преувеличить свои так называемые «подвиги»...
— Не беспокойся. Я же сказал, что эрзац-любовь не для меня. Я здесь на самом деле с инспекцией. Талон мне дал майор в качестве входного билета. Но как ты… — Майер жестом очертил комнату и затряс головой, будто у него заболел зуб: — Не понимаю!
Грета усмехнулась.
— Я устала жить в нищете. С близкой перспективой на более худшую жизнь. Ждать тебя и не знать, будет у меня будущее или нет... Ты сам сказал, что воюешь на передовой, живёшь взаймы. Газеты переполнены некрологами… Я родила ребёнка для фюрера — и обеспечила себе твёрдое настоящее. Отработав по контракту здесь, я обеспечу себя будущим. Моя командировка заканчивается в июле. Меня ждёт хорошая должность…
= 9 =
Фронтовиков на передовой ждёт либо могила, либо госпиталь. Но после госпиталя окопников вновь поджидает старуха смерть. Бывает, правда, что кому-то удаётся откупиться от смерти большой кровью.
Тот, кто хвастает, что за войну ни разу не был ранен, либо ошивался в тылу, либо торчал при штабе.
Ранение в живот или в голову на фронте равносильно смерти. А вот ранения полегче — это хорошо. Получив такое ранение, фронтовик законно идёт в тыл сам или его везут. В санбате или госпитале раненого гипсуют-зашивают или отрезают уже ненужное, моют, переодевают, кладут на чистые простыни, кормят, поят. Хорошенькие сестрички заботятся о нём. Фронтовик отсыпается, отдыхает от ужасов войны, забывает о смерти…
О легком ранении мечтают, как об отпуске. Хрустальная мечта — не слишком тяжёлая рана, но такая, чтобы демобилизовали вчистую. Пусть даже оторвало бы кисть левой руки — правая нужней — или стопу.
Старшина по хозчасти Хватов Михаил Трофимыч, тридцати трёх лет, как говорится — в возрасте Христа, в немцев не стрелял, но под обстрелы и бомбёжки попадал часто, потому как пищу носил и возил бойцам в самые опасные места передовой. О ранении не мечтал, и старался избежать любого членовредительства.
…Они с повозочным, считай, уже были на месте, оставалось спрыгнуть в окоп. Мина ударила с перелётом, вторая — перед окопом, а третья — совсем рядышком. И хотя они лежали плашмя на земле, Хватов почувствовал, как его словно большой плетью стегнуло по спине: «Е…пп…понский городовой! Мать твоя немецкая… бомбой по голове контуженая… Ранило! Лишь бы бак не пробило — ребята голодные останутся».
Хватов со стоном сбросил лямки с плеч, свалил с себя термос. Хлёбово не текло.
«Слава богу!» — обрадовался Хватов.
Спина жутко саднила, значит, всё-таки ранен, не убит. Но как повезло: голова и живот целы, даже сидеть есть на чём. Главное, хлёбово не пролил! Опять же, случилось не на нейтралке, откуда хрен выберешься, и не в бою, откуда под обстрелом не выползешь, а почти дома.
Сползли с повозочным в окоп, втянули за собой, спасли провизию. Подоспевшие бойцы задрали Хватову одёжку на спине.
— Ну, что там? — нетерпеливо поинтересовался Хватов.
Бойцы молча бинтовали.
— Можешь идти? — спросил подошедший ротный.
— Могу.
— Ну, ступай в тыл.
Подумав, добавил:
— В санбат.
Хватов понял, что распахало спину основательно, раз не в медпункт ротный посылает.
Медсанбат располагался у штаба дивизии, километрах в пяти за линией фронта.
Сначала ползком, потом трусцой, да вприсядку, а потом по тропинкам и дорогам не прячась, старшина отправился в тыл: лесом, мимо хутора, сбоку озера…
Вот немецкий склад, который брали вчера. Надо бы чем-нибудь прихарчиться, подумал Хватов, неизвестно, когда ещё удастся при кухне ложкой погреметь.
У склада стоял часовой. Преградив путь винтовкой, как шлагбаумом, решительно остановил Хватова, направившегося к двери:
— Стой! Не положено!
