конвоир пинком выгнал пленного из колонны.
Не задерживаясь, женщина бегом увлекла пленного подальше от колонны. Другие пленные с завистью смотрели вслед уходящему товарищу.
«Спасать же надо!» — эхом повторялись в голове Маши слова женщины, только что уведшей с собой незнакомого ей мужчину.
Мимо шли бойцы… Вон лейтенант… Два бойца ведут под руки капитана… Едва переставляет ноги… Раз не отодрал шпалы с петлиц, значит, честный, не боится быть расстрелянным…
— Муж мой, муж! Ehemann! — закричала Маша неожиданно для себя и рванулась к капитану.
— Папка! — завопил Серёжка, и заметался глазами, пытаясь увидеть отца.
— Ehemann? — спросил подошедший к Маше офицер.
— Да, да, да… Муж! — трясла головой Маша.
— Ihre Frau? (прим.: Твоя жена?) — спросил у капитана.
Капитан поднял мутные, ничего не понимающие глаза.
Офицер усмехнулся. Подумал. Увидел прижавшегося к ноге матери Серёжку. Указал на капитана, спросил мальчика:
— Dieses ist Ihr Vater, Bubi? (прим.: Это твой отец, малыш?) Отьетс? Папа?
— Это не мой папа… — пугливо затряс головой мальчик и прижался к матери.
Офицер зло усмехнулся.
— Miststück (прим.: Кусок дерьма)! — выругался он, схватил Машу за руку и толкнул в толпу пленных. Оторвавшись от матери, Серёжка упал, закричал.
Маша на кого-то наткнулась, дёрнулась выскочить из массы пленных… Охранник оттолкнул её назад, передёрнул затвор автомата, выстрелил вверх…
= 7 =
Серёжка плакал навзрыд. У него отняли маму! Такой безмерной несправедливости в его жизни ещё не было.
Он сидел на земле, вокруг стояли, переминались, проходили чужие ноги.
Внезапно он умолк: надо же догнать маму!
Протиснулся между ног, выскочил на дорогу… Колонна пленных уходила.
— Мама! — заверещал он. — Мамочка!!!
Бросился за колонной.
Догнал медленно бредущих людей, кинулся…
— Мама!
Охранник пинком, как дворняжку, отшвырнул ребёнка в сторону, передёрнул затвор автомата, выстрелил в воздух и направил автомат на людей:
— Miststück!
Серёжка упал кому-то под ноги, его оттащили подальше от дороги.
— Сиди! Пристрелят, ведь! — прижал его кто-то к земле.
Серёжка почувствовал, что произошедшее — огромный камень, который ему не поднять. Но который может раздавить его. Давно-давно тому назад, когда не было войны, когда мёртвые люди и лошади не валялись на дорогах, когда папа и мама смеялись и любили его, он мог капризничать… Теперь плакать и капризничать нельзя. Потому что некому его успокоить.
Ребёнок сидел у ног людей. Не плакал, ничего не просил, поэтому на него не обращали внимания. Привыкли к бездомным детям. Много детей, женщин, стариков со старухами сидят, лежат, молчат или чего-то просят… Со всеми страдать — души не хватит, всех накормить — хлеба нет. Война.
Люди шли мимо. Иногда спотыкались о сидевшего на земле ребёнка. Споткнувшись, перешагивали. Молча или коротко выругавшись. Привыкли переступать, обходить и спотыкаться о сидящих, лежащих и мёртвых. Война.
Серёжка думал: «Сначала война забрала папу. Теперь плохие немцы отняли у него маму. Все немцы плохие. Тот немец, что угостил его леденцом, не был хорошим немцем. Он просто забыл, что он немец».
Какая-то тётка споткнулась о ребёнка, сама чуть не упала. Заругалась сердито:
— Ты чего здесь сидишь? Затопчут ведь! Отойди в сторонку!
«Тётка не злая. Она заботится о нём. Правильно говорит, что нельзя здесь сидеть. Затопчут».
Когда он жил с мамой и папой, он был маленьким. Потому что мама и папа о нём заботились.
Прошлым летом ему исполнилось шесть лет. В день рождения мама испекла торт, ему подарили большую железную машину… Прошёл год. Значит, ему уже семь лет. День рождения из-за войны не отметили. Мама рассказывала, что осенью он должен пойти в первый класс. И в школу ходить он должен был самостоятельно. «Потому что ты большой!» — смеялась мама. А раз папы и мамы рядом нет, раз он большой, то и заботиться о себе должен сам.
