с ними было. Их можно удержать живыми не горестными воспоминаниями, а любовью.
Помолчали некоторое время.
— Не забудь сделать лестницу на эшафот, — напомнил старик Франк.
— На какой эшафот? — не понял Кноке.
— Ну, лестницу, чтобы из окопа вылезти.
— А почему на эшафот?
— Ну... Дадут нам команду, вылезем мы по лестнице наверх, а иваны нас к расстрелу приговорили...
— Старый дурак, — буркнул Кноке.
Тучи громыхали до позднего вечера, но дождь так и не начался. Хорошо, что тыловые службы привезли сухпайки и по пол-литра воды на каждого солдата.
Когда стемнело, за спинами старика Франка и молодого Кноке обустроила огневые позиции артиллерийская батарея. Заполночь «кухонный буйвол» и его помощники принесли термосы с кашей и по полфляжки эрзац-кофе на каждого. Днём это всегда сложная операция.
Время от времени трещали пулеметы, из которых для собственного успокоения расстреливали ночь караульные передового охранения.
***
Едва солнце выпросталось из горизонта и бросило лучи над землёй, часов в пять или чуть позже, далеко перед окопами словно из земли поднялись там и сям десяток человек и засеменили меж редких облаков утреннего тумана, заполнивших низины. Вслед за ними, видимо, подчиняясь призывным взмахам рук торопившихся, в утренней тишине молча поднялось ещё несколько. Люди поднимались и поднимались, и выглядело это как-то нереально. Иваны бежали грязно-зелёной молчаливой толпой. Несмотря на то, что Иванов было много, и число их всё прибавлялось, издали они казались маленькими и нестрашными.
— Идиоты несчастные! Хоть бы перебежками… В открытую на смерть идут, — проворчал старик Франк и глянул на небо. — Хороший день для самоубийства.
Подумал, глядя на далёких русских, хмыкнул, добавил с тяжёлым вздохом, словно жалея:
— Люблю я их за настойчивость…
Пулемётчик Франц Бауэр на левом фланге деловито устанавливал на треногу пулемет. Наверняка он сейчас проворчал свою любимую поговорку: «В опасном мире мы живём, парни!». У такого рука не дрогнет. Будет жать на гашетку и поводить стволом, посылая россыпи пуль навстречу иванам точно на уровне живота, когда они идут в атаку, или методично стричь траву, оставляя газон высотой в пять сантиметров и превращая красноармейцев в бугорки мёртвых тел, если те залягут.
Его второй номер неторопливо вытягивал пулемётную ленту из ящика. Когда Франк помогал пулемётчикам обустраивать окоп, он видел, что у них в запасе четыре ящика лент. Хватит, чтобы остановить две орды иванов.
Лейтенант Майер пристально глядел на приближающихся иванов и нежно гладил свой МР-40. Так гладят лошадь перед ответственным моментом, призывая надежного друга не подкачать.
Стрелок Шутцбах поглядывал на приближающихся иванов с безразличным выражением лица. Пальцы его неторопливо барабанили по ложу карабина, и видно было, что ему хотелось пострелять. Наверняка, Профессор сейчас пытается сосчитать количество приближающихся иванов.
Шульц внимательно спокоен. Чуть насторожённо наблюдая за семенящими иванами, он бормотал под нос мелодию на два тона. Сначала высоко: «Люди гибнут за-а-а мета-а-алл», потом низко: «Люди гибнут за-а-а мета-а-алл». И так беспрестанно.
Молодой Кноке не скрывал обеспокоенности. Он перебирал ногами, словно бил копытами. Или, будто ему приспичило пописать, а отойти нельзя. То и дело поправлял гранаты, лежащие в специальной нише, выдёргивал из ножен и задвигал обратно штык-нож, стучал кулаком по сапёрной лопатке, вытягивал шею и вглядывался вперёд.
Кноке волновался. Он сначала не понял, что поёт-посвистывает рядом с его головой: «Пи-уть! Пи-уть!». Но, обратив, наконец, внимание на отдалённые винтовочные хлопки, похолодел: пули! Это же пули свистят! Смерть насмешливо посвистывает щербатым ртом! Чмокнет в лоб… и крышка. Они же в меня стреляют!