— Я в санбат иду, ранетый, — пояснил Хватов. — Склад немецкий, неоприходованный по накладным. Сам бог велел ранетому красноармейцу фашистскими харчами здоровье поправить.
— Не велено! — нахмурился часовой и повёл винтовкой в сторону Хватова.
— Где ж ты, гад, был, когда мы этот склад завоёвывали!? — возмутился Хватов. — Да не тычь ружьем! Фронтовика ружьём пугать, всё равно, что молодую вдову мужеским прибором!
Но скандалить не стал. Махнул презрительно рукой, сплюнул и побрёл дальше. Что с часового взять? Его поставили, он служит. Не драться же…
К вечеру уставший и ослабевший Хватов подошёл к штабу дивизии. Спину огнём жгло, поясница чувствовала сырость: надо думать, от подтёкшей из раны крови.
В лесочке виднелись кухни, рядом коновязи с лошадьми, у блиндажей стояли машины. Поставив прямо на расчищенную от снега землю швейную машинку, что-то шил боец. Другой по соседству ремонтировал сапог.
На полянке два упитанных молодых командира гоняли мяч. Где достали? Щёки красные, гладко выбритые. И гимнастерки на них без пятнышка грязи, не выцветшие. Сразу видно, в окопах не отирались.
Госпиталь располагался за штабом, на опушке леса, в нескольких огромных палатках. Санитар указал операционное отделение и велел ждать:
— Сперва обработают неотложных, потом остальных.
Хватов понял, что он из числа «сильно остальных».
Раненых подвозили на машинах и повозках, приносили на носилках, ходячие приходили сами. Тяжёлые лежали у палаток на носилках, кто молча — может, умер уже, кто со стонами и руганью. Рядом сидели в разных позах легкораненые. Все окровавленные, небритые, вшивые, обросшие — древние мужики. А лет «древним» — восемнадцать-двадцать с небольшим.
У чадящего костерка покуривали трое — один с завязанным глазом, другой ногу пристроил на палке, третий с рукой на перевязи. Разрешили:
— Садись, славянин, к огоньку.
Хватов сел, поинтересовался:
— Долго тут?
— Не журысь, — успокоил одноглазый, — без тебя войну не кончат. Однако не жди, что персонал к тебе сбежится лечить и ублажать. Хрен собачий! Мне вот глаз вчера вышибло, до сих пор жду помощи. И жрать не дают.
«Ё…о…олки-моталки! Мать твою, немецкую, проклято-несоветскую!» — ругнулся про себя Хватов. А что делать? Придётся ждать. Жрать хочется.
Вспомнил о брикете горохового супа в вещмешке. Организовали пустую консервную банку, достали воды, сварили супчик, похлебали. И потек неспешный окопный разговор.
— Я, ребята, уже второй раз в энтом гошпитале, — сообщил одноглазый. — Ох и бабы здесь! Особенно одна, Замотаева. За тридцать ей. Сущий витамин для голодного мужика, скажу вам. Познакомился я с ей в углу палатки за занавеской. Смотрю, сидит, мотает бинты, коленки распахнула, ажно гланды видать! Я её тут же и завалил. Но неудачно. Стала она громко подвывать и повизгивать.
— С перепугу, что-ли?
— С женского удовольствия. А тут врач случился, по-сердитости — главный. Подошёл и орёт: «Опять вы, Замотаева, безобразите! Десять суток вам ареста! А тебя, голубчик — это уже мне — досрочно выписываю из госпиталя, коли у тебя на такие нарушения здоровья хватает!».
Ну, я перемигнулся с Замотаевой, кивнул ей: пойдем, мол, в кустики! Устроились мы хорошо, но в самый интересный момент санитар — тыловая крыса, лодырь, мать его, нажрал шею, аж голова не ворочается — вывалил в кусты, почти на нас, отходы из операционной — кишки там разные, бинты кровавые… Не охота ему, вишь, до ямы отходной итить. Замотаева подо мной млеет, аж глаза закатила, ничего не видит, рычит и царапается. А у меня под носом отрезанная нога плюхнулась, и кровь из неё сочится… В общем, всю мою способность отшибло. Так и уехал из госпиталя в расстройстве. Вот, думаю, ежли Замотаеву не перевели куда, налажу отношения. Лежать мне, похоже, не один день придётся.
