для очистки помещения работников.
Когда приступили к разбору помещений, где хранились боеприпасы, что-то взорвалось. Погибли два оуновца. С этого момента оуновцы стали запускать перед собой в помещения гражданских. Убедившись, что ничего не взрывается, входили сами. Одним из таких «первопроходцев» при двух охранниках был назначен Серёжка.
Они дали Серёжке длинную заострённую палку и, заглянув в дверь, командовали пройти туда или сюда, ткнуть палкой там или там…
Ко входу в складское помещение подошёл офицер-эсэсовец в сопровождении солдата.
— Wir brauchen ein Junge, Kleines-Ivan (прим.: Нам нужен мальчик, маленький Иван), — презрительно скривив губы, обратился он к украинскому охраннику у дверей.
— А, Серёжка-кляйныван? Яволь! Цу бефель! (прим.: Jawol! — Так точно! Zu Befehl! — Слушаюсь!)
Охранник подчёркнуто лихо щёлкнул каблуками, выпятил живот и козырнул. Затем повернулся к двери и крикнул:
— Петро! Де у вас е цей малюк зи станции, Серёга-кляйныван? Пан офицер вимогае його!
Через некоторое время из двери вышел чумазый, как кочегар, Серёжка, с любопытством взглянул на требовавшего его офицера в мундире с черепом на фуражке и двойной молнией на воротнике.
Офицер кивнул в сторону мальчика и молча пошёл к станции. Солдат железными пальцами обхватил Серёжкину шею и повёл его вслед за офицером.
Серёжка перепугался. Неужели немцы узнали, что он слил из цистерны керосин?
Прошли вокзал, повели в направлении тюрьмы.
Ноги у Серёжки ослабели, он шёл спотыкаясь. Но эсэсовец крепко держал его за шею, не давая упасть.
Завели в комнату на первом этаже. Скучавший на табуретке у стены гражданский вскочил, стал по стойке смирно.
Офицер указал на табуретку, стоявшую перед письменным столом. Солдат посадил Серёжку на табурет.
Офицер взял со стола странную плётку. Толстая ручка с набалдашником на конце плавно переходила в гибкий хлыст, тоже довольно толстый, с плоским расширением на конце. Плётка от начала до конца была сплетена из кожи.
Офицер помахал плёткой перед Серёжкой.
— Dies ist ein Kosaken Peitsche Wolf-Killer, Wolkoboi, — сообщил офицер, будто рассказывал посетителю о музейном экспонате.
— Это казачья нагайка, называется волкобой, — без эмоций перевёл гражданский.
Офицер сел за стол, согнул нагайку, словно проверяя упругость, вытянул. Любовно погладил ладонью кожаное плетение.
— Русские казаки такими нагайками убивали волков. Говорят, с одного удара убивали.
Кожа на руках Серёжки покрылась мурашками, волосы стали дыбом. И между лопаток словно снегом просыпало.
— Господин офицер говорит, — переводил гражданский, — что волка он, наверное, ещё не сможет убить, но такого, как ты, запросто.
Офицер взял нагайку, вышел из-за стола, стал сбоку от Серёжки. Стройный, в красивом мундире с молниями на воротнике, в блестящих сапогах, ноги на ширине плеч.
— Мальчик по имени Михась сообщил нам, что ты знаешь, кто поджёг склады. Мы склонны доверять ему, потому что его дядя служит в полиции.
Серёжке, терявшему сознание от страха, стало легче. Значит, его привели сюда, чтобы узнать про склады, а не про цистерну с керосином! Михась, гадёныш… Решил выслужиться, как и его дядя…
Серёжка вздохнул. Вздох получился дрожащим, воздуха всё равно не хватало, и Серёжка вздохнул ещё раз.
— Я ему шоколадку не дал, вот он на меня и наврал, чтобы выслужиться. А кто поджёг склады, я не знаю, — едва слышно произнёс он.
Офицер сделал шаг, стал перед Серёжкой, ласково пропустил нагайку сквозь кулак левой руки.
У Серёжки онемели дрожавшие губы.
— Ты постоянно ошиваешься на вокзале, знаешь всех. Наверняка знаешь, кто причастен к диверсиям.
— Я не здешний. Я мало кого знаю.
— Расскажи, кого знаешь.
— Ганса из столовой знаю… Это он угостил меня шоколадкой… У него двое детей в Германии…
Офицер раздражённо усмехнулся.