Серёжка тяжело вздохнул. Вздохнул, как взрослый человек, уставший от груза забот. Хотелось есть и пить.
Толпа, собравшаяся посмотреть на колонну пленных, разошлась.
Серёжка знал, что на улице люди не едят. Едят дома. В столовых. В поездах всегда едят. И в залах ожидания на вокзалах…
Дома у него нет. Столовые, как война началась, перестали работать. В поезд его не пустят… Надо идти на вокзал.
На вокзале толпились немецкие солдаты, на площади дымилась полевая кухня.
На лавочке, недалеко от входа в вокзал, вытянув далеко вперёд ноги, сидел лысый немец в смешных круглых очках. В одной руке держал банку вскрытых консервов и хлеб. Ножом в другой руке цеплял мясо из банки, клал на хлеб. Чавкая и урча от удовольствия, жрал.
Серёжка остановился рядом, наблюдая за обжирающимся немцем. От вкусного запаха консервов у него потекли слюни.
Немец увидел мальчика, стоявшего чуть дальше его вытянутых ног, посмотрел на свои грязные сапоги, подумал. Указал на валяющуюся у лавочки тряпку, жестом показал, что надо почистить сапоги.
Серёжка взял тряпку, тщательно протёр немцу сапоги.
— Gut (прим.: Хорошо)! — одобрил немец.
Доел консервы, сытно рыгнул, сожалеющее вздохнул, взглянув в пустую банку. Бросил оставшийся кусочек хлеба в банку, протянул Серёжке.
— Данке! — поблагодарил Серёжка.
Они с мамой играли в учительницу и ученика, мама научила Серёжку коротким обиходным немецким предложениям.
Кусочком хлеба Серёжка тщательно вытер стенки и донышко банки, положил хлеб в рот. Долго жевал, растягивая удовольствие от вкусного хлеба, смазанного соусом мясных консервов.
Немец с любопытством наблюдал за русским пацанёнком.
К немцу подошёл сослуживец. Сытый немец кивнул на русского мальчишку:
— Густав, посмотри на этого зверёныша. Рот улыбается, а глаза — как у волчонка.
— Дикий народ, Карл… И детёныши у них дикие, того и гляди, покусают.
— Тебе не надо сапоги почистить? Он мне хорошо почистил.
Серёжка пальцем выгладил банку изнутри, обсосал палец. Подошёл к каменной урне, стоящей сбоку от скамьи, положил банку в мусорку, как учила мама.
— Гляди, какой воспитанный зверёк! — удивился Карл.
— Да, надо почистить сапоги, — согласился Густав. — Посторожи эту обезьянку, чтобы не сбежала, я сейчас вернусь.
Он отошёл и через некоторое время вернулся с ранцем.
Сел рядом с Карлом, достал из ранца щётку и баночку с гуталином, завёрнутые в тряпицу. Вытянул ноги, жестами показал Серёжке, чтобы тот протёр сапоги той же тряпкой, которой мальчик протирал сапоги Карлу. Потом открыл гуталин, показал, как щёткой начистить сапоги.
Серёжка долго и тщательно начищал немцу сапоги гуталином.
Потом немец показал, как отполировать сапоги чистой тряпкой.
— А что, Карл, из таких прилежных зверьков можно вырастить хорошую рабочую скотину для имений, которые мы здесь получим! — одобрил работу мальчика Густав.
— Ну, дай ему что-нибудь за прилежание, — снисходительно разрешил Карл.
Серёжка стоял, ожидая платы за тщательную работу. Работал он на совесть и даже вспотел.
Густав встал, двумя пальцами подцепил из мусорки банку, неторопливо куда-то ушёл.
Серёжка расстроился: немец удрал, не наградив за работу.
Но немец вернулся. Поставил банку, наполненную горячей кашей на край лавки, указал Серёжке:
— Eessen (прим.: Ешь)!
Серёжка работал до вечера. Вычистил множество сапог. Заработал много кусочков хлеба, несколько сигарет, конфет и даже банку консервов. У полевой кухни повар, который видел прилежно работавшего мальчика, дал ему обрезки колбасы с верёвочными хвостиками. Колбасы, правда, у хвостиков было совсем немного. Заработанное Серёжка сложил в выброшенную сумку, какие висели у немцев на лямках через плечо.
