– Ты долго книгу мутыжить будешь, ирод? А если она кому другому понадобится? И как это у людей совести не хватает…Чтоб завтра у меня на столе была!
Произносилось это все настолько беззлобным тоном, что никто не обижался ни на «ирода», ни на загадочный глагол «мутыжить». Незыблемость Палны успокаивала не хуже Милиного разноцветья – значит, крепка еще жизнь, надежен охранительный свет ее маяка.
Пятый, самый дальний от окна и самый близкий к центру стол принадлежал уборщице Майе. В крохотных и сплоченных коллективах стираются иерархические грани: все давно забыли, что когда-то Майя переодевалась и пила чай в малюсеньком закутке под лестницей. Там сейчас хранился только ее рабочий инвентарь, а сама Майя перекочевала в холл.
Это бы самый старый член коллектива, почти всегда дремавший за своим маленьким обшарпанным столом. Сколько ни предлагали ей заменить его, сколько ни объясняли, что он портит весь вид холла, Майя не соглашалась. А в минуты наибольшего волнения поглаживала стол, словно боялась потерять его и походила на большого седого ребенка, вцепившегося в драную игрушку. Тогда женщины сразу как по команде жалели ее и умолкали. А Майя отходила от волнения, засыпая. Низко склонив голову и сложив узловатые руки на коленях, она посапывала тонким старческим свистом. И в эти минуты почему-то становилось смешно и щемяще-горько.
По сути, ее давно можно было проводить на пенсию и взять на место более расторопного и энергичного работника, но ни Цариха, ни прочие и слышать ничего не хотели об этом. Знали, что одинокая Майя не проживет дома и недели. А потому и прибирали сами, устраивали импровизированные субботники, драили и холл, и маленький читальный зал до блеска, а Майя, сидя за столом, шептала бледными губами: «Спасибо вам, девочки, спасибо». И еще что-то говорила, но Тамарин неумолчный словесный ручей заглушал все.
Стол самой Царихи стоял на небольшом возвышении около стойки выдачи книг. Он – единственный из остальных был оснащен компьютером. Но Екатерина Федоровна пользовалась им нечасто: если нужно было отправить срочные документы вышестоящему начальству, подготовить отчеты, планы или выписать табель на получение зарплаты. В остальное время компьютер переливался заставкой на рабочем столе. Небольшой книжный фонд был изучен работницами назубок, а новой литературой маленькие филиалы баловали нечасто. Без компьютеров Цариха знала свое книжно-человеческое царство, умела навести в нем порядок и знала, что в жизнь его будет идти так же размеренно и ладно, как и всегда. И диаметр круга жизни как в картине Архипова определен с математической точностью: от разноцветного дальнего стола Милы до старого ближнего стола Майи.
И вот – на тебе! Поветрие! Неделю Цариху гоняли в областную библиотеку, где она выслушивала нудные директивы, потом в два раза вызвали в Министерство, где сообщили, что в скором времени надо ожидать новых работников и попросили представить список лиц пенсионного возраста на увольнение. Кроме 74-летней Майи таких не было. Цариха не представляла себе, как объяснит старухе, что она больше не будет приходить на работу. Не представляла, что больше не увидит дремлющую уютную фигуру за маленьким столом, не услышит задыхающегося шепота: «Спасибо, девочки». Ну, нельзя так. Все понимала Цариха – и новые веяния, и реорганизации с реструктуризациями, но кожей чувствовала – нельзя! Погибнет Майя дома. Работа – ее дом.
***
Цариха решилась. Резко рванула дверь. На нее дохнуло воздухом библиотеки – бумаги, дерева и клея. В холле была пока только Раиса – хлопотала около электрической печки, заваривала чай.
– Я сегодня буду позже, Раиса. В Министерство поеду. На совещание Передай девочкам, – Екатерина Федоровна испугалась охрипшего своего голоса и еще больше легкости, с какой она соврала про совещание.
Раиса смешно наморщила лоб, будто считала что-то.
– Ха-ра-шо, Катрина Фодоровна. Скажу.
Цариха улыбнулась. Тяжеловато все-таки даются Раисе русские слова. Как бы Тамара не уболтала ее своими вопросами «что?», да «почему?», и «зачем поехала?». Ну, да, пока Раиса составит фразу, Тамара уже несколько речей выпалит и, может быть, устанет!
Опять дорога. Фонарь, улица, аптека… И снова маршрутка № 38, которая привезет Цариху уже в центр города к большому серому зданию. Министерство…
***
Узнает ли?... Сколько лет прошло…
– Вадим Русланович у себя? – устало осведомилась она у охранника. И, заметив его недоверчивый взгляд, прибавила:
– Помощник заместителя министра. Я заведующая 3-м филиалом областной библиотеки – Царева Екатерина Федоровна.
Тот, по-прежнему бросая недоверчивые взгляды на замотанную платком тетку, позвонил по внутреннему телефону. И через минуту пробурчал Царихе:
– Проходите. Третий этаж, 8-й кабинет. – По тону его чувствовалось, что он ни капли не поверил, но раз уж Старшой приказал пропустить, то, что уж…
«Наверно, принял меня за бедную родственницу. И в чем его винить? – подумала Цариха, бросив взгляд в зеркало между этажами. – «Совсем себя запустила. Бледная, в лице ни кровинки. Сердце колотится как у зайца, руки влажные. Маникюр давно пора обновить, волосы покрасить-уложить, да и пальто купить не мешало бы. Ну, была-не-была!»
С этими словами она толкнула зеленую дверь с золотой табличкой: «Булатов, В.Р. – помощник заместителя министра культуры по библиотечной работе».