— Ты знаешь про немецких солдат такие подробности? Я не верю, что ты не знаешь, кто причастен к диверсиям…
— Правда, не знаю!
— Ты испытываешь моё терпение… Кто твои родители? Где они?
— Мама учительница. Её… ваши солдаты забрали.
Офицер понимающе усмехнулся.
— Папа…
Серёжка чуть не сказал, что папа служит в Красной Армии, но вовремя вспомнил предупреждение бабы Маши.
— Папа врач. Хирург. Он эвакуировался с госпиталем, и где сейчас, я не знаю. Я здесь один. Чищу сапоги немецким солдатам и офицерам, помогаю украинским солдатам, что прикажут… Я не побираюсь, я работаю. Дяденька, отпустите меня… Я не знаю, кто поджёг склады….
Серёжка тоненько заплакал.
Ему было страшно. Он до дрожи боялся нагайки-волкобоя, которой любовно игрались пальцы офицера. Он хотел к маме. Как жаль, что здесь не было его папы! У папы пистолет в кобуре, он бы этого фашиста застрелил!
— Если ты не скажешь, кто поджёг склады, я жестоко тебя изобью и прикажу бросить в яму вокзального сортира!
— Я не знаю! — выкрикнул Серёжка и с ненавистью посмотрел на офицера. Он вдруг почувствовал, что его папа стоит у него за спиной, и уже вытащил пистолет. И если только фашист размахнётся, папа убьёт его из пистолета. Да и вообще… Себя Серёжка чувствовал не слабым мальчиком, а сильным бойцом Красной Армии.
Жестокий удар нагайки по спине швырнул Серёжку на пол.
Всё тело, и губы, и язык, и лёгкие, и сердце судорожно сжались, и невозможно было не то, что кричать от разрывающей боли — невозможно было дышать, и сердце, похоже, перестало биться.
Офицер указал солдату поднять мальчишку и посадить на табурет.
Солдат схватил мальца за руку и поднял на табурет. Судорожно сжавшееся тельце сидеть не хотело. Солдат придерживал мальчишку за плечо.
— Скажи, что ты знаешь о тех, кто совершает диверсии на станции.
Даже если бы Серёжка знал и захотел сказать, он не смог бы этого сделать. Потому что он не мог дышать, не то, что говорить.
«Упрямый русский зверёныш… — раздражённо думал гауптштурмфюрер Вельц. — Даже не заплакал. Ну что ж, видать, удар был слишком лёгок…»
Гауптштурмфюрер ударил сильнее. Рубашка порвалась, брызнула кровь.
Солдат держал мальчишку, поэтому тот не упал.
…Серёжка почувствовал, что его откуда-то вытаскивают. Причём, довольно грубо. Очень болела спина.
Он открыл глаза и увидел склонившегося над ним Ганса.
Ганс за подмышки вытаскивал Серёжку из мусорного бака, что стоял у столовой.
— Ай-яй-яй… — качал головой Ганс. — Это не есть карашё, бить маленький ребьёнок…
Ганс поставил Серёжку на ноги, встряхнул, приводя в чувства. Даже похлопал по щекам.
— Ай-яй-яй… — Ганс брезгливо стряхнул с одежды Серёжки помои. — Ты бегать домой, бистро-бистро. И сидеть дома. Сюда нельзя. Гауптштурмфюрер велел твоё мясо кормить свинья. Du verstehst? (прим.: Понимаешь?)
— Понимаю… — прошептал Серёжка.
— Ходить домой! Бистро! Давай-давай!
Ганс развернул Серёжку лицом в ту сторону, куда нужно «ходить домой».
Взглянув на окровавленную спину мальчишки, повар осуждающе поцокал языком, тяжело вздохнул и качнул головой.
— Ходить домой! Бистро!
Он слегка подтолкнул мальчишку в затылок.
Серёжка шагнул вперёд, чтобы не упасть.
— Домой! Домой! — поторопил Ганс.
Перебирая заплетающимися ногами и шатаясь, Серёжка поплёлся к бабе Насте.
= 8 =
Когда офицер-охранник толкнул Машу в колонну пленных, она чуть не упала. Её подхватили под руки, удержали на ногах:
— Держись, сестрёнка… Упадёшь, пристрелят…
И увлекли в медленное движение по дороге.
— У меня там сын! — рванулась она из колонны.
— Не дёргайся, сестрёнка… Выскочишь из колонны — пристрелят.
— Да что вы всё: «Пристрелят… Пристрелят», — зарыдала Маша.
— А потому что здесь по любому поводу и без повода — пристрелят… Нас уже половину перестреляли из тех, сколько вышло.
Маша поняла, что из колонны пленных немцы её не выпустят. «Кто попал, тот пропал», — горько подумала она.
Маша брела в колонне. Она не ощущала ни голода, ни жажды, ни усталости. Единственным её мучением была мысль о том, что случится с брошенным сыном. Ведь он такой маленький, даже в школу ещё не пошёл!
— У тебя документы есть? — спросил боец, шедший рядом.
— Да, справку в комендатуре выписали.
— Спрячь подальше. Если тутошние будут спрашивать, не показывай. Здесь что с документами, что без документов, всё одно, хуже не будет. А ежели сумеешь отсюда вырваться, на воле без документов плохо.
— Отсюда можно вырваться? — горько усмехнулась Маша.
— Отовсюду можно вырваться. В любой ситуации жизнь даёт нам шанс. Главное, не пропустить тот шанс и суметь воспользоваться им. Меня Сашкой зовут. А тебя?
— Машей…
— Смалодушничал я, — вздохнул Сашка. — Увидел, как политрук руки поднял, ну и… За ним… В плен… Он же всегда долбил: «Равняйтесь на коммунистов!». Вот и поравнялся я на него… Дурак… А политрука тут же кокнули, как увидели шевроны у него на рукаве.
К концу дня добрели до крупного села. На ночёвку пленных загнали в огромное овощехранилище.
У входа стояли большие чаны с ржавой водой. Пленные толпой кинулись к воде.
— А ну в очередь! В очередь! Передерётесь, воду изгадите, никому не достанется!
Сашка и ещё несколько пленных заставили толпу подходить на водопой более-менее упорядоченно. Одни набирали воду в котелки, другие консервными банками, у кого посуды не было, пили с ладоней или погрузив рот в воду.
Когда пленные утолили первую жажду, Сашка принёс Маше воду в котелке.
— Немного пей. Вода плохая, как бы живот не скрутило. Если по нужде требуется, вон там, за чанами укромное место есть. Ты тут будь. Я по территории пройдусь, может, чего найду.
Через какое-то время он вернулся, держа в руках два огромных белых яйца, величиной больше кулака каждое. «Гусиные, что-ли?» — удивилась Маша.
— Держи, — протянул одно Сашка. — Это грибы-дождевики. Считай, кусок мяса.
— Не отравлюсь? — спросила с опаской Маша. И тут же поправилась: — Не отравимся?
— Нет, дождевики не ядовитые.
Сашка отломил кусочек гриба, положил в рот, пожевал, проглотил.
— С голодухи даже и вкусно. Понемногу ешь. Фрицы нас, похоже, кормить не собираются.
***
Шли несколько дней. Днём изнывали от жары, ночью от холода. Пришли к огромному полю, огороженному колючей проволокой. Ни травинки на голой земле. Всюду красноармейцы вповалку, группами и в одиночку. Многие без поясных ремней и босиком.
Над колючей проволокой вышки с пулемётами. За периметром вдоль колючей проволоки патрулировали солдаты с автоматами на груди, в мундирах и в касках, несмотря на жару. Недалеко от входа дымили три немецкие полевые кухни.
«Похоже, кормить будут», — горько усмехнулась Маша.
Колонну направили в ворота.
С той стороны новеньких встретил истощённый советский капитан:
— У кого нет котелков, берите там, — указал в сторону лежавших грудой котелков.
Даже в дырявой, выцветшей форме капитан выглядел подтянуто, как настоящий командир.
У Маши в заплечном мешке лежала консервная банка в качестве «посуды», но она решила взять и котелок. Выбрала из груды почище, подошла к капитану. Она здесь была, похоже, единственной женщиной. Надо было определиться с «порядком пребывания».
Капитан заметил Машу. То, что в толпе красноармейцев шла молодая женщина в платье, ему тоже показалось необычным.
— Товарищ капитан… — начала Маша, подойдя к капитану, и умолкла, не зная, что говорить.
— Ты то как здесь оказалась? — сочувственно спросил
