь та еще… тьфу…
Он долго отхаркивается, а один из товарищей в это время спокойно, неторопливо подбирает бурдюк, пустой лишь наполовину, и отдает полуухому воину.
Тот ополаскивает рот, сплевывает, повторяет это еще раз, затем выпивает несколько больших глотков и с хрипом выдыхает.
– Ах! Дрянь… кислая, собака…
Крестьяне и вовсе стоят ровно так же, как в миг, когда воины только зашли в рощу. Никто не шевелится, уже не понимая, живы ли они еще сами, здоровы ли умом, или все это мерещится.
О воинах, сражавшихся на границе огненных земель, слухи ходят разные. Большинство из них сказочные, такие, поверить в которые сможет лишь круглый дурак. Вернее, так оно всегда и думается. А теперь простые, рабочие мужики, которые пашут с утра и до вечера круглый год так, что не каждый осилит, смотрят на этих суровых людей, и чуть ли не всякий думает, что расскажешь, как воины эти яд на вкус пробуют и вином запивают, так никто и никогда не поверит.
Правда, Альзару становится дурно. Он сгибается, кашляет опять, гаркает, а затем от тошноты выплевывает на землю несколько глотков только что выпитого вина, ругаясь, выпрямляется, отпивает из бурдюка еще, отирает губы рукавом, а после уже окончательно приходит в себя.
– Не знаю, брат, – говорит он тихо и хрипло. – Может, еще сыпануть? А то вдруг мало будет.
Старик громко и задорно смеется.
– Ха-ха! Не такой я крепкий! – успокаивается Сокур быстро. – Хватит и этого. Еще и… – он поворачивает голову, треплет волосы мальчишки, вздыхает и кладет ладонь на плечо сына. – Еще и сказать успею немного.
Исэндар глубоко вдыхает и замирает. Настает пора прощаться, вот он, миг… а пока его мысль неторопливо подбирается к главному, к тому осознанию, которого ум старательно пытался избегать, но от которого никак не мог избавиться, старик залпом выпивает содержимое кружки.
Альзар сразу же выхватывает у него деревянный кубок и торопится наполнить его вином заново. А Сокур в этот миг отирает губы рукавом, хватает мальчишку за щеки, резко подтягивает, целует в лоб и приникает к его уху губами.
– Может, однажды поймешь, а пока запомни, – шепчет он очень тихо, сообщая важную, сокровенную, тайную мысль, которую хочет доверить одному лишь сыну в миг прощания. – Из бесчисленного множества путей, у каждого свой. Найди свой, а после следуй ему без страха и без сомнений.
Старик еще раз целует сына в лоб и с улыбкой отстраняется.
– На, запей, – протягивает Альзар наполненную заново кружку. – Хотя, если честно, не знаю, что противнее, эта отрава или это вино.
Сокур не перестает улыбаться. Да и двигается он спокойно и легко, берет кружку, махом выпивает, начинает кашлять, хватается за живот, и у мальчишки тут же замирает сердце. Правда, не так уж слаб оказывается мудрец, как сам пытался убеждать, и, сплюнув, он поворачивается к судье.
– Слово не забудь исполнить, – говорит он хриплым, вмиг изменившимся