Когда начало смеркаться, Серёжка забеспокоился. Не то, чтобы он боялся темноты, но одному ночью оставаться не хотелось. Ему казалось, что в тёмных углах и под лавками прячутся злые немцы с автоматами в руках. Пойдёт он мимо, а они выскочат и начнут громко ругаться и тяжёлыми сапогами пинаться. А то и за уши отдерут.
Придерживая сумку рукой, он потрусил вдоль улицы, обегая стороной тёмные углы и закоулки.
На лавочке у домика на одно окно, опёршись руками на палку, сидела старушка, похожая на нахохлившуюся ворону.
Серёжка внезапно остановился:
— Бабушка, можно я у тебя переночую?
Старушка сидела, не шевелясь. Серёжка было подумал, что она дремлет и его просьбу не слышит. А может глухая. Старики ведь часто бывают глухими. Но старуха тяжело вздохнула и ответила:
— Нечем мне тебя, внучек, покормить. Прости старую, что не подаю. Сама нищей стала.
— Бабушка, у меня есть хлебушек, — Серёжка радостно похлопал по сумке. — Я и тебя накормлю! Мне бы переночевать… А то одному ночью…
Голос Серёжки с восторженного понизился до едва слышного.
— А где ж твои родители? — спросила старушка, но качнула головой и упрекнула сама себя: — Да что я… Где сейчас могут быть родители у одинокого ребёнка…
— Папа у меня военный, — гордо ответил Серёжка. — Он воюет. А мама… Маму днём немцы угнали.
Серёжка тяжело вздохнул, губы у него задрожали, он шмыгнул, и едва сдержался, чтобы не заплакать.
Старушка протянула руку, привлекла ребёнка к себе, погладила успокаивающе по спине:
— Ты, внучек, про папу-военного не рассказывай никому. Время сейчас плохое… А кем же он у тебя? Командиром или так?
— Папа у меня в госпитале служит. Хирургом.
— Вот так и говори: папа, мол, врач. Хирург. А про то, что военный, ты помалкивай. Ну, пойдём, горемычный, я чаю согрею. Меня бабой Настей зовут. А тебя как кличут?
— Серёжей.
— Сколько же тебе лет, Серёжа?
— Семь, восьмой, скоро девять.
— Ай, молодец, внучек! Восьмой, скоро девять… Глядишь, и война к тому времени кончится… Выгонят наши супостатов…
Дом у бабы Насти был совсем маленький: одно окошко на улицу, да два во двор. Весь двор, кроме тропинки, занимал огородик. Внутри дома крохотные сени, да одна комната, в половину которой растопырилась огромная печка. Напротив печки небольшой стол из досок, две лавки у стола. В углу — лежанка, застелённая лоскутным одеялом.
— Баб Насть, пить хочу! — попросил Серёжка.
— А вон у печки ведро и ковшик, попей.
Баба Настя развела небольшой костерок на загнетке печки, поставила на таганок чайник.
Серёжка напился, вытер рот тылом ладони, подошёл к столу, выложил банку консервов, завёрнутые в бумажку сигареты, высыпал кусочки хлеба, конфеты и обрезки колбасы.
Баба Настя заохала, удивляясь богатству:
— Где ж ты, внучек, всё это добыл?
— Заработал, баб Насть, — со взрослой усталостью в голосе сообщил Серёжка. — Давай поужинаем, есть хочу. Консерву откроем?
— Нет, внучек. Консерва пусть тебе в запас останется. Я из колбасок супчик сварю, а ты хлебушек пока пожуй, голод замори.
Баба Настя ножом срезала с колбасных обрезков верёвочные хвостики, очистила от кожурок, сложила обрезки в чугунок, залила водой, поставила на таганок. Почистила картофелину, луковицу, мелко порезала всё, добавила в чугунок. Скоро вода закипела, запахло вкусным супом.
Баба Настя налила большую миску Серёжке, себе поменьше.
— Баб Насть, такого вкусного супа я в жизни не ел! — признался Серёжка, выхлебав полмиски.
— А ты сегодня ел?
— Утром только. И в обед помидорину, мама покупала. Вкусная!
Вспомнив маму, Серёжка расстроился, губы его скривились, он едва удержался, чтобы не заплакать.
