Моя земля не Lebensraum. Книга 7. Наместники дьявола

«Нифига-се! — удивился Сёмка. — Медсестра у них тут».
 
Пленный вернулся. Из-под руки у него выглядывала остренькая мордашка собачонки «народной» породы.
Пленный посадил собачонку на нары рядом с Сёмкой, развязал бечёвку на ноге, размотал бумаги.
Собачонка внимательно наблюдала за освобождением раны, временами поглядывала Семёну в лицо.
Семён вдруг увидел, что у собачонки вместо передней лапы — культя. И очень добрые глаза.
— Сестричка, лечи! — скомандовал пленный.
Собачонка припрыгала к раненой ноге и принялась вылизывать кожу вокруг раны.
— Не бойся, она знает своё дело, — успокоил пленный Сёмку. — Собаки ведь зализывают себе раны. Вот и нам Сестричка помогает. Утром и вечером она будет тебя лечить. А ты ей кусочек хлеба к следующему разу приготовь, — пленный показал величину с кончик мизинца.
Сестричка горячим шершавым язычком вылизывала уже саму рану. Было немного больно и щекотно, когда она залезала язычком в глубину раны. Вылизывая рану, всё время ловила взгляд «пациента», словно внимательно спрашивала: «Не больно?».

***
Справа от Сёмки лежал невероятно тощий парень. После тифозного кризиса он ничего не ел, был ко всему безразличен, утратил волю и способность бороться со смертью.
Кормили в ревире неободранной пареной гречихой. Гречишную шелуху человеческий кишечник не переваривал, не переваривал и опилки, из которых почти наполовину состоял эрзац-хлеб. У многих случались запоры и завороты кишок, от которых пленные умирали в жутких мучениях. Фельдшер, который вскрыл Сёмке гнойник, раздавал таким пациентам «ковырялки» — петли из проволоки, которыми пленные могли освободить прямую кишку от окаменевшего содержимого. Но процедура для людей была непривычной, страшной и болезненной, не все на неё решались.
Сёмка каждое зернышко очищал, не торопился, благо никто никуда не торопил. За тщательность и бороду, которая у него выросла, его стали называть Стариком.
Гречиха кончилась, пленных стали кормить баландой из немытых овощей с грязью и песком.
— Доктор, тифозники дохли от запоров, а теперь дохнут от поноса, — зло сказал Сёмка фельдшеру однажды на обходе, думая, как и все, что питание зависит от медика. — Баланда из немытых и нечищенных овощей с грязью, похожая на помои, не способствует укреплению кишечника. Что вы мне присоветуете по медицинской части?
Фельдшер постоял, грустно глядя на Сёмку, покосился на умирающего соседа. Ответил очень тихим голосом:
— Да, ты правильно заметил, это есть вредно. Но голодная смерть ещё вреднее. Если ты не будешь есть, помрёшь быстрее. Я вынимаю из супа овощи, споласкиваю от грязи и ем. Жидкости даю постоять, чтобы осела грязь. Чистый отвар выпиваю, грязь выливаю. Твой сосед умирает… Такие без обиды уступают свою пайку выздоравливающим соседям. Прими с благодарностью…
   

***
Сёмка приходил в себя. Восстановился аппетит, соответственно, потянуло на парашу. Первые дни путь к параше и обратно он совершал на четвереньках, как и многие больные. Состояние было как с крупного перепою: голова кружилась, ноги подгибались от слабости, не слушались. После нескольких движений начиналась одышка, сердце трепыхалось и билось о грудную клетку, словно норовило выскочить наружу.
Место умершего соседа занял новый больной. Он прерывисто дышал, у него, как и у остальных тифозников, была лихорадка.
— В этом блоке не страшно, — заговорил он, отдышавшись, и, словно бы, ни к кому не обращаясь. — Многие, конечно, умирают. Кому-то делают усыпляющие уколы. Я был в лагере… Там проводили эксперименты. Страшные. Эксперименты по исследованию пределов болевой чувствительности. А проще говоря, эксперименты по реакции организма на запредельную боль, когда человека без наркоза режут, жгут или медленно ломают ему кости. Фашисты наблюдали, как человек умирает после долгих страданий… В лабораторном блоке, — новенький неопределённо шевельнул рукой, — испытывали лекарство от малярии. В лагере никто не болел малярией. Фашисты заразили малярийной кровью пленных… Лекарство оказалось неэффективным, больных мучила лихорадка… Все погибли. А другой врач испытывал лекарство от флегмоны, это сильное подкожное нагноение.
Новенький тяжело закашлялся.
— Не разговаривай, — посоветовал Сёмка. — Береги силы.
— Я боюсь потерять сознание. Нужно обязательно разговаривать, чтобы не поддаться болезни. Тот врач брал здоровых людей, в раны закладывал мусор, пули, землю, фекалии…
Новенький впал в беспамятство, но продолжал что-то невнятно бормотать.
Когда принесли баланду, Сёмка съел свою порцию и попытался влить немного жидкости в рот соседу, но тот поперхнулся. Подумав, Сёмка выпил его баланду, вспомнив совет фельдшера. Успокоился, когда разносчики собрали котелки. Не выпей он соседскую баланду, порция пропала бы.
Вечером Сёмка съел свой хлеб, а порцию соседа припрятал. Когда сосед пришел в себя, Сёмка отдал ему хлеб.
Сосед удивился — он прекрасно понимал, каких усилий Сёмке стоило не притронуться к хлебу. И отказался от хлеба:
— Съешь сам. Я не могу проглотить ни крошки.
 
Сёмку мучил голод.
Когда не ешь два-три дня, ощущая спазмы пустого желудка и нытьё под ложечкой, это не голод, это всего лишь желание есть. Что такое голод, поймёшь, голодая недели и месяцы. Голод, как суккуб (прим.: демон в женском обличье, который ночью соблазняет спящих мужчин), оккупирует не только живот. Он захватывает голову — и не дает думать ни о чем. Голод это невозможность здраво мыслить. Голод, это неодолимая слабость, головная боль и головокружение. Голод, это болезнь, от которой умирают. Голод не делает человека стройным. Голод делает человека омерзительно некрасивым. Больной голодом едва волочит ноги и спотыкается, лицо у него серое, в глазах тоска, руки висят, как плети.
Голод душит человека, держит его в своей власти. Голод заставляет убить товарища за кусок хлеба. Случалось, голодный выхватывал хлеб у слабого, пихал в рот и торопился проглотить, пока хлеб не выковыряли у него изо рта. Он понимал, что его если не убьют, то изобьют товарищи, а потом он получит от блокового двадцать пять ударов палкой, от которых, возможно, умрёт... Но удержать себя не мог.
Вши, грязь, страх, унижения усиливают страдания от голода.
До войны Сёмка был разборчив в еде. Теперь он никогда не сказал бы, что еда невкусная. Он не будет мечтать о масле, колбасе и мясе, конфетах и сыре. Ему хватит картошки и хлеба. