Белая тигрица

мой будет греметь! Хэгэй, хэгэй, хэгэй, хэгэй!
Глухие сильные удары бубна заставили всех забыть обо всём, заворожили. Всё замерло и перестало существовать – только один шаманский танец.
Бубен бьёт сильнее и сильнее, песня шамана сливается с ритмами бубна, шаман то прыгает, то вертится волчком, призывая дух медведя, чтобы перевоплотиться в него. Ещё мгновение – и возглас ужаса прошёл среди зрителей – через тело шамана, выражая себя, с бубном танцует уже медведь, рыча и оскаливая свою страшную пасть. Сжимает в своих лапах бубен, бьёт по нему, кружится на месте.
Огонь танцует с шаманом, танцуют и духи в неистовом ритме. Ветер склоняет вершины берёз. Облака разбежались, смотрит Солнце, смотрит синее Небо, как вьётся шаман на поляне, как пляшут с ним духи!
Заворожённые чудом и страхом сидят неподвижные зрители. Что будет дальше? Не бросится ли на них свирепый зверь? Руки охотников крепко сжимают свои ножи. Всё быстрее кружится зверь. Но вот медведь сделал еще один круг и упал на землю. Смолк бубен. И теперь лежит на земле не хозяин тайги, а великий шаман Тэнгэриин Боо.
Слава шаману!
Теперь медвежья душа не будет обижена на тунгусов. Шаман встаёт и смочив медвежью лапу водой, окропляет ею кольцо тунгусов, очищая от убийства.
– Тебя не я обдираю, а муравьи тебя щекочут, – жертвенный нож вонзается в шею лежащего зверя. Два движения острого лезвия и голова медведя в руках шамана. Пасть, куда вложена ветка лиственницы, крепко перевязана веревкой, чтоб дух медведя не ходил за тунгусами. Теперь надо разделать зверя и угостить кусками сырого мяса всех участников обряда. С этим мясом в каждого охотника войдет медвежья сила.
На высокой подушке, на оленьей шкуре сидит Надаур. Несмотря на то, что седина блестит в его черных, как воронье крыло, волосах, и внуки его уже ходят с ним на охоту, крепки ещё его руки, сжимающие хмельную чашу, остры глаза, глядящие на танцующих дев, на юношей, показывающих свою удаль. Радуется душа его медвежьему празднику. Рядом с ним шаман.
– Хороший сегодня праздник, люди радуются. Все живы и здоровы. И люди, и олени. Добрый был год. Голода не было. Приплод хороший. Прошлый год ты, Тэнгэриин Боо, танец оленя танцевал. Оленем был. Добрых духов звал. И сегодня народ удивил. Медведем стал.
– Медведь целый год будет охранять твоих людей, благородный Надаур. – С достоинством поднял чашу жирными от медвежьего сала руками, шаман. – Твоё здоровье и всех охотников. Род твой должен гордится мудростью твоей и опытом. Духи сказали, что с радостью будут служить тебе. Духи помогают смелым и мудрым.
– Спасибо, Тэнгэриин, ты всегда выручал меня. И когда олень задел копытом, и когда Гарпанча (Утренний луч) не могла разродиться. – Разомлевший от хмели и похвал старейшина стукнул шамана по плечу. – Проси у меня, что хочешь. Все моё будет твоим!
– Спасибо, мой друг! Давай пить за нашу дружбу. – Две чаши поднялись и быстро опустели. – Коли так, и если вправду, ты ничего для меня не жалеешь, – хитро посмотрел на Надаура шаман, - то...
– Моё слово твёрдо, как кремень! Всё твоё, – перебил пьяный собеседник.
– Хорошо. – Шаман выжидательно посмотрел на вождя. – Отдай мне в жены Халанго, ей уже пошел двенадцатый год, пора из родительского чума уходить.
Просьба шамана произвела впечатление на старейшину больше, чем превращение в медведя. Помрачнел Надаур, а еще сильнее помрачнел сидевший чуть поодаль Хадиуль.
