Тайна Порфирия Иванова Роман-исследование. Роман-игра.

поехали". Я ему: "Пап, ты хоть обсохни немного в бытовке". Он: "Поехали, поехали". Никогда ничем не обтирался. Болеть он, конечно, никогда не болел. Только один раз, когда на бегу упал в открытый люк и очень сильно повредил ногу. Температура тогда большая у него поднялась, но отец не позволил с ногой делать никакой операции. Нога у него быстро зажила, хотя так и осталась толстой. Скажу больше, когда отец пошел по своей идее, у нас в семье никто уже не болел. Не только я, мама тоже болеть перестала. Даже умерла моя мама легко и моментально. Отец был хозяин: всегда все делал сам. Дома он ухаживал за коровой, косил сено, копал и садил огород, тяпал посаженное. Даже когда мать продавала молоко от коровы, он носил ей его на базар. В огороде папа сажал бахчу, выходил к ней по утрам, что-то подтяпывал. У него арбузы и дыни всегда были огромные, один к одному. Как он уехал, я тоже начал сажать, так у меня получается не бахча, а мячики. Что такое? Не пойму, вроде все так же делаю. Ел папа, как обычный нормальный человек. Но в субботу до воскресенья никогда. Он мог и по неделе не кушать. Мать ему: "Отец, что ты голову морочишь?" А он: "Я сказал". Тогда он старался большей частью находиться вне дома. В гости ходил: то там побудет немного, то там,- чтобы не было людям заметно. А ночью мог сказать: "Уляшечка, давай я буду кушать". И свое голодание прекращал. Кушал он все, что было в доме, но особенно любил окрошку с соленой рыбой. Гречка с молоком — тоже первая еда. Борщ, картошка, молоко — в общем, что мать готовила. Мясное он сильно не ел, но любил мясо жирное, возьмет маленький кусочек наполовину с жиром
и съест. Зимой сало соленое тоже ел немного. Как-то на курорте в Кисловодске врачи признали у меня диабет, назначали мне диету. Так отец говорит: "Выбрось это из головы. Ешь все, что хочется". Так я и делаю. И по сей день никакого диабета у меня нет. Из развлечений у отца первым было играть в карты. И еще писал свои тетради. Обычно сделает дела и обращается к матери: "Бабка, тебе что-нибудь надо делать? Нет? Ну, тогда я побегу до греков". Кругом нас живет много греческих семей, целый греческий поселок со своими традициями. С греками обычно и играл отец. Не забуду случай, как он также спросил, и пошел, а мать смеется:
"Сейчас, — говорит, — он вернется. Вот увидишь, до греков не пойдет". Точно, через несколько минут отец возвращается:
"Бабка. Ты взяла? Ну, отдай".
Оказалось, он спрятал деньги в туалете, а мать эти его деньги нашла. Обычно у греков играли в "Шестьдесят шесть", играли на деньги, на мелочь, могли играть до самого утра. Но скажу, что отец привык всегда проигрывать. Ему было важно общение, хорошее расположение людей, и потому он не выигрывал почти никогда. Однажды я пришел с ним, сразу выиграл и собирался уйти. Так он говорит: "Больше не приходи. Разве так можно?" Для отца это была особая тяга. Но когда приезжали люди, он, конечно, не ходил никуда. Помню, в середине пятидесятых годов отец приезжает и привозит кожаный плащ на теплой подкладке. Я говорю: "Пап, откуда ты вещь такую богатую взял?" Он: "Сынок, ничего не мог сделать. Ехали со мной в вагоне летчики. Увидели меня раздетого и говорят: "Дарим тебе вот эту шубу". Я как только ни отказывался. Спрашивают: "Есть у тебя сын?" Отвечаю: "Есть". "Вот обязательно отдай ему. Раз ты не будешь носить, то сыну отдай"." Он привозил мне все