Моя земля не Lebensraum. Книга 7. Наместники дьявола

автоматную очередь. По свисту пуль над головами поняли, что стреляют в них. Обречённо остановились.
Из кустов неторопливо, словно прогуливаясь, вышли пятеро эсэсовцев с автоматами, подошли к беглецам.
— Wer sind diese? (прим.: Кто такие?) — совершенно спокойно, даже с любопытством спросил один из немцев.
— Мы пленные, рубим лес, — пояснил Сёмка, указывая направление, откуда они бежали. Для верности помахал топором, который он не успел бросить, изображая, как он рубит дерево. — Мы заблудились…
Сёмка повертел пальцем над землёй и развёл руками.
То, что беглецы — пленные, было видно по их полосатым одёжкам. Один из немцев стволом автомата указал направление движения.

***
По тёмному коридору дома, где располагалась администрация охраны, Сёмку провели в какую-то комнату. У окна — письменный стол. На столе — журнал для записей, пепельница, полная окурков, коробки сигарет, графин, бутылка шнапса, стаканы. На краю, поперёк стола, толстая плётка. В комнате трое солдат-эсэсовцев. Эсэсовец за столом разглядывал записи в гроссбухе. Сбоку от стола на табурете сидел человек с безразличным выражением лица в солдатской форме, но без знаков различия.
Сёмка долго стоял у двери, вытянувшись по стойке «смирно», никто не обращал на него внимания.
Наконец, эсэсовец за столом что-то буркнул. Переводчик без знаков различия спросил по-русски:
— Пытался бежать?
— Никак нет, герр начальник! — бодро ответил Сёмка. — Мы заблудились и рядом с местом работы добровольно сдались группе немецких солдат.
Один из эсэсовцев не спеша взял табурет и, улыбаясь, поставил перед Сёмкой. Человек, сидящий за столом, скомандовал по-немецки, а переводчик продублировал без эмоций:
— Раздеться догола!
Сёмка быстро разделся, аккуратно сложил одежду на табурет. Он знал, что за неторопливость, за неаккуратность, да за всё, что немцам не понравится, он схлопочет плетью. Один из солдат одобрительно хмыкнул.
Сёмка понимал, что сейчас его будут пороть. Не хотят, сволочи, рвать лагерную одежду…
Новая команда:
— Нагнуться!
Сёмка нагнулся, уперевшись руками о табурет, постарался расслабить спину. Расслабленной спиной удары плётки переносить легче.
Он услышал, как немец прошёл к столу, взял плётку, подошёл к нему.
Внутри всё сжалось в ожидании первого удара.
Что ждёт, сволочь?
Сёмка услышал, как немец вздохнул, как размахнулся…
«Качественно» врезал.
Сёмка подавил стон.
Немец не торопился повторить удар.
— Ты должен считать удары, — напомнил переводчик.
Немец ударил.
— Цвай… — сквозь стон посчитал второй удар Сёмка.
— Nein, — устало проговорил немец, сидящий за столом.
— Нет, — продублировал переводчик. — Герр начальник говорит, что первый удар ты не просчитал, значит, его не было. Затем, почему-то начал счёт с двух — это неправильно. Начнём сначала. Тебе назначено десять ударов. Считай правильно.
«И два незачётных…», — подумал Сёмка.
   
Немец ударил.
— Айн! — выдавил Сёмка, зажмурившись от боли. Открыв глаза, увидел, как с другой стороны к нему подошёл ещё один немец с плёткой в руках. И зажмурился, не зная, с какой стороны ждать удара.
Ударили почти одновременно.
— Цвай-драй… — посчитал Сёмка.
— Nein… — лениво возразил немец от стола.
— Господин начальник говорит, что это был один удар, — перевёл переводчик. — Ты неправильно посчитал. Жульничаешь, поэтому удар не засчитывается.
Первым ударил тот, что справа. Следом ударил левый.
— Цвай… — простонал Сёмка.
Немцы молчали. Не били.
Если бы Сёмка посмотрел, то увидел бы улыбающихся немцев.
— Господин начальник говорит, что это было два удара. Но если ты хочешь, то зачтём, как один.
Немцам, наверное, прискучила игра и они размеренно, с двух сторон, отсчитали Сёмке оставшиеся восемь ударов. Каждый последующий удар казался Сёмке сильнее предыдущего. Он видел, как с его спины на пол капает кровь.

