— окликнул Серёжку из кабины первой машины одетый в немецкую форму унтер-офицер. Серёжка уже научился отличать офицеров и унтер-офицеров от солдат. — Пиднимайся до кабини, показувай нам шлях.
Серёжка привык к «неправильному русскому языку», на котором разговаривали местные, и понял, что дяденька хочет, чтобы он показал им дорогу на вокзал. Ему было по пути, поэтому он с удовольствием залез в пахнущую бензином кабину.
— Туда, — указал рукой вперёд.
Машина тронулась, проехала квартал.
— А теперь туда, — Серёжка указал направо.
Машина выехала на привокзальную площадь.
— Вон, праворуч, червоний будиночок, — унтер-офицер указал водителю на тюрьму и лениво упрекнул Серёжку: — Так бы и сказав, що через два будинки праворуч.
— Ты ж сам велел садиться! — лукаво улыбнулся Серёжка.
— Хитрий хлопець, далеко пийдишь, якщо не зловят, — одобрительно похлопал Серёжку по плечу унтер-офицер и протянул пачку сигарет. Из кармана у него вывалились немецкая марка. Унтер-офицер отдал Серёжке и марку. Спросил со скуки: — Що робиш, коли ничого не робити?
— Работаю, — гордо ответил Серёжка. — Немцам сапоги чищу.
— Чоботи чистишь? Почекай тут, — велел унтер-офицер, указывая в тень от машины. — Нам чоботи буде очистити.
— А у меня ни щётки, ни тряпки, ни гуталина нет, — сообщил Серёжка.
— Буде тоби щитка, буде тоби тканина з ваксою, буде тоби и дудка в зад, — успокоил унтер-офицер Серёжку.
Унтер-офицер оказался начальником всех остальных солдат. Потому что, когда солдаты вылезли из машин, он построил их и велел почистить «чоботи», а кому лень, сапоги почистит «о тый хлопчик» и указал на Серёжку. Да и возрастом он был старше остальных. Почти все называли его «пан голова» и только отдельные — Нечай, но с почтительной интонацией.
Некоторые солдаты принялись чистить сапоги сами, а один подошёл к Серёжке, подал ему завёрнутую в тряпицу сапожную щётку и велел чистить «з ваксою». Баночку тоже подал.
Серёжкины руки привычно замелькали быстрее мельничных крыльев… Солдат одобрительно хмыкал, наблюдая за работой семилетнего чистильщика сапог.
— Гарний хлопець…
Скоро сапоги блестели лучше всех из команды. К Серёжке стали подходить другие солдаты. Каждый вытаскивал свои сапожные принадлежности.
Платили все: хлебом, колбасой, сигаретами, деньгами…
Домой Серёжка вернулся с богатым заработком.
***
Когда на следующее утро Серёжка пришёл на вокзал, к нему подошёл Нечай, приказал:
— Пойдём со мной, хлопчик.
От пана Нечая сильно воняло самогоном.
Нечай подвёл Серёжку к крытой машине, стоявшей у тюрьмы, открыл задний борт. На дне кузова вперемежку лежала одежда и обувь.
Вынес из подсобного помещения две корзины, поставил у борта.
— В одну сложи обувь, в другую одежду. Перенесёшь всё туда, — указал на подсобку. — Одежду перетряхнёшь, все карманы проверишь, что найдёшь, сложишь в чемодан, там стоит. Одежду получше — в одну кучку, старую и рваную — в другую. Обувь вычистишь, поставишь рядком. Хорошо поработаешь — хорошо награжу. За плохую работу выпорю. Ферштеен?
— Ферштеен… — согласился Серёжка. Что тут непонятного…
Нечай подсадил Серёжку в кузов и ушёл.
Серёжка побросал одежду и обувь в корзины, отволок корзины в пустую подсобку. Стал проверять и сортировать одежду, раскладывать на две кучки: что поновее и что порванее. В карманах находил обручальные кольца, наручные часы и мелкие деньги.
Разобрал обувь по парам, выставил рядком вдоль стены. Зачем-то пересчитал. Оказалось двадцать четыре пары. Почти вся обувь была испачкана глиной.
Отобрал крепкую. Рубашкой из кучи старой одежды вытер верх башмаков, палочками отколупал глину с подошв, чёрную обувь начистил гуталином.