дареное. Себе отец никогда не брал ни грамма лишнего. Мог взять только ткани себе на трусы и матери на платье. Больше ничего в жизни себе не брал. Но люди были готовы ему все дать. Ездили мы однажды с ним на рыбзавод на Азовском море. Как отец приехал, то люди там были настолько воодушевлены, что подарили нам бесплатно целый бочонок икры черной и красной. Директор выписал за счет предприятия. Денег же отец никогда ни у кого не брал. Наоборот, помогал всем, отдавал последнее. Когда нужно, он шел в организацию и просил выписать, если имеется возможность. Если нет, значит, нет. "Извините", — и пошел. Но обычно ему всегда шли навстречу. Отец ведь не обогащался. В его системе ни драки, ни зависти, — ничего плохого нет. Но скажу прямо: отца уважали до войны и сразу после нее больше, чем начиная с шестидесятых годов. Тогда руководители были другого порядка, еще не испорченные взятками. Отец прямо в трусах заходил до секретаря горкома партии, и его понимали. Тогда вообще люди были другие, чем теперь. В отце они все видели человека необычайного. Никто за отца плохого слова не мог сказать. Только те руководители говорили плохо, которые его преследовали. Плохие люди были всегда. Преследовали, потому что отец их "бил по козырям". Они не любили справедливость и правду, но хотели, чтоб народ шел за ними. Ведь еще деда моего Корнея они раскулачили по доносу за то, что у него было две коровы, две лошади и четыре кабана. А то, что в семье у него в это время было 18 душ, даже не посмотрели. Отец тогда ездил в Новочеркасск, куда деда отправили по этапу, и спрашивал: " Кого вы арестовали? Какой же это кулак, если на одного человека положена одна корова? " А после войны сестру отца Лидию Корнеевну, знаменитую партизанку "Аннушку", тоже они осудили. Два года человек провел в тюрьме. Потом о ней книжка вышла, вроде как оправдали, но годы-то не вернешь. О плохих людях и их службах вспоминать не хочется. Еще при Хрущеве приезжал в нашу страну высокий представитель из Америки. Отец решил с ним поговорить, взял билет в Москву. Так его на вокзале задерживают и в милицию. В доме обыск устроили, забрани пишущую машинку и тетради. Держали отца трое или четверо суток, пока американец не улетел из Советского Союза. То же самое было, когда отец собирался поговорить с проезжавшим по Украине Хрущевым. Тогда видно и появилась легенда про отцову пишущую машинку. Несу я ее обратно домой, а меня спрашивают по дороге: "Это та машинка, на которой деньги печатают?" Чего только не придумывали про отца.
Карикатуры и выступления местных газет вспоминать не стану. Они все равно ничего не могли сделать. Ведь у отца никакой политики не было. Вреда он никакого не делал. Эти люди считали его за шамана и отправляли в больницу, как нервно-психического человека. Но даже в больницах его принимали обычно исключительно. В Ростове отец лекции студентам читал. Я не раз его возил туда, нас встречал профессор. Разве сумасшедшему позволят читать лекции? Подумайте сами, разве это просто так?" Сам отец мне про это все говорил: "Яша, не трогай ты никого. Время придет, и они поймут, что они делали. Бедные они люди!" Он всегда называл бедными людьми тех, кто заблуждался. Независимо от звания. Раз приезжает и рассказывает: "Знаешь с кем я ехал в одном вагоне? С Шолоховым. С ним еще один писатель. Коньяк пили, меня в свое общество приглашали, а я с ними пить не стал. Эх, бедные они люди!" Сам он душой был богаче всех.