– Зачем тебе жена, великий шаман? – Быстро завладел своим лицом Надаур. –  Ты живешь один. От женщин столько мороки. Она будет мучить тебя капризами. Избаловал я её. Младшая, самая любимая. Проси что-нибудь ещё. Бери лучшего оленя. Одежду. Нож, ружье, какое хочешь…
– Нет. Духи мне сказали взять Халанго. – Глядя пристально в глаза старейшине, отрезал шаман.
– Что ж, слово моё – кремень, Тэнгэриин Боо, – нехотя молвил собеседник. - Эй, жена, приведи Халанго.
– Надур, что же ты теперь скажешь Хадиулю? Халанго была обещана ему, – запричитала Гарпанча. – Свадьба намечена на весну. Хадиуль уж и калым собрал. А ты, Тэнгэриин, постыдился бы отнимать невесту у парня, – упрекнула она хитрого шамана.
Шаман сидел молча, не обращая внимание на её причитания. Его лицо ничего не выражало.
– Мое слово – кремень. Приведи Халанго, – поморщился старейшина.  Ему хотелось быстрее закончить это дело.
Через минуту мать привела заплаканную девушку. Она бросилась в ноги к отцу.
– Папа, папа, не губи меня. Лучше убей сейчас. У меня жених есть. Хадиуль. Я не хочу к шаману. Я утоплюсь.
– Молчать. Отцовское слово твердое. Тэнгэриин, бери дочь и уходи, – махнул рукой отчаявшийся отец, своим бахвальством обрёкший на горе свою любимую дочь.
***

Выспаться удалось, хотя и спал урывками – то мостился на стволе лиственницы, стараясь прилечь поудобнее, то сползал на землю ближе к костру и дремал сидя. То просыпался и настороженно вслушивался в темноту. И все же ночь, проведённая на свободе, под звездным небом, придала бодрости. Когда стало совсем светло для того, чтобы передвигаться, Михаил встал и, взяв свой трезубец, пошёл вдоль берега реки, вверх против течения. Конечно, соблазнительнее идти вниз по течению, а еще лучше сделать плот и на нём плыть, но северные реки текут к северным морям, а Михаил шёл на юг. Вскоре, путник облюбовал место, где река перекатывалась через каменный порог с нависавшей над ней, почти упавшей сосной. Забравшись на неё, можно было видеть плавающих внизу хариусов.
Рыба, резвившаяся в водовороте, была в основном мелкой. Острогой может и попадёшь, да вытащить не сможешь – сорвётся, и Михаил, забыв о голоде, просто наблюдал за её игрой, наполняясь таким непривычным для него сейчас спокойствием, – состоянием, забытым в долгие и безрадостные дни лагерного рабства. Пару раз приплывала достойная добыча – килограммовые лососи, но до них было никак не дотянуться.
Для привлечения внимания рыбы, Михаил бросал в воду кусочки коры. К ним сразу бросалась мелочь, принимая за еду. Наконец, один из лососей не спеша стал подниматься верх по течению, как раз в то место, где рыбаку удобно было нанести удар.  Медленно, с замиранием сердца, Михаил отвёл руки с орудием и резким ударом пронзил рыбу. Боясь, что трепещущий лосось сорвётся с палки, он спрыгнул в воду, которая оказалась ему чуть ниже пояса, схватил извивающуюся добычу и выбросил на берег.
Лёгкость добычи и возможность добывать пропитание опьянили его. Схватив судорожно раскрывающую рот рыбину, он поцеловал ее в голову и заплясал, изображая танец первобытного рыбака.
Запылал костер. Лучшим способом скорее приготовить рыбу, было нарезать кусочками и готовить на открытом огне, лучше на углях. Нарезая рыбу, Михаил не мог удержаться и первый кусок отправил в рот. Это был вкус свежей пищи, которая таяла во рту. Второй кусок он тоже проглотил. Если бы была соль, он съел бы сырую рыбу целиком. Он заставил себя бросить рыбу и заняться костром. Раздуть жар в тлеющих углях, подбросив им сухих щепок, было не трудно. Вот уже на тоненьких палочках издавали аромат кусочки рыбьего мяса.
И тут Михаил обратил внимание на полосы по стволу дерева, с которого он только что ловил рыбу. Четыре ровные неглубокие полосы в трёх местах.