— А с моим знакомым на гражданке тоже прослучай был, — рассказал раненый в ногу. — Не знай, с чего, но, в обчем, хемохлобин у него низкий стал.
— Это что? Невставание по мужеской части, что-ли? — уточнил первый.
— Не, вроде как малокровие. Ему врач сказал: «Я тебе назначаю жалезо пропить…». Ну, знакомый пришёл домой, пропил жалезную кровать, а лучше ему не стало…
Хватов, привыкший к порядку в своём хозяйстве, решил навести порядок и в здешнем. У хирургической палатки он перехватил женщину в белом халате:
— Миленькая¸ что же это у вас за кавардак такой? Раненые со вчерашнего дня ждут лечения, а у вас тишина… Нельзя ли как-нибудь побыстрее работать?
— Не получится быстрее. У нас всего два хирурга. Елена Степановна спит, Ашот Иванович один работает.
— Как же можно спать, когда столько народу помощи ждёт?
— Она восемнадцать часов за операционным столом отстояла, больше стоять не в силах. А Ашот Иванович работает без отдыха.
И, сочтя разговор законченным, убежала по делам.
Хватов, не удовлетворённый ответом женщины, вошёл в палатку-операционную. Стоять у стола — не топором махать.
В нос ударила душная смесь медицинских запахов, среди которых Хватов различил запах йода, свежей крови, хлорки и спирта.
На середине палатки вместо операционного стола стояли носилки на козлах из берёзовых жердочек. На носилках лежал раненый с развороченным, окровавленым бедром. Женщина в белом халате и в маске, придерживая на лице раненого марлечку, что-то капала на неё. К опорному столбу палатки прислонился хирург, молитвенно сложив на груди руки в резиновых перчатках. Старый или молодой — не видно, лицо закрыто жёлтой от частых кипячений марлевой маской. Глаза закрыты, будто человек замер в задумчивости.
Рядом с хирургом, спиной к Хватову, чуть склонившись, стояла девушка в белом халате.
— Что же вы так медленно… — громко укорил медиков Хватов.
— Чш-ш… — повернув голову к Хватову, прервала упрёки девушка и кивнула на хирурга: — Спит.
Из-под халата хирурга девушка извлекла стеклянную банку. Сначала Хватов не понял, что это за банка и с чем она. Пока девушка поправляла халат хирургу, Хватов понял, что в банке моча.
Так стыдно Хватову не было никогда в жизни. «Боже мой! — укорил он себя. — У хирурга нет десяти минут, чтобы отойти за палатку, помочиться… Он справляет нужду и спит стоя, как загнанная коняка, пока меняют на столе раненых… А ты пришёл упрекнуть его…».
— Простите дурака… — негромко проговорил Хватов, поднимая вверх руки, словно сдаваясь. Повернулся и, не опуская рук, вышел из палатки.
«Руки-ноги целые, — ругал себя Хватов. — У других проникающие в живот, или, к примеру, ногу оторвало. Вот им нужны операции. А у тебя всего-то осколок поперёк спины прошёл… И без тебя у хирургов забот полон рот…».
К палаткам подкатил гусеничный вездеход. Стали из него тяжёлых на носилках выгружать. Пригляделся Хватов, а водитель знакомый, без разговоров согласился подвезти.
Через час Хватов был в полковом медпункте. Пожилой врач с хмурым лицом долго ругался, что Хватов сбежал из госпиталя. Безнадёжно махнул рукой и велел готовиться к операции.
— Только новокаина у меня нет. Буду чистить под «крикаином». Сам виноват, сбежал из санбата!
Сел Хватов на табуретку, снял санитар с него гимнастёрку, налил спирту полкружки, не пожалел, разбавил водой до краёв. Предупредил:
— Закусить нечем.
— А и не надо, привычные мы, рукавом занюхиваем, потому как не пьём, а лечимся, — успокоил санитара Хватов.
— Обопрись локтями о стол, — велел врач. И разрешил: — Можешь кричать и материть меня.
И начал «лечить» Хватову спину.
— Мать честная, курица лесная, кость тебе, коновалу, в глотку! — цедил Хватов сквозь зубы, стараясь не стонать. — Твою ж