***
Хорошо, что во время побега Сёмка не бросил топор, иначе его повесили бы за саботаж — умышленную потерю имущества.
Работа по заготовке брёвен продолжалась. Не стихали удары плёток, лай собак и окрики вахманов, которые подгоняли изможденных узников. В обед пленные получали по семьсот граммов полупустой баланды. К концу дня выматывались до такой степени, что едва тащилась до лагеря.
Вечерняя поверка тянулась часа полтора. Вернувшись в блок, получили по сто пятьдесят граммов «эрзац-брот», так называемого хлеба, который на тридцать процентов состоял из отрубей, на тридцать процентов — из опилок и на сорок процентов — из свекольных отжимков. Опилки человеческий организм переварить не мог, у пленных начиналось воспаление желудка и кишечника, кровавые поносы, а у некоторых — завороты кишок, от которых несчастные умирали в страшных муках.
По каким-то причинам норма «эрзац-брот» снизилась до ста двадцати пяти граммов. Силы у Сёмки настолько иссякли, что он упал на работе. Подбежавший эсэсовец заставил его подняться. Сёмка продолжал двигаться как автомат, пока не потерял сознание.
Когда пришел в себя, увидел, что лежит, прикрытый мешковиной. Попытался встать, но кто-то толкнул его, заставляя опуститься:
— Лежи до вечера… — услышал Сёмка.
   
Вечером, когда пленные возвращались в лагерь, Сёмка опять упал. Товарищи успели подхватить его до того, как подскочили вахманы, помогли идти, положив его руки себе на плечи. Сил не было ни у кого, но кто мог идти, помогал тем, кто идти уже не мог.
На вечернем аппеле Сёмка стоял, повиснув на впередистоящем товарище. Добравшись до блока, лёг, зажав в руке порцию эрзац-хлеба. Заставил себя жевать и глотать маленькие кусочки, превозмогая боль во рту и глотке.
«Неужели конец? — с тоской думал Сёмка. — Нет, это обычное переутомление. Не может умереть от голода человек в двадцать лет. Почти в двадцать…».
Свинцово-тяжёлые руки и ноги, кирпич в желудке, адский шум в голове и непреодолимая слабость.
На следующее утро Сёмка, шатаясь, выполз на утреннюю поверку, но в рабочую команду его не включили. Эсэсовцы отобрали на работу тех, кто покрепче, остальных разогнали по блокам.
Едкий дым крематория смешивался со смрадом разлагавшихся трупов, нечистот и мусора. Доходяги или, как их называли, «мусульмане» — скелетообразные призраки — выползали из бараков на улицу, лежали в тени. Сёмка стал «мусульманином». Притупилась способность мыслить, ослаб инстинкт самозащиты. Возвращаясь с аппеля в блок, он почти натолкнулся на вахмана. Вахман ткнул Сёмку пальцем в грудь, Сёмка упал. Вахман с интересом наблюдал, как доходяга с трудом поднимается на ноги, рассмеялся и снова ткнул его пальцем. Вахман получал удовольствие оттого, что одним пальцем валил с ног пленного. Сёмка ещё раз упал, но встать уже не смог и заплакал, стыдясь слабости. Вахман удовлетворённо подозвал проходившего мимо пленного:
— Подойди, скотина!
Тот подошел и четко отрапортовал:
— Заключенный номер двенадцать-четырнадцать-шестьдесят шесть явился по вашему приказанию.
— Оттащи эту крематорскую собаку в блок.
— Слушаюсь!

