Возвращение

глупости. Вот так-то… опыт со мной он называл глупостью. Хотя я был у Гарика не первый и не второй. Первого его парня звали Влад. Жили они по соседству, вместе в музыкалку ходили, вместе уроки делали…
    В письме к Вике после признаний Гарик вовсю нападал на геев, говорил об их эгоцентризме и самовлюбленности, об их зацикленности на сексизме. А себя позиционировал как истый натурал, любящий только женщин. Это было совершенно в духе Гарика. Он обрабатывал свою потенциальную жертву со всех сторон с присущим ему напором. Вика в ответ таяла, а про себя я горько усмехался. Признаюсь, мне было больно – до сих пор, после стольких лет. Оказывается, ничто не ушло в небытие… Не уходит никуда то, что до конца не пройдено и завершилось какой-то неопределенностью…

    Я достал из кармана свой крошечный, но навороченный медиаплеер и открыл один текст, который сохранил в его памяти, чтобы прочесть на досуге. В тот момент, когда он попался мне, вникать в мелко написанное нечто о гомосексуальности совершенно не было ни сил, ни времени. И вот сейчас я вспомнил о нем.

…В основе “ядерной” девиации лежит особый характер морфологии и функционирования ядер голов-ного. Имеется существенная разница в мотивации и способах реализации бисексуального поведения “ядерных” гомосексуалов, истинных бисексуалов и гетеросексуалов. Эго-дистоническое отвержение собственной гомосексуальной идентичности лишь частный случай неврозов, спаянных с нетрадицион-ной сексуальностью. Гораздо более распространённым злом является интернализованная (усвоенная) гомофобия, свойственная большинству “ядерных” гомосексуалов. Именно она лежит в основе аддик-тивности (зависимости поведения, схожей с наркотической), промискуитета (беспорядочной смены партнёров) и интимофобии (страха раскрыть характер своих подлинных половых предпочтений близ-кому человеку).
    Трагический парадокс заключается в том, что гомофобия общества, формируя интернализованную гомофобию, обрекает большинство геев на психосексуальную незрелость, когда из полового влечения подсознательно изгоняются атрибуты любви – избирательность и альтруизм…

    Интересно, Гарик "ядерный" гом или нет. Я так точно "ядерный", сто пудов, тут даже к бабушке не ходи. Хотя какая все это несусветная хрень. Под нее любого подставь – совпадёт. Это как гороскопы по телику: "козерогам сегодня лучше не вступать в деловые переговоры…"
    Спросить бы у Лысого – какого он мнения обо всем этом. Он всегда крайне критично относился к тому, что касалось личностных настроек. Науку уважал беспрекословно и верил, что личность способна себя преобразовывать, причем беспредельно.

    За этими мыслями простоял я в тамбуре почти два часа. Мужик уходил, снова приходил, курил, смотрел на меня, удивлялся. А я все думал о своей жизни.
    Юджин, Юджин, Юджин…
    Как он жил, каким был ребенком, что читал? Когда начал рисовать и чем еще любит заниматься? Какие мысли держит в голове, какие фильмы смотрит, какую музыку слушает? Я ведь совершенно ничего о нем не знаю. Мало ли привлекательных тел на свете, мало ли художников в хламидах из мешковины, мало ли, в конце концов, педров в Бразилии? Но Женька не могла ошибаться, он же ее избранный тимуровец. И я ведь не по глупости подростковой с Женькой сошелся, а потом еще и расписался с ней. Мы много чего обсудили до этого и о многом договорились, о гействе моем в том числе, даже клятву дали – быть честными друг перед другом во всем до конца. Так почему она не поверила мне? Серегина кандидатура не убедила ее ни в чем?
    Белка… права ты, конечно, как всегда права… спасибо тебе, родная, за Юджина. Я ведь знаю, что это ты все устроила, сам я как лист на ветру – вот к Сереге меня случайно прибило, потом могло еще куда-нибудь унести…

    Слезы текли у меня по щекам, но я улыбался, на душе светло было от одной мысли о Женьке, таким теплом от нее веяло. Хотя не знал я, как дальше жить со всем этим, но нутром чуял, что разрозненные части уже соединились в единственно верном порядке.

