Упорство. Глава третья

голосом. – Если тебе болтать захочется лишнего, меня уже не будет, чтобы этих красавцев успокоить.
Судья взглядывает на шестерых воинов. А у пары из них даже уголки губ презрительно вздрагивают, намекая, что старик не пугает напрасно, а вполне себе понимает, что просить товарищей позаботиться об оставшемся наследнике, даже не нужно. Только обидятся. Скажешь им, а те наверняка ответят, мол, сами знаем, да еще упрекнут, что такими просьбами старый товарищ лишь обиды добивается.
– И шавкам своим объясни, – добавляет Альзар, окидывая злобным взором стражников, оставшихся в стороне. – А иначе найду и заставлю самих себя сожрать маленькими кусочками.
Судья ничего не отвечает полуухому, но к старику поворачивается и кивает. Тогда и Сокур, вздохнув и закашляв, садится с бревна на землю, спиной облокачивается на поваленный ствол, на котором сидел, взглядывает еще разок на мальчика и ничего не говорит.
Всего мгновение убежало. Вернее, и так уже много времени прошло, а старик даже не скрючился. И все же, лишь когда Альзар, тихонечко, непривычно аккуратно хлопает старика по плечу, а сам отворачивается и встает, Исэндар замечает, что отцовский, улыбчивый взгляд, застывший на его лице, потух.
Все опускают головы, печальным, общим вздохом провожая дух Сокура в путь. Только его товарищи сразу оборачиваются, привыкшие заканчивать прощание коротко и спокойно. Никто из них не врал, все должны были умереть уже давным-давно, все топчут еще землю только благодаря чудесным спасениям, в большинстве которых как раз и участвовал старик. Им и незачем распускать сопли. Только Альзар еще кашляет, но и он вместе с товарищами уходит, лишь еще раз бросив взгляд на застывшую на лице старика улыбку и простившись с другом таким же безмятежным, спокойным и добрым выражением.
Судья, вставший за спиной мальчика, по привычке собирается проверить, точно ли старик умер. Бывает такое, что осужденному доза оказывается мала, так что иногда кто-нибудь просто засыпает и тогда закон велит аккуратно пронзить его сердце кинжалом. Правда, мальчик всхлипывает, и Голос лишь теперь вспоминает, сколько яда было потрачено на старого воителя. Тут уж никому не выжить, пусть бы он хоть целый век провел, сражаясь у огненных земель с полчищами чудищ.
Судья оглядывает крестьян, видит, что товарищи Сокура ушли к тропе, поднимают с земли свои плащи и не собираются возвращаться. С тяжелым, задумчивым лицом он тихонько дает стражникам команду и уводит их из рощи, чтобы покинуть деревню и вернуться в город.
Исэндар ничего не видит. Слезы разъедают глаза, заставляя все кругом расплываться. Он роняет голову на отцовскую грудь, схватившись за его грязную, выцветшую рясу. Теперь опять все меняется резко, переворачивается с ног на голову. Терпеть и сдерживаться не просто не хочется, но и вообще не ясно, зачем было это делать прежде, и почему не хватило смелости раньше обнять отца, чтобы хоть напоследок открыть ему свои истинные чувства.
Все это отражается в уме глубинными эмоциями, но ни одной, хотя бы мало-мальски внятной мысли в голове не появляется. Будто слезы размывают даже разум, не позволяя думать.
Кругом один туман, что в глазах, что в мыслях. Взгляд, иногда очищаясь, выхватывает из происходящего лишь кусочки, а потом вновь застилается туманом. Так мальчика аккуратно и неторопливо успокаивают какие-то женщины. Наверняка, знакомые, – других здесь и нет, – но ни их голоса, ни их лица не узнаются. Потом еще в темноте слышится возня, звон металлического полотна лопаты, пронзающей сырую землю, а потом взгляд еще успевает заметить лицо старика.
Сокур все так же улыбается, спокойно и умиротворенно. Только глаза теперь закрыты. А потом его лицо закрывают тряпкой, укутав тело в большой кусок ткани, и уже вскоре родитель скрывается в земле.