Через полчаса она вышла из кабинета еще более бледная, чем обычно, медленно спустилась по лестнице, перевела дух. А, затем, развернув плечи, пошла к выходу, по пути кинув охраннику: «Всего доброго». И тон ее был снисходителен.
Уже развиднелось, с неба сошла обморочная сиреневая стынь, но ни один луч солнца не мог пробить плотные облака. Екатерина Федоровна не спеша пошла к остановке. 38-й автобус приехал сразу, и женщина подумала: какое же все-таки счастье, вот так ехать в полупустом (рабочий день был давно в разгаре!), холодном автобусе, просто смотреть в окно и думать о своем.
За окном мелькали привычные здания, вывески, светофоры, памятники и Цариха удивлялась им, словно видела впервые. А может, так оно и было на самом деле. Много ли заметишь, когда рано утром в толчее, не помня себя от спешки, мчишься на работу, а вечером в такой же толчее возвращаешься домой? Это надо же – как много новых лавчонок-магазинов открыли на пути ее маршрута, какие-то здания снесли, где-то вовсю идет ремонт, а она только сейчас это видит…
И все же мысли настойчиво возвращались к тому, что произошло меньше часа назад в кабинете заместителя министра.
А произошло в нем вот что. Вадим Русланович Булатов, а когда-то попросту Вазя – однокурсник Царихи был несказанно ошарашен и обрадован, узнав в постаревшей женщине бывшую веселую Рину Коваль – девушку с солнечной улыбкой и задорными ямочками на щеках. На должность помощника заместителя министра его, доктора исторических наук, назначили недавно, и он только знакомился с делами. Вазей называли его друзья и близкие – он смешно выговаривал букву «д» - получалось не «Вадя», а «Вазя». Так и прилипло к нему это прозвище – смешное и милое одновременно. Был он человеком доброжелательным и открытым, и больше любил слушать, чем говорить. Это было добрым знаком. Из таких людей получаются хорошие руководители.
Когда первый шок (улыбки, ахи, повлажневшие глаза и расспросы: «как ты?», «что ты?», «где ты?») прошел, Цариха изложила свою просьбу:
– Нельзя ей дома, Вазя, понимаешь? Ну, нельзя. Умрет она дома. Пусть уж ноги волочит, а все же приходит. Мы ее дом. Вся жизнь ее в библиотеке прошла, пусть уж до конца будет с нами, пока вообще нас не расформируют.
Булатов слушал молча и барабанил по столу пальцами.
– Да, зачем тебе нужно это болото? – вдруг заговорил он горячо. – Ведь ты не старая еще, видная женщина, тебе оно нужно – гнить в старых книжках, с одними и теми же разговорами? Понимаю, не все сразу, но начинать ведь с кого-то нужно. Зачем тебе этот прокисший раритет под названием Майя? Ну, навещайте вы ее дома, раз никого у нее нет, гостинцы приносите, пенсию она регулярно получать будет, но что ей тащиться каждый день в библиотеку? Ни толку, ни виду, ни проку. А, если с ней что случится по дороге, так тебя же первую таскать будут, что мол, немощного человека не уволила, и он, вместо того, чтобы дома сидеть, чаи с вишневым вареньем гонять, на работу выходил.
– Не случится, – упрямо возражала Цариха. – Она недалеко от работы живет, ей два двора пересечь, и уже на месте. А дома у нее нет никого, пойми, Вазя. Ни котенка, ни щеночка, ни попугая. Не может она их завести, потому что ухаживать за ними надо, а она не потянет.
– А с вами, значит, потянет? – усмехнулся чиновник. – Это каждый день утром вставай, одевайся, ноги больные в обувь всовывай, выходи из дома, вспоминай, не забыла ли свет, газ, воду выключить, и в случае чего возвращайся выключать. Потом дворы пересекай, трюх-трюх-трюх! И через час с четвертью ценный работник уже на месте! И сама говоришь – живет недалеко. Значит, сможете каждый день ее навещать.
– Не язви, Вазя, тебе не идет, - нахмурилась Цариха. – Я говорю тебе – нельзя так. Не в посещениях дело. Просто не сможет она дома. Может, ее и держит только то, что знает: завтра на работу! Пойми!!!
Несколько секунд прошли в молчании Только слышно было как Вазя выбивает по столу барабанную дробь.
– Какая была, такая и осталась – сказал он. – Рина… Помнишь, почему тебя так называли в институте?
– Екатерина, Катерина, Рина, – пожала плечами Цариха. Лицо бывшего сокурсника не выражало ничего хорошего, и ей стало не по себе. «Хреновый я руководитель - своих защитить не могу», – подумалось ей.
– Ты зеленый цвет умела носить так, что все только ахали, – улыбнулся Вазя. – Все его оттенки: от светлого, до болотного. Царицей была в нем. Вот и прозвали тебя Риной, как Рину Зеленую.
– Так и та тоже была Екатериной, – тихо сказала женщина.
– Бог с тобой. Пусть остается ваша Майя еще на год. А дальше видно будет. Ты лучше о себе расскажи. Муж, дети, внуки?..
Цариха почувствовала огромную усталость. Она что-то продолжала машинально говорить, отвечала на вопросы, рассказывала об успехах детей, сама о чем-то спрашивала, но все это было фоном. Главное было пройдено. Главное она сделала. Ее маленький мир, ее родные прачки – от Милы до Майи были с нею. Пусть на год, но это тоже победа. А
Человек должен себя как-нибудь проявить. То,что Выописали- это почти стопроцентная энтропия. -когда в жизни отсутствует даже тень смысла.