18. В Москву мы приехали с Еленой смурные. Она – с опухшими глазами, я – злой, как черт, и голод-ный. Не хватило мне секса с Юджином. И номер в гостинице ужасно не понравился. Первым делом я туалет оккупировал и на биде, точно маньячина какой, мастурбацией занялся. И захрустели коромыслики, посыпались голубыми снопами…

    Мобильник просто разрывался. Взмыленный, я метнулся к сумке, в сердцах чуть не сломал молнию. Звонила Белка. Сердце мое забилось сильнее, но я опоздал, связь прервалась. А на мой звонок Женька уже не ответила. Тогда я набрал Юджина.
    Он ехал в машине, вёз одному знакомому несколько своих работ на вернисаж. Я пытался сказать, что решил сразу после возвращения оставить Серегу и переехать к нему, но Юджин словно не слышал меня, все время перебивал и возбужденно рассказывал о том, как высоко друг-галерист оценил концепцию его последних двух вещей, написанных в урбанистическом стиле.
    Коромыслики торжествовали, а я отправился в душ, чтобы выйти к Елене в достойном виде и во всеоружии. Мне было откровенно плевать на ее страдания, однако я не хотел представать перед ней жалким. За обедом я холодно попросил у нее план работы на день, а потом отчалил, не простившись. На языке у меня только одно слово крутилось – ссу-у-ка. И любовь ее сучья – ненавижу! Вообще всех баб ненавижу! Тысячу раз была права Нинель – она также баб-самок презирала. Видите ли, родить Елена от меня собралась. Сука!
    Предательски заныло сердце – Белку я бы не смог так назвать…никогда. А ее "ненавижу" меня про-сто уничтожило, хотя наш союз с ней был совершеннейшей утопией с самого начала. Но она всегда инопланетянкой для меня являлась.
    Вдруг отчетливо вспомнился поцелуй Юджина, а потом картинка, где тот же Юджин целует Женьку возле песочницы. На этом кадре я и завис. И когда в метро ехал, и потом, когда по делам бегал по всей Москве – то в министерство, то в фонд содействия малому бизнесу, то к экологам. А вечером, когда зашел в книжный на Мясницкой и наугад какую-то книжонку взял, руки словно током обожгло: на обложке там парочка влюбленная была изображена – так мне конкретно показалось, что это Юджин с Женькой.
    Я набрал его номер.
-Заяц! Я в полном кайфе, поздравь, вещи мои на ура пошли!- крикнул он мне.
-Не называй меня зайцем,- зло процедил я.
Он примолк, а потом холодно сказал:
-Ну, как знаешь…
Я тут же пожалел, что осадил его. Мне ужасно хотелось, чтобы он был рядом.
-Я тут просто дохну без тебя, а ты весь день не звонил.
-Занят был и нечего мне предъявы выкатывать.
-Как ты относишься к тому, чтобы по возвращении я сразу к тебе переехал? Я даже вещи уже в сумку забросил – чтобы прямиком с вокзала.
-Не передумаешь?
-Неееет!!!
-Ладно, ладно… Вот и посмотрим, способен ли ты на поступок. Только ведь я скоро с командой в поход ухожу. Дождешься?
-Юдж, может, навестишь меня? Хоть на день…
Он засмеялся:
-Я ж опять зайцем тебя буду называть.
-Придушу, зараза, живого места на тебе не оставлю.
-Ладно…Завтра к вечеру жди.