Кноке боязливо спрятался за бруствер.
— Что-то я побаиваюсь, Франк! — голосом ребёнка, готового заплакать, пожаловался Кноке. — Хорошо смелым и отважным… Они ничего не боятся…
— Как говорил какой-то мудрец: преодолей самого себя. В жизни часто приходится преодолевать себя. А отвага — это элементарное умение сопротивляться желанию драпать. У тебя есть желание драпать, сынок?
— Нет, Франк, драпать желания нет.
— Значит, ты отважный солдат, Хайнц.
Старик Франк обратил внимание на обер-ефрейтора Вольфа. «Фотограф» с рычанием корячился, уткнувшись лбом в угол окопа… Ага, блюёт. Перед каждым боем он впихивает в себя всю имеющуюся еду и всё имеющееся питьё, после чего его желудок исторгал содержимое обратно. Вольф объяснял, что перед боем неудержимо хочет есть. Такой, казалось, бывалый весь из себя. Всё, мол, ему нипочём. Вон как его колбасит. Маска бывалого, а нутро рано или поздно покажет, какое оно: заскорузлое, как кирзовый сапог, или нежное, от грубого прикосновения трепещущее.
Франк расслабленно привалился плечом к стенке окопа, как к косяку Kneipe (прим.: пивной) на Унтер-ден-Линден, время от времени поглядывая поверх бруствера на наступающих иванов. Далеко ещё. Рано волноваться.
Русские приближались. В толпе уже вычленялись отдельные фигуры. Сколько их? Двести? Триста? Пятьсот? Против «бензопилы Гитлера» — скорострельного «машиненгевера» у иванов нет шансов. И они наверняка это знают.
Но если нет шансов, почему идут? Сражаются за свою землю и свободную жизнь? А мы за что сражаемся? Лейтенанту Майеру, к примеру, фюрер обещал сто гектаров завоёванной земли и десяток семей унтерменшей в батраки. Молодой Кноке призван служить не по своей воле, а по долгу: «За фюрера, народ и фатерланд!». Он, как и выпендрёжник Фотограф, трус. Может убежать с поля боя. Но добежать сможет только до расстрельного столба, куда его приведёт бдительная полевая жандармерия.
Сам Франк служит за деньги. Чистые деньги, никаких идей. Он подходил к войне и к её многообразным методам убийства по-деловому, как к ремеслу, требующему прилежного исполнения: ему платят — он стреляет.
Но русские, похоже, приблизились на опасное расстояние… «Пусть командиры думают, как хотят, а мне пора стрелять», — решил Франк.
— Кноке, кажется, пора составлять завещание! — крикнул он молодому соседу.
Кноке испуганно уставился на Франка.
Франк навёл мушку на идущего впереди русского.
Огрубевший, грязно-коричневый палец мягко потянул спусковой крючок. Пришли в движение мелкие железочки внутри карабина. Боёк стукнул в середину капсюля, порох воспламенился… Пуля помчалась по гладкому стволу, вращаясь по нарезке… Бах! Фью! Свистнула над землей… Чмокнула в мокрую от пота кожу, продырявила живое тело, швырнула навзничь человека… Из дырки плюнул фонтанчик крови… Был человек — и не стало его.
Немецкие стрелки открыли беспорядочный огонь.
Франк без устали жал на курок. И Кноке без устали жал на курок. И остальные стрелки жали на курки. А число наступавших не уменьшалось! Они падали, одни оставались лежать недвижимо, другие отползали назад… Но, словно набравшись сил и размножившись, поднимались и упрямо шли вперёд!
На левом фланге, где оборону держал второй взвод, размахивая саблями, с посвистами, криками и гиканьем понеслась русская лава. Под копытами лошадей земля дрожала, будто выбивали дробь огромные барабанные палочки.
Второй взвод открыл шквальный огонь из всех видов оружия. Лошади падали, кувыркались через головы, подминая под себя всадников… Невзирая на убийственный огонь, кавалерия продолжала атаку.
Ничего подобного солдаты вермахта не видели.
