нквдешника попал даже не щёку, а в макушку. Родин не ожидал такого манёвра, и пальцам от удара стало больно.
– Ах, ты гнида! Приемчики знаешь! Да я тебя! Руки по швам! – Он ударил ставшего смирно Журавлева опять целясь в нос, но кулак попал в челюсть. Заключенный от удара упал, понимая, что в этой ситуации лучше поддаться, чем быть застреленным и затравленным собаками.
– Приемчики! Вот тебе приемчики! – кричал, скорее не ударяя, а пиная сапогами по свернувшейся калачиком жертве, нквдешник. – Меня, коммуниста, хотел провести, паскуда! Коммуниста! – С наслаждением повторил он, чувствуя, как вместо непонятной злобы его охватывает радостное торжество. – В карцер его, собаку! В карцер!
Кроме карцера в лагере были еще два наказания – избиение, которое можно было отнести к лёгкой мере и расстрел. Первое носило постоянный характер и зависело только от настроения охранника, последнее, применялось без каких бы то ни было законов и ограничений. Расстрелять могли за не выполненную норму выработки или за то, что не понравился надзирателю. Сами заключенные, блатные – сидевшие по уголовным статьям или просто собравшие банду отморозков, могли убить за еду, одежду или проиграть в карты. Но больше всех убивала каторжная работа и норма еды – пайка, не соответствующая затраченной энергии, но которую еще нужно было заработать. Заключенные Тунлага строили железную дорогу. Вернее, пробивали туннель в горе, которую нельзя было обойти. С противоположной стороны горы находился женский лагерь. Советская власть уравняла права мужчин и женщин. Говорили, заключенные женщины работали быстрее зеков-мужчин. Журавлеву повезло, он попал в плотники и работал на лесоповале, заготавливая крепеж для туннеля, бревна, которыми подпирались стены и потолок.
Конечно, при скудном пайке и лютых морозах, здоровье подрывалось быстро. Средняя продолжительность жизни на лесоповале составляла два года. И, чтобы выжить, нужно было найти работу менее энергоемкую: санитаром, библиотекарем, хлеборезом. Но на таких местах были либо стукачи, либо уголовники, составляющие крепкую банду, возглавляемую паханом Гвоздём, отнимавшие у остальных, в основном политических зеков, всё – от скудных посылок с воли до пайки лагерного хлеба. Ни тем, ни другим Михаил Журавлёв не был. Тоннельщики – те, кто киркой и ломом долбили горную породу и вывозили её на тачках, до конца срока обычно не доживали. Рабский труд на морозе, когда даже работа не согревала, или летом, когда нельзя было снять с головы сетку, облепленную комарами, убивал за полгода.
Заключенный встал и не глядя ни на кого, медленно поковылял в сторону карцера. На него тоже не смотрели, что смотреть – завтра придётся долбить мерзлую зиму, чтобы закапать его труп. Заключение в карцере было самым страшным наказанием.
Лагерный карцер был отдельным и своеобразным сооружением. Это был небольшой каменный выступ в скале, похожий на неглубокую пещеру. Лагерь располагался там, где устраивали свои стойбища кочующие с оленьими стадами тунгусы. Пещера была ритуальным местом – в ней приносились жертвы духам. Языческое капище было уничтожено, к пещере приделали деревянный сруб. Этот каменный карцер был как нельзя более символичным для коммунистической философии – на месте старой религии насаждалась новая. Пообещав сравнять церкви и тюрьмы с землёй, коммунисты увеличили количество тюрем, в том числе и за счет монастырей – выгнать или расстрелять монахов, заселив освободившиеся кельи заключёнными, проще, чем строить новые.
