Недавно прочитал у Льва Толстого, что для него жить – значит быть в сознании. Поэтому когда он будет умирать, то пока останется в сознании, не умрет. Кстати, наверное, поэтому больным и раненным обычно говорят, что будь в сознании, иначе заснешь, отключишься и умрешь. Ток жизни – сознание – перестанет течь в проводнике сознания – в человеке.
Наверное, бывает так, что человек живет, а смысла в его жизни уже нет. Почему? Потому что он уже пережил себя. Тогда зачем жить? В таком случае вполне можно умереть. Инженер Кириллов в «Бесах» Достоевского убивает себя из своеволия быть богом. Но даже бог не может убить себя. Почему же Кириллов может стать богом в акте или актом самоубийства? Не потому ли, что он может сделать то, что недоступно даже богу, - убить себя?
Конечно, случай с потерей смысла жизни как мотивом оправданного самоубийства – это не случай своеволия. Дело тут не в возможности, а в необходимости такого деяния. Это так, но только при условии, что жизнь важнее собственного смысла, что абсурдно, ибо смысл жизни есть итог жизни. Правда, это так для человека, способного к осмысленной жизни. Для такого человека бессознательная жизнь не имеет никакого значения, лишена смысла. Повторю свой вопрос: зачем тогда жить? Для того, чтобы просто жить? Этого мало. Но довольствуйся малым. В этом тоже есть смысл. Но это смысл не жизни, а малого.
С другой стороны, смерть имеет право быть для себя, а не только для жизни. Помимо смысла быть отрицанием возможности жизни, она имеет смысл сама по себе как утверждения того, благодарю чему есть все, в том числе и то, чего нет.
Когда понимаешь, что в жизни нет смысла помимо того, который есть в ней, уже начиная с жизни бактерий, трав и насекомых, то чувствуешь себя свободным, не связанным отношением к чему-либо или кому-либо, то есть, к коллективу, народу и всему прочему, к чему призывают идеологи. Странные существа, эти идеологи. У них нет идей. Идеи есть у идеалистов. Так я называю людей, существ, которые имеют идеи в том смысле, что идеи являются составной частью их существ. Они им близки.
Другое дело, идеологи. Идеи им чужды, ибо они используют их в своих личных целях, выдавая эти цели за общие коллективу. Идеалисты не используют идеи, а служат им в мысли, которая есть явление идеи мыслящему человеку в сознании.
К чему же идеологи призывают? К вере (к богу), к царю (к начальству, к власти) и к отечеству, то бишь, к народу. Мышление освобождает от этих призраков сознания. Оно и понятно: вера рождается из слабости, из страха человека перед неведомым. Она помогает слабым, нищим духом. Идеологи склоняются перед властью. Они пытаются ее облагородить. Результатом облагораживания власти является западная политика, склонная к демократическому лицемерию как подмене страсти, влечения к власти стремлением к пользе народа. Такая политика следует принципу здравого смысла: находить приятное в полезном, а не, наоборот, полезное в приятном (кому выгодно?). Последнему следует так называемая «восточная» или циничная политика – политика власти ради власти, предпочитающая находить полезное в приятном (кому служить? чей холоп?). Согласно восточной политике не политика является концентрированным выражением экономики, но экономика является концентрированным выражением политики, согласно которой следует экономить на народе ради укрепления авторитарной, деспотической власти. Проявление такой политики на Западе порицается как тирания. Но на Востоке такая идеология поощряется как идеология скреп (дхарм). Это политическая идеология не плоти, а кости. Идеология в образе Бабы Яги политики Кощея. На Западе действует другая идеология: не идеология циника-дьявола (Люцифера), а идеология лицемера-сатаны (Мефистофеля). Впрочем, теперь эти идеологии приняли пошлую антихристианскую, бесчеловечную форму. Главное, что в них даже нет той утрированной (абстрактной) человечности (гуманности), которая в куцем виде присутствовала в прежних идеологиях. Человеческий образ из массового сознания людей полностью вытеснен цифровым кодом.
Идеология пережила свой век. Как и поэзия, она имела свою историю. Золотым веком идеологии был век Просвещения. Потом, как и в поэзии, в частности в русской, где золотой век классики, олицетворенный гением Пушкина, обернулся тут же серебряным веком романтизма, пришла пора очарования романтикой революции. Но век романтизма был недолог. Ему на смену пришел век за-чарования утопией. Он отлился в бронзу ("забронзовел") соцреализма.
Соцреализм господствовал в идеологии вплоть до прихода так называемых "медноголовых" шестидесятников - разочарованных и рассерженных молодых людей. Они стали символистами. Говорили одно, думали другое. Со временем они успокоились, заржавели. Наступил железный век опустошения, деидеологизации. Но свято место пусто не бывает. На место буквы, книги пришел, нет, не дух, но цифра, программа. Началось программирование человека на генной модифицированном материале.
Так мы вступили уже не в век, а в эпоху информации. Это поистине эпохальное событие: буква уступила место цифре, знание - информации. В не бывалую прежде эпоху технической документации пропала потребность человека в мысли. Теперь человек не мыслит, а информирует. Он не мыслитель, а информатор.