Занимался этим почти до вечера.
Сделав работу, вышел на улицу, сел у порога. Устал. Чувствовал, как гудели руки, как отяжелели ноги. Да и голова налилась сонливостью.
Серёжка не заметил в полудрёме, как к нему подошёл Нечай:
— Всё сделал как надо?
Серёжка молча кивнул.
— Пойдём.
Нечай шагнул в подсобку. Одобрительно осмотрел стаявшую вдоль стены чистую обувь, две груды одежды, открытый чемодан, наполненный мелкими вещами.
— Себе что-нибудь взял?
— Мама не велела чужого брать без спросу, — буркнул Серёжка.
Нечай похлопал Серёжку по карманам, похвалил:
— Молодец, хлопчик, не вороватый.
Снял с Серёжки фуражку, бросил рядом с чемоданом:
— Собери в фуражку все деньги.
Серёжка сложил в фуражку бумажные советские и немецкие деньги и монеты.
Нечай любовно выбирал из чемодана золотые кольца, нанизывал их на пальцы. Как рыбу, клал поперёк ладони часы, одобрительно оценивал. Глянул на фуражку с деньгами, выгреб почти все бумажные купюры, скомкав, сунул в карман. Выбрал из кучи мелких вещей перочинный ножик, бросил в фуражку. Вышел и скоро пришёл снова. Положил рядом с фуражкой полбулки хлеба и половину кольца колбасы:
— Забирай.
— Всё? — поразился Серёжка.
— Всё. Да помалкивай о том, что видел. Лишнего будешь языком трепать, в сортирной яме утоплю. Или живьём свиньям скормлю. Видел у немцев свиней?
— Видел…
Серёжка сунул ножик в карман, смял фуражку с деньгами, подхватил хлеб и колбасу, помчался к бабе Насте.
— Откуда такое богатство? — спросила насторожённо баба Настя, разглядывая горсть монет и продукты.
— Заработал, бабуль, — устало ответил Серёжка.
— Трудом заработал или как? — подозрительно глянула на мальчика старуха.
— Трудом, баб Насть.
— На плохие дела, только, не соглашайся.
— Я, бабуль, плохую работу делать не буду, ты не бойся.
— Вот и хорошо, внучек. Ты эти денежки спрячь, тебе в запас они. А на эти, — баба Настя сгребла мелочь в сухую ладонь, — я керосину на базаре куплю. Мы с тобой вечерами с лампой будем сидеть, да на керогазе чай греть. И вот ещё что… У соседки полицаи три дня назад мужика забрала. Вернули сегодня. Едва живого. Всё нутро отбили. Давай поможем немного им, хлебушка дадим.
— Давай. Я ещё заработаю. А за что соседа избили?
— У него отец урождённый Австрии. Но с малолетства здесь жил. Даже немецкого языка не знал. А мать русская. Власти предложили ему подписать фолькслист (прим.: Volksliste —документ, выдававшийся властями Третьего рейха фольксдойче, прошедшим процесс натурализации и проверку «чистоты происхождения»), чтобы он считался немцем. А он отказался. Какой я, говорит, немец. Мать русская, жена русская, дети русские, по-немецки ни слова не знаю… Вернулся сегодня. Люди принесли. Голова разбита, глаз не видно, говорить не может. Еле дышит, плюёт кровью, рёбра ему поломали.
— Конечно, баб Насть. И колбаски дай. И денег, если лекарства надо купить.
Баба Настя сходила к соседям, отнесла подарки. Когда вернулась, перекрестила Серёжку и поцеловала в лоб:
— Кланялись тебе соседи. Уж такие благодарные, такие благодарные… Велели поцеловать… Охо-хо, грехи наши тяжкие… За что Бог нас наказал? Видать, за то, что отвернулись от Него двадцать лет назад…
Присела у стола, горестно подпёрла щёку ладошкой.
— Украинские националисты ужас что творят!
— Наци… налисты, это кто, баб Насть?
— Которые фашистам служат и кричат: «Украина понад усё!». Немцы себе кричат: «Германия превыше всего!», вот и наши… Синагогу, что на старом базаре, бензином облили и подожгли.
— Синагога, это кто?
— Синагога, это у евреев вроде нашей церкви. Огонь был такой сильный, что в соседних домах оконные стёкла от жары гнулись. Говорят, в огонь нескольких евреев бросили. А ещё, соседка рассказывала, за городом эшелон советских военнопленных расстреляли.
