захватчиком русский народ не пойдёт, сказала учительница. И никакой демократией со свободной торговлей русского человека не купишь. Русский потерпит, потерпит — и за оружие возьмётся. Захватчики на Руси обречены — история тому примером. И чем больше мы станем вешать и расстреливать, тем сильнее будет сопротивление. Это мнение учительницы. А она, я полагаю, знает свой народ.
Улица вывела офицеров на небольшую площадь. Жители деревни толпились на площади перед подобием советского военного мемориала: бронзовый мужик в полувоенной одежде размахивал ружьём. Приглядевшись внимательнее, Майер понял, что памятник, судя по яркому цвету без следов окиси, покрашен краской цвета бронзы, а скульптура, похоже, дешёвая железобетонная или гипсовая отливка.
П-образная виселица одной стороной прикреплялась к высокому электрическому столбу перед административным зданием напротив мемориала, другой стороной опиралась на врытый невысокий столб. Под свешивающимися с перекладины петлями сгорбилась, словно тяжкая жизнь стремилась пригнуть её к земле, хмурая старуха крайне уродливой внешности в старой одежде. На ногах у нее была диковинная соломенная обувка — Lapti — в подобной ходили многие иваны. Однако, невзирая на дряхлость, неряхой старуха не выглядела.
Справа от неё — пожилой мужчина типично крестьянского вида, смирившийся с судьбой быть повешенным за чужие грехи. Слева подросток с переполненными ненавистью глазами. Руки у всех связаны в единую цепь верёвкой. Поодаль в окружении автоматчиков небольшим стадом перепуганных овечек сгрудились крестьяне.
— А где террористка? — полюбопытствовал Майер.
— Так вот же! — Кредель указал на старуху. — Между прочим, учительница. В сельской школе преподавала немецкий язык. Разговаривает на немецком. Правда, с жутким акцентом.
Кредель недоумённо покрутил головой. В его понимании человек, разговаривающий на немецком языке, должен и думать, как немец, ценить всё немецкое, и, естественно, быть приверженником национал-социалистической идеологии.
— Попалась, диверсантка! — презрительно глядя с высоты стандартного арийского роста на убогую старуху, покачиваясь с пятки на носок широко расставленных ног и постукивая стеком по «кавалерийскому» голенищу, выразил презрение Кредель.
Старуха покосилась на Кределя, как маленькая птичка, скривилась и плюнула в его сторону. Несмотря на то, что голова её была чуть выше пояса эсэсовца, смотрела она гордо и даже с большим презрением, чем немец на неё.
— У меня трое сыновей в армии! — проговорила старуха по-немецки с угрозой, убеждённая, что сыновья доберутся до палачей.
Кредель жестом разрешил начинать акцию.
Под каждой верёвкой поставили друг на друга по два ящика. Охранники указали приговорённым, чтобы те забрались на ящики.
Старуха связанными руками поправила платок на голове, без страха, словно примеряясь, взглянула на виселицу, попыталась вскарабкаться на ящики, но споткнулась. Громила-конвоир, подхватив под мышки, поставил её на ящики. Женщина задумчиво глядела над головами толпившихся людей. Люди притихли. Мужчина, кривясь лицом и едва сдерживаясь, чтобы не заплакать, с трудом залез на ящики. Подросток стоял недвижимо, словно уснув. Два охранника подняли его на ящики.
Старуха, брезгливо плюнув в сторону немцев, выкрикнула:
— Будьте прокляты, гады! Сказано в Библии: каждому по делам его. Вы получите втрое! Вдесятеро!
***
— Пойдём, прогуляемся по русской деревне, — предложил Кредель.
Подошли к хибаре, крытой соломой. Унтерштурмфюрер пнул дверь.
В единственной плохо освещённой комнате добрую четверть помещения занимала русская печка. В углу рядом с печкой железная кровать с тюфяком, из дыр которого торчала солома. В стене два окна с разбитыми стёклами. Одно наполовину заткнуто тряпьем. У стены деревянная лавка. В углу закопчённые иконы.