Слезы уже не идут. Они как-то сами закончились, а только взгляд от этого не прочистился. Да и в голове прежний туман, пеленает мысли, обращая их густой, неразборчивой вязью, не дает ни о чем подумать.
Плечи гладят сразу три пары рук, а то и больше, слышатся чьи-то голоса, а себя мальчик осознает уже в объятиях матери.
Исэндар сидит на кровати, рядом с Обит. Женщина его неустанно гладит, повторяя все одно и то же: «Родной мой… милый мой… мальчик мой…».
Снова и снова звучит ее голос, а иногда вдруг опять становится невыносимо грустно, стоит только посмотреть по сторонам, с трудом разглядеть стол, за которым ел отец, стул, на котором он сидел, стены – да все, так или иначе, все о нем напоминает. Только вот больше никогда уже дыхание старика не пронесется незаметным ветерком по дому, никогда его добрая улыбка не ответит на сердитые пакости, а рука больше не растреплет и без того неряшливые, торчащие, криво обстриженные волосы.
Заплакав вновь в середине ночи, вызвав у женщины новый приступ неудержимой чувственности, Исэндар, неожиданно для себя, так и засыпает, тыча носом в плечо потерявшей спокойствие матери.

***

Не хочется даже вставать с кровати. Да и мать не заставляет подняться, как делает обычно. Все еще в глазах туман, но совершенно ничего не хочется. Никаких ощущений, нет голода, нет печали… ничего. Будто все чувства прошлым днем истратились, и хотя бы капельки не осталось, чтобы понять, что жизнь еще не кончилась. Только сердце в груди медленно, спокойно бьется, не уставая напоминать о том, что это еще далеко не все.
Лишь ближе к середине дня мать зовет.
– Встань, походи немножко, – говорит она ласково, присев рядом. – К курам сходи, а я пока накрою.
Исэндар не отвечает. Мысленно он соглашается, готовится подняться, будто даже спорить нет сил, на миг закрывает глаза и проваливается в сон.
– Вставай, родненький мой, не лежи, – опять зовет женщина. – Потом не уснешь ночью, сам рад не будешь. Поднимайся. Уж обед остыл.
Странное чувство. Время будто тянется, а моргнуть не успеваешь, как оно уже проходит. Вот и обед закончился, провалился в желудок, живот наполнился, а даже вкуса не осталось.
А мать что-то делает. К курам пошла, вернулась, словно обычный день. Только вот она сегодня ничего не просит, хотя сама уже устала, даже вспотеть успела.
Мальчик встает с табурета, отправляется за женщиной, начинает помогать, делая все то, к чему уже привыкли руки, для чего не нужно собирать мысли и напрягать ум.
– Не нужно, родненький, – целует мать влажными от пота губами. – Сама. Иди, подыши воздухом. Только далеко не ходи, я тебя заклинаю. Воздухом чистым подыши, да и возвращайся. Полегче станет, вот увидишь.
Мальчик нахмуривается, но отвечает в мыслях, не произнося голосом: «Не станет».
А все же, он не перечит, опускает на грудь голову и выходит. Ноги сами ведут. Гулять не хочется, но идется легко, даже незаметно, только усталость как-то уж слишком быстро появляется.
Впрочем, Исэндар не останавливается. Он идет по знакомой тропе, обходит деревню стороной, избрав длинный путь, но зато никому не попадаясь на глаза: никого сейчас не хочется видеть. Остается чуть-чуть пройти до свежей могилы, как вдруг где-то впереди привлекает взгляд чужая фигура.
Мальчишка почти машинально зачем-то прячется в кусты. Уже оттуда он разглядывает мужчину в плаще, лица не видит, но точно знает, кто стоит у могилы отца, и попадаться этому человеку на глаза ни за что не хочет.
А вскоре по тропе, совсем рядышком проходит еще кто-то. Огромный. Его уродливого лица не видно, но тоже можно угадать, что под капюшоном. Да и таких размеров людей, наверное, больше и не бывает, кроме того, что вчера стоял перед еще живым отцом.