Но сейчас Михаил думал не о бесчеловечности и подлости власти, посадившей его в камеру смерти, как негласно называли карцер зека, а о своей участи – как ему выжить? Вохр, погремев ключом, открыл тяжелую дверь в темницу. Узник сделал шаг в эту преисподнюю и осмотрелся. Свет пробивался лишь через узенькое окно в двери, которая сейчас закрылась за ним. Свет был здесь и не нужен. Бежать отсюда было невозможно. Что бы ни происходило в карцере с заключенным, дверь открывалась только тогда, когда заканчивался срок наказания. Это была пытка холодом, голодом, одиночеством, замкнутым пространством. Две стены и потолок были сделаны из толстых лиственниц и сейчас они были покрыты слоем льда. На дверях и маленьком окне – слой инея. И только одна узкая лавка, скорее пригодная для сидения. Ведра или параши – справить нужду, не было. Её справляли на пол. Моча высыхала, кал выносили. Ледяной пол, преимущественно у двери, был покрыт желтыми и коричневыми пятнами, оставшимися от человеческих испражнений. Здесь все было направлено на то, чтобы сломать человеческую волю. Зимой наказание чаще заканчивалось смертью, а зима здесь была как в поговорке: «девять месяцев в году, остальное лето». Легкой смертью было – замерзнуть во сне. Из других вариантов – отмороженные ноги или скоротечная пневмония. Летом в карцере было значительно легче, по крайней мере, можно было не замерзнуть, хотя холодный камень редко прогревался даже до 10 градусов тепла. Но выжившие в этом аду часто завидовали мертвым – пережившие ночь в карцере становились «чудиками», так на лагерном жаргоне называли людей с нарушенной психикой. Вообще, сходили с ума или кончали жизнь суицидом в лагере не редко. Однако, все пережившие ночь в карцере рассказывали одну и ту же историю – как видели в камере дух, который приходил за их жизнями. Это был тот самый дух, охранявший кочевавших здесь тунгусов. Он мстил за изгнание тунгусов с их стойбища и конечно, за разорение алтаря, где раньше проходили обряды с жертвоприношениями.
Конечно, лагерное начальство и медики в мистику не верили и рассматривали психические нарушения, прошедших карцер, как некоторую специфическую аномалию, характерную только для этого места. Ведь статистика заболеваемости и смертности в лагерях имела свои местные особенности: здесь собирали свою жатву туберкулез, тиф, цинга, дистрофия. Видевшие тунгусское божество описывали его как тигрицу с желтыми глазами и шерстью белой, как снег. Кому-то она просто являлась, с кем-то разговаривала. После общения с духом люди становились замкнуты, часто разговаривали с собой. Чудики мало реагировали на окружающие, переставали бороться за свое место и лагерную похлебку, и если их не отправляли в лагерную больницу, вскоре погибали. Иногда как лунатики ходили по лагерю, как по улице, и гибли под пулями ВОХРы, не слушаю их окрика: «Стой! Стрелять буду!»
Михаил сел на лавку и ощупал свои раны. Они были незначительными – разбитая губа, которая быстро перестала кровить на холоде. Кажется, все зубы целы. Его ещё не успела прихватить цинга – хронический недуг советских заключенных, что делает десны слабыми, отчего зуб выпадает даже при незначительном ударе. Шишка на затылке, синяки на руках и спине – надзиратель быстро утомился, а то бы сейчас были переломанные ребра и не дай бог, отбиты почки. И к счастью, телогрейка и шапка были целы.
Заключенный встал и прошелся из угла в угол. Пять шагов. Немного. Он понимал, что ложиться и спать нельзя ни в коем случае: заснёшь – замерзнешь. Ходить придётся все время. Даже от брёвен шёл ледяной холод. Как правило, сажали в карцер уже под вечер, после смены, и до утра – ночью самые морозы. Для верности охранник отправил его на целые сутки.