СЫНОВЬЯ ДОЛЯ
— Я не знаю, как это сказать, — утверждал Яков. — Но я чувствую, что отец во мне, а я в нем. Я не мог без него жить и до сих пор не могу без него жить. Если я от него откажусь, я никто буду. Скажите, кто такой буду я без отца? Меня никто не станет считать. А сейчас я иду, и все говорят: «Вон пошел Яшка Иванов», почет и уважение. Везде говорят: «Это же сын Иванова». Меня знают больше, чем какого-нибудь профессора или академика. Профессоров ведь сейчас много, они не сенсация. Для меня отец — это все. Я жил ради отца, и никто не может отнять или изменить этого. Я и сейчас могу с отцом пойти раздетым в любую пургу. У меня ведь тело, кожа, сложение — все его. Голос тоже такой. Даже мизинец на левой руке сам изогнулся, как у отца. Очень большая сила воли. Вы вот у отца учитесь, закаляетесь. А у меня и без того ноги всегда теплые в любой мороз. Я живу только ради отца, у меня больше никого и ничего нету. Я не представляю, как отец мог в своей жизни все перенести? А я ведь с ним вместе окрошку ел! На этом самом месте! Меня он никогда не обидел. Вот бы он сейчас поднялся! Скажет: «Яшечка, чего тебе?» Никогда он не оставлял меня своей заботой. Даже когда я был в санатории в Пицунде, а он был в Москве, и тогда он умел помочь. А когда я был еще маленьким, играл рядом с ним на диване, случайно сбил со стены папин портрет, то отец невольным жестом толкнул меня. Но тут же достает из кармана 25 рублей и протягивает мне, мальчишке, с извинениями. Мать увидела такие деньги, у меня их отобрала, а отец: «Уляшечка, отдай. Он ведь заслужил. Я его ударил». После войны отец сразу позвал меня к себе в этот дом. Написал, что купил мотоцикл. Не забуду, как я сюда возвращался. Иду в костюме, с чемоданчиком, все меня приветствуют. Подхожу к дому на улице Ленина, а мне говорят: «Вы здесь больше не живете. Идите туда». Только выхожу из-за угла, а папа идет в другую сторону с ведрами по воду. Увидел меня, бросил ведра и бежать обратно ко мне. Никогда не забуду этого радостного до слез момента. Потом он поехал для меня за мотоциклом, кажется, в Москву. Скоро его купил. Он в то время начал ездить по городам. А «Волгу», знаете, как достал? Они тогда только-только начали выпускаться. Выделили всего две машины на управление шахт всей области. Я в тот момент работал на шахте в Красном Луче. Характеристику мне сделали превосходную. Но первым на очереди на нашей шахте стоит главный инженер, поднимает он вопрос, что ему положена машина. Тогда ему сам начальник управления говорит:" Подождешь своего, а эта машина будет Иванову». Поехали мы с отцом за «Волгой» в Горький зимой. Так там чуть ли не весь завод работать прекратил, все шли на отца посмотреть и его послушать. Секретарь обкома партии с женой и дочкой за город — фотографироваться. Представляете, человек в трусах, а там зима. Отец тогда много с народом говорил, даже спать не ложился, все беседовал. Когда стали решать, какую машину нам выдать, то показывают:" Берите вот эту, в ящике. Она в Индию предназначалась, а теперь ваша». На этой машине я отца куда только не возил. На Кавказ, в Днепропетровск, в разных областях были. Сам отец за рулем никогда не ездил. На мотоцикле он пробовал несколько раз проехаться, даже мать однажды взялся прокатить. Ехали тихонько, но отец никак не мог остановиться, газ сбросил, а мотоцикл едет и едет. Матери пришлось прыгать. Отец же, наехав на стену, махнул на технику рукой и больше никогда за руль не садился. Отцу везде была дорога открыта. Открыта с ним она и сейчас. Ведь такого отца в мире больше нет. Я был плохой сын: его слушал, а систему его не выполнял. Но у меня все равно никогда ничего не болело, только попадал в аварии, разбивался. Раз появился на груди чирей. Отец потрогал его пальцем, и тот на другой день исчез. Как-то мы приехали с ним в Верхний Кондрючий, у меня голова разболелась до невозможности. Я ему: «Пап, у меня что-то голова». Он резко: «Пить надо меньше». «Да я, пап, вроде немного», — отвечаю. Он: «Иди сюда», — взял руками голову, подержал, и боль исчезла. Я хоть и не подчинялся системе, а все-таки тело свое ему отдавал. Знал, что он всегда поможет. И сейчас, когда мне плохо — а когда тяжело, всегда за конец хватаешься — я выйду: «Папа, помоги мне». Он мне все дает. И все знали, что я сын Иванова. Все меня знали и знают. Но я лишнего не делал, не