Он подходит к Альзару. Мальчишка изо всех сил старается не попасться, но и сбежать не решается, боится, что заметят. Вот он и смотрит, как безлицый что-то говорит, а товарищ ему кивает, и после они расходятся.
Первым мимо проходит здоровяк. Он не замечает. Потом, немного выждав, к тропе направляется уже полуухий. Исэндар заранее останавливает дыхание, всеми силами пытаясь остаться незамеченным, но когда Альзар, пройдя мимо куста, останавливается в нескольких шагах дальше, у мальчика едва не встает сердце.
И все же, воин его не замечает, фыркает и уходит дальше. А мальчик терпит до последнего, боясь начать дышать, едва сознание не теряет, а потом с трудом может успокоить дыхание.
Вдруг, сразу все переменяется. Сейчас бы пойти к могиле, там постоять, да и вернуться к матери, но что-то зовет. Да и слова отца не дают покоя. Не понятно, что он имел в виду, говоря про то, что нужно отыскать свой путь, но совершенно точно ясно, что этому пути нужно следовать.
Не особенно раздумывая, боясь упустить полуухого, мальчик отправляется следом. Боязливо он движется позади, далеко, чтобы ни в коем случае не попасться. Знает, как легко Альзар может его найти.
Несколько раз мальчик теряет след. Только чудом удается вновь отыскать воина, и так проследовать за ним до маленькой, тесной полянки в самой гуще леса, в отдалении от домов. И здесь становится еще страшнее, ведь на таком расстоянии, если закричишь, никто не услышит в такой гуще.
Впрочем, полуухий не замечает. Он стоит, не шевелится, ждет, но не сразу удается понять, чего. Это открывается лишь тогда, когда возвращается безлицый. Здоровяк притаскивает с собой какого-то мужичка, и мальчишка, узнав его лицо, замирает, не понимая, должен он пугаться или злиться.
Лопоухий, пожаловавшийся на Сокура, трепыхается, пытается закричать, но всякий раз, едва открывает рот, тут же получает тяжелым кулаком в щеку, в висок или в ухо. Наконец, здоровяк его и вовсе поднимает над землей, взяв за шкирку, как какого-нибудь десятилетку, и бросает к ногам Альзара.
Мужичок болтает в воздухе ногами, сваливается, опирается на руки и поднимает голову. Тут он встречает улыбчивый, довольный взгляд полуухого, откинувшего капюшон, и от страха роняет челюсть.
– Помнишь меня?
Лопоухий пытается вскочить, но получает сапогом в живот, сваливается на бок, корчится и только шипит от боли. Воин же спокойно оборачивается к товарищу и ударом кладет ладонь на плечо здоровяка.
– Иди, брат, – говорит он едва слышно. – С этим я сам разберусь. Встретимся у То́льбера.
Безлицый кивает, с хмурым видом оборачивается, сильнее закрывает лицо капюшоном и уходит. А Альзар обращает злобный, но довольный взор на мужичка, не успевшего прийти в себя и еще раз попытаться сбежать.
Полуухий садится рядом на корточки, одновременно вынув из-под плаща небольшой, причудливый, слегка изогнутый кинжал. Лезвие, прямое и острое, на самом конце едва заметной волной изгибается, но мальчик замечает это даже с такого расстояния. Только ближе подходить Исэндар не решается, чувствует желание сбежать, но и этого сделать почему-то не может: сам не знает, отчего так тянет его остаться и узнать, чем все закончится.
– Ну что, плесень колодезная, готов должок отдать?
Голос воина становится грозным, а довольная улыбка стирается. Теперь на его лице не остается ничего, кроме самой горячей и несдержанной ненависти. И мужичок собирается опять предпринять что-нибудь, взглядывает в ту сторону, где стоят деревенские домики, открывает рот, чтобы закричать, но в тот же миг теряет возможность это сделать.
Альзар не медлит, не ходит кругом и не болтает попусту. Быстрым, четким, уверенным движением он вонзает кинжал в шею лопоухого,