***

Сёмка настолько обессилел и отупел, что забыл даже о том, что идёт война и что он находится в плену. Пропало желание двигаться, овладело безразличие ко всему на свете. Он не вставал с нар, не ел, отказался даже от предложенного кем-то окурка.
Блоковый заметил со скептической улыбкой:
— Этот отдает концы.
Сёмка не боялся смерти. Смерть — избавление от ада, в котором он находился.
— Что с тобой? Плохо? — посочувствовал сосед по нарам.
Глупый вопрос…
— Возьми мой хлеб, — прошептал Сёмка.
— Я спрячу его для тебя.
— Я не хочу есть. Съешь ты.
Товарищи, проходившие мимо, старались не смотреть на Сёмку — они ничем не могли ему помочь. А их сочувствие только усилило бы страдания умирающего.
После вечернего аппеля и раздачи баланды разговоры стихали. Все меньше мелькало людей и теней в тусклом пятне света от подвешенного к потолку керосинового фонаря. Измученные за день узники проваливались в тяжёлый сон. То там, то здесь раздавались бессвязные выкрики, стоны, всхлипывания — кошмары терзали заснувших узников. Иногда слышалась возня, осмысленные тихие слова — это разбуженные узники поворачивались в ячейках, где менять положение тел можно только всем сразу…
У Сёмки отекла голова. Все знали про водянку от голода. У других отекали руки и ноги. У Сёмки — голова. Голова разламывалась от страшной боли, временами Сёмку окутывала пелена серого тумана, он переставал видеть. Сёмка чувствовал приближение смерти. Смерть бродила по бараку, разглядывала лежащих на нарах. Выбирала жертву. Возможно, уже приметила его.
Сёмке стало ужасно холодно: зуб на зуб не попадал. Он понял, что стал «кандидатом на крематорий».

***
Жалобные стоны — так стонут, когда с жизнью прощаются. Эти стоны сводили с ума. Было бы оружие, застрелился бы...
— Замолчи, что ты стонешь так громко…
Оказывается, это он сам стонал.
Умер его сосед.
Сёмка равнодушно смотрел на покойника. Интересно, что происходит с человеком, когда смерть освобождает его от мук?
На губах мертвеца застыла страшная усмешка, словно он ждал чего-то хорошего, а смерть обманула его. Сёмка вспомнил слова Бати о том, что надо смотреть на покойника и думать, что он умер такой смертью, какой ты умереть не хочешь.
— Уберите жмурика, — приказал блок-фюрер.
Покойника стащили с нар, мёртвая голова стукнулась о пол. Вахманы чертыхались, раздевая труп — от покойника дурно пахло. Штаны стянули легко. Долго мучились с руками, заворачивая их так и сяк, чтобы снять куртку. Наконец, труп раздели. Широко раскрытые глаза мертвеца смотрели на Сёмку. «Нет, — подумал Сёмка. — Я не хочу быть таким!».
Тело потащили к двери. Вахманы открыли дверь и что-то вспомнили. Посмотрели номер на куртке покойного, химическим карандашом написали номер на груди трупа. Орднунг!
 
Сёмка приподнялся и подозвал товарища, которому отдал свой хлеб:
— У тебя не осталось хлеба?
— Полпорции, — застеснялся товарищ, что всё же съел чужой хлеб.
— Дай мне, пожалуйста, немножечко.
Товарищ отдал всё, что у него осталось. Посоветовал:
— Жуй медленно. Это очень важно. Отламывай по кусочку и тщательно пережевывай.
Сёмка жевал эрзац-хлеб и с трудом проталкивал его в саднящее горло. На следующий день он выпил маленькими глотками весь суп и съел хлеб, размоченный в супе.
Блоковый, проходя мимо, удивлённо глянул на ещё живого Сёмку, покачал головой, что-то тихо сказал штубовому. Оба посмотрели на Сёмку, как на ненужный предмет.
«Хрена! — подумал Сёмка. — Не умру назло вам!».
Всех больных перенесли в один отсек. На двух койках поместили четырнадцать человек. Сложили умирать, поэтому не кормили.
Почти никто не разговаривал. Самые слабые умирали молча, без стонов. В отсеке пахло тленом. Сёмка видел себя разлагающимся трупом. Но смерть уже не манила Сёмку, виделась ему ужасной.
Сёмка плакал от бессилия, от отчаяния, от ярости. Тихо рыдал от страха перед смертью и от безумного желания жить.
Дверь барака распахнулась.
— Выходи, крематорские собаки!
На улице злобно гавкали овчарки.
Если с собаками, значит, куда-то погонят.
Никто не двинулся с места. Не было сил.
Вахманы накинулись на больных с бранью, угрожая крематорием, нещадно колотили дубинками по лежавшим на нарах живым и мёртвым. Мертвые не