У кровати стоял перепуганный бородатый старик в заштопанных, пузырящихся на коленях портках, и линялой рубахе навыпуск. Несмотря на ветхость, одежда была чистой, заметил Майер. У стола оцепенели от страха две немолодые женщины.
С медного соска пузатого рукомойника, висящего в углу у печки сорвалась капля и неестественно громко шмякнулась в лохань, стоящую внизу.
Кредель сопел, как молоденький бычок, раздумывающий, поднять на рога старика, или не стоит — сам от страха помрёт.
На веревке, перекинутой поперёк жилища, висели тряпки, мешающие наблюдать за стариком. Кредель неторопливо, даже медленно нажал стволом автомата на верёвку, верёвка звучно хрупнула, тряпьё плюхнулось на пол.
Около печки на чёрной, тронутой ржавчиной сковородке, положенной на лавку вместо подставки, стоял медный самовар с множеством вмятин, видать, очень старый. Ржавая самоварная труба уводила самоварный дым в печку. На полке у окна замызганная бутылка с постным маслом. У стены две табуретки с овальными прорезями в сиденьях.
Кредель постоял над табуреткой, скептически скривился, презрительно ухмыльнулся. Подумал. Засмеялся, как смеются дети, разгадавшие секрет. Сунул руку в прорезь, поднял табуретку, хмыкнул:
— Gut!
Показал Майеру:
— А что, удобно!
Поставил табурет к столу, увидел лежащий на столе гребешок странного вида: квадратный, с ладонь, с короткими, но очень частыми зубцами. Заинтересовался, указал пальцем, глядя на старика:
— Was ist das?
Старик понял вопрос, суетливо заторопился к столу, взял гребешок, наклонил голову над столом, почесал волосы. На стол упало несколько вшей. Старик ногтем придавил их к дереву, победно взглянул на немца.
— Scheise! — выругался Кредель, брезгливо сморщившись. Сплюнул на пол, взглянул на стену со следами раздавленных мух и клопов. Увидел посреди стены старые ходики с цепью, гирями и неподвижным ржавым маятником, безнадёжно махнул рукой.
«Русское время истекло», — подумал Майер.
Кредель ткнул стволом автомата в грудь старика:
— Parteigänger? Partizan?
Низенький старик в выцветшей рубахе на фоне хоть и юного, но плечистого унтерштурмфюрера в тёмной плащ-накидке и стальном шлеме с рожками выглядел жалко, и явно не понимал, чего от него требуют. Старик потёр ладонью ушибленную стволом автомата грудь, поднял голову и в замешательстве глянул на каждого из вошедших. Наконец пробормотал, пожав плечами и болезненно сморщившись:
— Нет, я таких не знаю, кого вы спрашиваете.
Немецкие офицеры тоже не поняли лопотания аборигена.
— Не думаю, что мы получим информацию от этого тупицы, унтерштурмфюрер, — качнул головой Майер.
— К черту! Он заговорит или получит пулю, грязный ублюдок! — зло оскалился Кредель. Покраснев от ярости, закричал, забыв, что старик не понимает по-немецки:
— Слушай, ты, негодяй! Если не скажешь, где эти грязные партизаны, я нашпигую тебя свинцом!
Унтерштурмфюрер схватил старика за плечо и яростно затряс его:
— Террористы! Не понимаешь? Террористы! Что тебе известно о террористах?
Женщины перепугано прильнули друг к другу, завыли тоскливым дуэтом.
— Ruhig! (прим.: Тихо!) — юношеским дискантом взвизгнул Кредель.
Женщины онемели, залепив рты трясущимися ладонями.
Старик медленно сполз на колени и схватил подол плаща Кределя.
— Сжалься, хер немец. Не убивай!
— Ублюдок!
Кредель ногой оттолкнул старика.
Женщины завыли низко, по-животному.
Кредель выхватил из подмышки автомат, передёрнул затвор.
Женщины в панике схватились за головы, присели, сжались, будто ожидая ударов по головам, завыли совсем уж отвратительно.
— Ruhig! — сорвался на фальцет Кредель и стал пинать старика.