В отличие от идеологов идеалисты живут для идей. Но в этом служении не следует поклоняться идеям, ибо ими занимаются для понимания, если не их самих, то их явлений в виде, в образе, в форме мыслей. Поклоняются в вере, в мышлении же размышляют над смыслом, который вложен идеей в мысль. В этом смысле мыслящий является проводником идей; его сознание становится средой обитания идей в здешнем мире. При этом необходимо для ясности понимания отличать созерцание идей, размышление как медитацию от построения философской системы понятий. Последнее занятие есть философское ремесло, философская техника. Между тем как медитация и есть философское искусство. Это не любование, но любовное занятие, занятие любовью с истиной, а не просто страстное влечение к ней. Медитация есть удовлетворение философского желания, философская стимуляция и мотивация или интенция, философское внимание. Техника же философии есть уже не идейная установка, а идейное производство, работа над понятием, наполнение идеи собственным пониманием.
Врагом медитации является сон. Это очень хорошо знали еще древние медитаторы, будды. Но медитация – это не есть еще вся философия. В ней есть не только оригинальное, но и заурядное, что есть во всем. Заурядное – это та плата, которую взимают все с мыслителя. И это правильно: он может поделиться со всеми только тем, что есть у всех. Что же есть у всех? Ум. Просто мыслитель умный человек по преимуществу. И только потому, что он уже занят умом. Оригинальность его заключается в том, что он влечется, идет навстречу уму, обладая любовью к нему (amor intellecti), тогда как прочих ум как человеческая судьба тащит, а они влачатся. Заурядное в философии – это само философское мастерство, техника. Техника – дело наживное. Но вот любви к истине, влечению к уму и страсти к мысли научиться нельзя. Для этого уже надо быть идейным человеком. Не человек выбирает идею, а она выбирает человека, становится благосклонной к нему. Она склоняется и у него появляется склонность, если он готов к преодолению трудностей, ибо мышление – это большой труд, который превосходит самого человека как трудящегося в мысли. Но выходя из испытания трудом мысли уже подготовленным ей, человек становится способным на идею. Родившись в мысли, он сам способен создавать в мысли.
Дело философии заключается в том, что мыслью овладевает не каждый. Если человек владеет мыслью, то им уже может овладеть идея. Сон препятствует мысли. Но, как я знаю по собственному опыту, даже сон может победить мысль. Правда, эта победа сознания над бессознательным является пирровой победой. Во сне сложно быть умным. Проще таким быть наяву. Казалось бы, этому противоречит заурядный опыт. Взять хотя бы Дмитрия Менделеева, которому его периодическая таблица гомологических элементов пришла на ум во сне. Но так, как все гениальное просто, то и объяснение этого просто: Менделееву понадобилось только освободить свой ум от мыслей, чтобы одна-единственная мысль пришла на ум ему во сне. Я отдыхает во сне от меня. Поэтому мне с трудом даются мысли во сне. И все потому, что во сне я думаю без Я. Мне трудно думать в оголенном виде, без метафизических риз. Конечно, Я не есть просто облачение; оно есть лик идеи, ипостась духа. Я как ипостась духа переживает саму себя во мне как в человеке, в нем находит свое телесное воплощение. Но телесно оно является не собой или собой, но не прямо, а в превращенной форме, в ином виде не идеей, но мыслью, не духом, а душою, правда, разумною. Я представляется в качестве понятия Я в себе и переживается в качестве экзистенциала, лично для себя. Вот это личное во мне является собственно человеческим элементом.
Недавно читал эссе Федора Степуна о миросозерцании Федора Достоевского. Так тот представляет образы идей Достоевского, а таковыми являются герои его произведений, которые исповедуют их, то есть, верует в них, тогда как, если бы они были мыслителями, то думали бы ими, в качестве некоторого рода семян не вещей природы, а артефактов общества. По мнению Степуна, у Достоевского они есть не прототипы вещей, как у Платона (так ли у самого Платона?), а семена жизни.
Глава восьмая. Иной мир
Проводником в иной мир можно выбрать не только Платона с его мифом (идеей) о пещерном человеке, так сказать, «троглодите», но и Достоевского с его мифом (сказкой, повестью) о «подпольном человеке». Но если у Платона здешний мир ассоциируется с пещерой, то у Достоевского как раз иной мир отождествляется с подполом или какой-то каморой, вроде баньки с пауком в углу. Видимо, паук у него символизирует демона сладострастья – «темную личность» как антитезу светлой невинности, которую не запятнает ни унижение, ни оскорбление. Идея иного мира есть своего рода, сказ, рассказ, сказка, повесть и даже роман о хрустальном дворце, который грезится подпольному человеку во мраке заточения. Кто его заточил в это подполье? Общество?
Достоевский был писателем, причем писателем популярным. Есть просто писатель и есть популярный писатель. В чем заключается между ними разница? Не в том ли, что просто писатель пишет, а популярного писателя читают. Он вызывает интерес у читателей своим сочинительством. Известный, популярный писатель, в отличие от неизвестного широкой публике писателя, живет не в сочинении, а своим сочинительством "на широкую ногу".
Не