Прорвавшись к окопам, кавалеристы саблями кроили головы немецких солдат, направо и налево, сплеча, как лозу, рубили тела бегущих. Головы катились по земле, как футбольные мячи, а тела по инерции пробегали ещё пару шагов, фонтанируя кровью из обрубков шеи.
Прорвав оборону, кавалеристы умчались в сторону леса.
Кошмар продолжался. Советская пехота трусила вперёд широким фронтом, густой волной.
— Они что, сумасшедшие? — плаксиво орал молодой Кноке, растерянно глядя на приближающуюся массу людей, ощерившуюся длинными винтовками с примкнутыми штыками и дико заоравшие «Ура!». — Они нас убьют! Всех прикончат!
Кноке почти потерял рассудок. Он то ли смеялся, то ли рыдал.
Старик Франк покосился на молодого соседа. Похоже, кроме пары глаз, в которых мыслей не больше, чем в глазах перепуганной овечки, готовых выпасть из дырок в черепе, под каской у молодого сейчас ничего нет. Ещё и каска на череп давит, мешает думать…
— Русские, они такие, — словно одобрил противника громким криком старик Франк. — Они ни бога, ни дьявола не боятся. Если иваны пошли в штыковую — пиши пропало! В штыковой у них одна цель — убить врага. Хоть одного, но убить. Иванов много, нас меньше. Даже если потери один к одному, мы быстрее кончимся.
Старик Франк стрелял размеренно, не переставая. Валил на землю одного русского, останавливал другого, опрокидывал третьего… Франк методично лишал жизни врагов. Он вошёл во вкус, испытывая известный лишь настоящим солдатам голод, когда не можешь насытиться кровью врагов, когда враги становятся желанной, сладчайшей добычей… Он испытывал настоящий экстаз от возможности убивать. Не радость, а именно экстаз, когда забываешь о собственной физической немощи. Экстаз, приносящий избавление от страданий, физических и моральных. Экстаз от возможности убивать без всякого разбора в этом богом забытом краю. В такие мгновения Франк не чувствовал ни жары, ни холода, ни жажды, ни голода.
— А-а-а-а! А-а-а-а! — дико кричали русские.
— Это же верная гибель, — стонал Кноке.
— Любая война — это кровь и смерть, и чья-то гибель. Не исключены и наши смерти, — философски кричал старик Франк.
Полковые пушки молчали — на батарею не успели подвезти боеприпасы. Подвели проклятые русские дороги!
А серая лавина приближалась. Иваны стреляли на бегу. Пули свистели у головы Кноке. Заработала русская артиллерия.
Грохот слева… Это русская пушка… Земля дрогнула в рвотной потуге, пытаясь выблевать солдат из окопов… Визжали осколки… Волна горячего воздуха… Кноке вжал голову в плечи. В фонтане земли взметнулось тело, тяжело, как мешок с картошкой, шлёпнулось о землю.
Артобстрел — жуткая вещь. Кноке первый раз попал под такой сильный обстрел. Грудь его сжало нервное напряжение, превратилось в волну истерии, перехлстнуло некий предел, поднялось от трепещущегося в панике сердца вверх, заполнило черепную коробку…
Кноке хотел кричать, но лишь раскрывал и закрывал рот и не мог закричать. Всхлипывая и молча повторяя: «Господи Иисусе», он трясся от страха, плакал, закрывал руками голову, давали себе, Богу, родителям неисполнимые клятвы, только бы уцелеть. Страх прямого попадания разрушительнее взрывчатки.
Обстрел неожиданно прекратился — русские пушки никогда не стреляли долго. Кноке сморгнул слёзы, тайком утёр лоб, нос и глаза, стыдливо ощупал своё тело, чтобы убедиться, что он не убит. Он медленно приходил в себя, снова превращался в солдата.
Словно в замедленной съемке, кадр за кадром, мир обретал прежние очертания и звуки: абсолютная тишина, потом ветер, потом солнечный свет, потом голоса товарищей. Кноке закурил, заставил себя улыбнуться, повернув лицо в сторону окопа старика Франка, прокашлялся, словно извиняясь, сплюнул