Пять шагов туда, пять обратно. Для начала Михаил пробовал считать, несколько раз сбился и махнул рукой. Ходил он уже автоматически, засунув руки подмышки, стараясь не согреться – это бесполезно, а не потерять то тепло, которое было в нём. Садится на нары – это первый шаг к замерзанию. Проблема была в другом – когда чем-то занят, то занят и ум, сейчас же надо было просто заставить себя о чём-то думать. Идеальный вариант – читать любимые стихи, но их хватит максимум на час. Решил оставить на самое трудное время – перед рассветом. Сосредоточился на приятных воспоминаниях – детских, тёплых, летних: солнце, зелень, река с песчаным пляжем, он с удочкой в руках, рядом отец… он купается в теплой воде с пацанами. Вскоре воспоминания перестали радовать. Наоборот, мелькали мысли – бесполезно, всё равно замёрзнешь, из десяти назначенных лет выдержишь только один год.
Пока за мутным ледяным окном пробивался свет, было ощущение жизни. По крайней мере, оставался один орган чувств – глаза, которые давали мозгу незамысловатую информацию. Стемнело – значит уже около 18 часов. Опять долгая ходьба. Михаил остановился у двери. Какой-то шум. Бригады возвращались с работы. Окно не стал отогревать – холодно, попробовал прислушаться к звукам, но их было трудно разобрать. Вновь шаги взад и вперед.
Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд, и руки особенно тонки, колени обняв, – неожиданно всплыло в голове и дальше пошли уже стихи. Но кончились и они. Навалился сон. Сейчас он был бы рад своим нарам в бараке. Немного поспать. Совсем немного. Только погрузится в забытье и быстро выйти. Даже такое секундное расслабление даст ему облегчение. Но сейчас глубокий сон – верная смерть. Садится тоже ни в коем случае было нельзя. Вариант – спать стоя. Михаилу доводилось спать при любых обстоятельствах и спать стоя так же привычно, как и сидя. Он и другие зеки даже могли засыпать при ходьбе: усталость и недосып были постоянными спутниками узников советских лагерей, самым страшным из которых был голод. Но стоя можно очень крепко уснуть и упав, уже не проснуться.
Михаил стал посреди карцера в стойку с широко расставленными ногами. Запрокинул голову назад и закрыл глаза. Представил, что стоит под горячим душем, и вода льется по телу, согревая его. Очень трудно было расслабить натруженные работой и скованные холодом мышцы. Тем не менее, он почувствовал облегчение, вместе с которым тело наливалось негой, а в голове появлялся сладкий туман. Михаил представил, что горячий душ даёт ему силы и освежает голову. Но голова становилась все тяжелее и тяжелее. Еще немного и он не выдержит. Глубоко вздохнув, узник вновь зашагал по камере, стараясь сильнее топать ногами, чтобы разогнать кровь и согреться.
Неожиданно вспомнилась белая тигрица.
- Скорее всего, алтарь располагался там, где сейчас стоят нары. Туда и надо молится, – он посмотрел в сторону противоположную двери. Бледное пятно окна было единственным ориентиром в темноте, казавшейся застывшей холодной массой. Лагерь освещался ночью фонарями, но их свет лишь отблеском доходил до окошка карцера. Он мог только предполагать где находится вытертая сотнями несчастных лавка. – Попросить защиты у духа? А что? Это идея! Чем я рискую? – Хотя в эту минуту вспомнились лагерные рассказы о чудиках, и страх ледяным осколком кольнул в сердце. Ерунда, не такое выносили! Медленно переступая ногами, как слепой узник шёл, выставив вперед руки, чтобы коснутся алтарной стены. Пальцы уперлись в лед. Она.
- О, Великий Тунгусский Дух! Михаил ритуально поднял руки вверх, – прости, что потревожил твой покой. Прости, что нет жертвы достойной тебя. Помоги чужаку, не по своей воле оказавшемуся здесь. Дай сил выжить. Ты владеешь всем, что здесь есть. Даже моей жизнью. Помоги мне. Я принесу тебе жертву сразу, как смогу. Самую большую жертву! Клянусь!
После такого шуточного ритуала сразу