– Да это медведь! – мелькнула радостная и в тоже время пугающая мысль. – Это место рыбалки хозяина тайги. А чего мне бояться? Голодные после зимы мишки, наверное, уже чуть отъелись. На первого встречного медведь нападать не станет. У меня острога, топор и огонь. Пусть подходит.
Рыба, приготовленная на углях, показалась Михаилу настолько вкусной после лагерной чечевичной похлебки, что он подумал, что только ради этого вкуса стоило бежать. Он жарил и ел. Недожаренную, слегка обгоревшую. Успокоился, только когда от рыбы остался лишь скелет.
Теперь на смену голоду пришла жажда. Михаил подошел к реке и, припав ртом к воде, как зверь, сделал несколько глотков, пока зубы не заломило от холода. Потом, собрав охапку хвороста, бросил в костёр и в полном блаженстве растянулся у огня, глядя в просвечивающее сквозь еловые лапы синее небо. Какое счастье! Сытого рыбака сразу сморил сон. Спал, как показалось Михаилу недолго, солнце еще не поднялось высоко. Проснувшись и напившись речной воды, отправился дальше.
Следующий день был посвящен нехитрой кулинарии и санобработке. Вши – обычное лагерное явление. Одежду зека регулярно дезинфицировали в жаровом шкафу, но от этого она портилась. У старожилов был свой способ. Одежду закапывали в холодную землю, оставляя торчать из земли небольшой краешек. Насекомые, лишенные еды и ориентируясь на тепло, выползали на этот краешек, после чего безжалостно давились. Эта процедура избавляла заключенного на некоторое время от терзаний укусами вшей, до того момента, пока из отложенных в ткани яиц вшей – гнид, не появлялись новые паразиты. Головных вшей практически не было – все волосы сбривались налысо. Проблема была одна – пока проходила эта процедура, занимавшая несколько часов, заключенный был наг, смены одежды не было и надо было как-то согреваться. Вот и сейчас, разведя большой костер, Михаил то грелся, то отходил ловить рыбу. Хорошо прогревшись у костра, искупался в реке, натерев свое тело вместо мыла речным песком. Раздавив выползших вшей, Михаил ещё подержал вещи над огнем, чтобы вытравить оставшихся насекомых, а потом, взяв два булыжника, старался раздавить спрятанных в тканях гнид. На санобработку у него ушел весь день, зато теперь его не будут мучить паразиты.
– Хорошо хоть тут клопов нет – усмехнулся, наконец, одеваясь. Он вспомнил свою первую ночёвку в лагере, когда проснувшись утром, обнаружил, что весь покрыт маленькими красными пятнами от клоповых укусов.  А серая простыня – в точечках запёкшейся крови от раздавленных во сне клопов.
Пойманную рыбу теперь уже пёк не торопясь, осваивал технологию, одну даже запёк в углях. Немного спал после еды, проходя в день, по его подсчётам, километров тридцать. На кукане у него весело две здоровые рыбы. Поймав свежую, он снимал старую, готовил. Так обновлял свой скромный запас.
На четвертый день рядом с излучиной реки, на южном краю сопки, увидел чум. Чувство радости – люди, смешалось с чувством опасности – как поведут они себя с чужаком? Выбрал удобную позицию для наблюдения в кустах багульника. Но просидеть в ожидании долго не смог. Сердце бешено стучало от волнения, охватывал кураж.  Пробрался ещё ближе и распластавшись на земле за ветвями кедрового стланика, вдруг понял, что здесь давно не было людей. По крайней мере, вокруг не было никаких признаков жизни, как и запахов человеческого жилья. Не таясь, но все же осторожно, Михаил подошёл к чуму. Огляделся. Чум большой, деревянный, в нем, наверное, могла разместиться семья на десять человек. Сделан добротно и явно стоял здесь не первый год. Перед чумом был врыт столб, верхушку которого украшал уже потемневший от времени медвежий череп. К столбу были привязаны короткие ленты, лоскуты ткани, выцветшие на солнце и истрепанные ветром. Некоторые из них совсем истлели. Низкий вход в чум закрывала оленья шкура, некогда надежная в своей крепости, со временем выцветшая на солнце, покрытая слоем пыли, как и сам чум. Явно, что человеческая рука касалась его давно.