***
Вечером в окно тихонько постучали.
— Кто там? — спросила баба Настя, вгляделась в сумерки за окном, охнула, помянув бога, и побежала открывать дверь.
— Ты одна, тёть Насть? — спросил вошедший мужчина.
— Мальчик со мной. Наш мальчик, не бойся его. Ты в бегах, что-ли, Коленька?
— В бегах, тёть Насть. Можно у тебя спрятаться?
— Можно, только где ж я тебя спрячу? Нешто в погребке?
— Нет, тёть Насть. Переночую, а днём на чердаке устроюсь.
Гость сел за стол, утёр рукавом лоб.
— Дай попить, тёть Насть.
— А что ж ты бегаешь, Коленька? Али против них что делал? — спросила с опаской старушка, подавая гостю ковш с водой.
— Да ничего не делал. Я ж инженер, тёть Насть. Ну и по должности, в партии состоял. А оуновцы (прим.: ОУН — организация украинских националистов) сейчас коммунистов вылавливают, списки комсомольцев и даже пионеров ищут. Евреев на улицах стреляют. Поляков в тюрьмы собирают, потом расстреливают. Евреек и полячек насилуют.
Гость безнадёжно махнул рукой и закачал головой.
— Меня и ещё человек десять второго июля арестовали, вечером. Привезли в тюрьму, что рядом с вокзалом. Запихали в комнату… Там уже столько народу было, что шевельнуться нельзя. Некоторые оправлялись стоя. Вонь несусветная! Кто от усталости вниз опустится — задыхался насмерть. Рядом со мной поляк стоял из деревни. Рассказывал, как приезжали к ним оуновцы.
Гость безнадёжно махнул рукой и потряс головой, словно отряхиваясь от кошмара.
— Девчонок и баб молодых снасильничали. Одной, которая в комсомолках была, груди отрезали… Другую привязали верёвкой к машине и по улице волоком таскали, пока не померла. У беременной живот распороли, ребёнка нерождённого вырвали, кошку в живот засунули… Женщину молодую — у неё муж коммунистом был — скопом насиловали, а потом ноги ручной пилой пилили… Живая она была…
— Звери дикие такого не вытворяют! — затрясла головой баба Настя.
— А эти хуже зверей.
Гость закрыл ладонями лицо, будто увидел кошмар.
— Напились самогонки, пели «Ще не вмерла Украіна»… Что за народ такой? Ни истории своей, ни власти — вечно у кого-то в холопах! Даже гимна своего нет — у поляков украли: «Jeszcze Polska nie zginela» (прим.: «Ещё Польша не погибла…» — польский гимн). Малыша штыком на стену прибили, над тем столом, где самогонку пили… Нескольких детишек вокруг дерева колючей проволокой за шеи гроздью привязали… Это ж какими изуверами надо быть? Утром трупы детей собрали, в колодец побросали. И живых, которые спрятаться не успели…
Гость мученическими глазами посмотрел на бабу Настю, словно умолял её о прощении.
— Ночь мы в тюрьме простояли, а под утро начали нас поодиночке выводить. По коридору на задний двор выводили, а на выходе арестованного оуновец молотком по голове встречал. А другой упавшего штыком в сердце и в живот протыкал для надёжности. Другие оттаскивали и в кузов автомобиля бросали. У них же в уставе, или где там, сказано: член ОУНа обязан без колебаний выполнить всё, что прикажет организация.
Гость провёл ладонями по лицу, будто стирая грязь.
— Когда меня выводили, и уже, как говорится, рука молоток подняла, пришёл немецкий офицер с чёрной повязкой на рукаве, прекратил убийства. Обрадовались мы, да зря. Оставшихся в живых заключённых вывели во двор, погрузили в машины и вывезли за город. Поставили на край оврага. За мгновение до залпа я прыгнул в овраг, скатился вниз, спрятался в кустах, уполз в сторону, убежал в лес. А оттуда окружными дорогами сюда.
***
По городу ходили самые ужасные слухи. А слухам стоило верить, потому что на глазах у жителей творились страшные дела.
Пастух рассказывал, как немцы привезли к оврагу психически больных и стали выстраивать их на краю. Больные