Старик ползал по полу, уворачиваясь от пинков Кределя.
— Пощади…
— Грязная свинья! — выругался Кредель и нажал на курок.
Короткая очередь прозвучала сухо, но громко в маленьком помещении. Завоняло дымом.
Старик откинулся назад, его глаза закатились до белков. Голова глухо стукнулась о пол.
Унтерштурмфюрер зло наблюдал за расползающейся по полу кровью.
Женщины, повизгивая наподобие избитых собак, поползли к старику.
Майер почувствовал некоторое сожаление от того, что унтерштурмфюрер убил старика. Солдат не должен поддаваться чувствам. Но… Это служба. У немецкого народа есть свои слабости, и одна из них — свойственная военным жёсткость.
Выйдя на улицу, Кредель оправдался, как мальчишка перед учительницей:
— Перестарался, конечно. Но старый негодяй что-то знал. Они все что-то знают. И не говорят. Тем хуже для них. Слишком много наших солдат гибнет.
Во дворе пьяной старухой подвывала собака.
Недовольно посопев, Кредель удивился:
— Оборванные, завшивевшие… Грязное, разваливающееся жилье. Безграничное запустение в каждом доме и в каждом дворе. Дороги разбиты. Да и дорог-то нет — тропинки. Средневековье! Что иваны защищают? Им же защищать нечего! Ничего, с нами они пройдут школу цивилизации. Эта земля может принести много пользы, если приложить к ней руки. Немецкий народ совершает доброе дело, освобождая иванов от власти еврейских комиссаров.
— Жизнь немцев определяется ритмами культуры, а жизнь русских — ритмами природы, — замысловато оправдал русских, а может поддержал недовольство Кределя Майер.
— Мы ведём борьбу против жестокого, мстительного и сильного врага, который не мог вынести победоносного рождения Третьего великого германского рейха, — убеждённо, как на митинге, указал пальцем в небо Кредель. — И только красные, руководимые еврейскими комиссарами, несут ответственность за беспощадные репрессии и вынужденное насилие в этой борьбе. На Германию обрушились кровожадные полчища, и мы были вынуждены обороняться…
— По-моему, Иваны уверены, что это мы на них напали, а они защищают своё отечество, — насмешливо заметил Майер..
— Отговорки иванов о защите их отечества, на которое мы вероломно напали, чушь. Мы напали из жизненной необходимости уничтожить Советский Союз, прежде чем он уничтожит нас. Мы просто опередили русских. Не сейчас, так позже эта война непременно случилась бы, — сердито засопел Кредель. — Русские собрали огромную армию и планировали переделать мир по своему усмотрению. Не начни мы войну сейчас, Красная Армия стала бы ещё сильнее, и обязательно напала бы на нас. Тогда нам пришлось бы тяжелее.
— Нам и сейчас нелегко. Иваны слабо подготовлены, но сопротивляются, как дьяволы, — с сожалением произнёс Майер. — Видит бог…
— Бога нет, — перебил его Кредель. — Есть Адольф Гитлер, наш фюрер, и непобедимая мощь немецкого Рейха. Мы должны защитить нашу страну от русского варварства, от террора, который развязало красное командование. Защитить, мобилизовав немецкую волю и стойкость…
Подошёл унтершарфюрер (прим.: унтер-офицер в вермахте) Мартин, «громила Мартин» — флегматичный ветеран «Лейбштандарта» величиной со шкаф, командир отделения, полюбопытствовал:
— Что случилось? Партизана нашли?
Кредель сердито промолчал.
Майер тоже промолчал, считая, что не вправе объяснять поступки офицера СС его подчинённому.
Собака завыла громче.
Кредель раздражённо передёрнул затвор, выпустил очередь в сторону скулежа. Раненая, похоже, собака истошно завопила.
Кредель выругался, выпустил в сторону воя весь рожок. Вой прекратился.
— Не в настроении разговаривать, — «догадался» Мартин.
— Отстань, Мартин! — рыкнул Кредель. — Займись делом! Иди, вон,