19. Командировка, вначале висевшая у меня камнем на шее, вдруг оказалась очень и очень удачной, потому что Юджин приезжал ко мне еще два раза.
    Я был счастлив, и даже Елена не могла испортить моего настроения. Правда, Юдж как бы уступал и потакал мне во всем, что касалось интима, словно пытался исполнять мои желания. Сам он, насколько я понял, почти всю свою сексуальную энергию тратил на творчество. Даже у меня в гостиничном номере между приливами страсти, проистекавшими по большей части с моей стороны, постоянно хватался за грифель и рисовал, рисовал, рисовал. Целую стопу набросков с меня сделал – во всех позах и видах. Это могло бы польстить, если бы мое самолюбие не задевали некоторые нюансы. Например, его слишком пытливый интерес юного натуралиста к деталям. Именно так он чаще всего и разглядывал меня, словно то и дело экспериментировал с формой и ее интерпретациями в незавершенном пространстве с бесконечным числом переменных. Словно пытался фотографически запечатлеть устремления тела, вместо того, чтобы откликаться на них свободно и непринужденно. Словно упивался тактильной мистерией, наблюдая, как моя плоть пульсирует в ритме возбужденной исступлением крови, унося меня к высшему наслаждению и одновременно к предельной физиологической и душевной боли, граничащей с саморазрушением.
    И все же он был бесподобен – пластикой своего великолепного тела и каким-то непостижимым умением просачиваться сквозь любые мои сознательные преграды и подстраиваться под меня. Притягательность его в физическом плане заставляла на многое закрыть глаза. Даже на то, что я являюсь скорее не любовником, а художественной моделью для некоего вполне осязаемо выстраиваемого хэппенинга, в режиме которого он, похоже, не только со мной общался.
    Про намечавшийся поход Юдж упорно помалкивал, а ведь они с Белкой из одной команды были – оба каякеры, следовательно, и встречались очень часто, по крайней мере, сейчас, накануне отъезда. Но именно поэтому я и не расспрашивал его ни о чем. Словно ступор какой меня тормозил. Женьку я за время нашего супружества два раза в походы провожал, и оба раза болезненным это оказалось для меня испытанием – жутко я ревновал ее к данной, непостижимой для меня, сфере существования и ко всем ее друганам-водникам, этим существам из другого мира. А сейчас ревность как бы автоматически удвоилась и многократно усилилась, ибо теперь я жутко ревновал и Женьку, и Юджа – но не только к друзьям-каякерам, а еще и друг к другу. Такой вот клубок получился.
    Но ведь был еще и Серега, который звонил вечерами, впрочем, по обыкновению последнего времени возбужденный лишь своими делами. Я слушал его рассеянно и никак не мог решиться сказать главное.
    Сразу после моего отъезда он вернулся к себе из страха в мое отсутствие ненароком столкнуться с Женькой или ее отцом. Кстати сообщил, что из кладовой исчез Белкин рюкзак и все ее походные вещи. Так, на всякий случай сообщил, чтобы я вдруг чего грешным делом на него не подумал. Но я воспринял это лишь как очередной гвоздик на крышке гробика наших стремительно остывающих отношений.
    Теперь все Серегины разговоры сводились к тому, что он почти уже набрал сумму на первый взнос жилищного кредита – главной его мечтой сделалось приобретение трехкомнатной крупногабаритной квартиры. Вторым номером шла престижная тачка. И ни одного нежного слова. Но мне все это было уже неинтересно, даже совесть не мучила. Так, немного самолюбие скребло.
    Елена ходила злая. Правда, по утрам, за завтраком, включённом в проживание, все еще пыталась меня разговорить. Я угрюмо отмалчивался и по причине ее заискивающих сучьих взглядов так ни разу толком и не поел на дармовщину – старался поскорее удрать и перекусывал уже в городе. Напрасно она пыталась зацепить меня своей беспомощностью. Я безжалостно отграничивался и намеренно ускользал от всяческих личных разговоров с ней. Впрочем, она умудрялась сообщить, на что рассчитывает и о чем думает дни и ночи напролет, не напрямую и не буквально абстрактным смысловым содержанием своих речей, относящихся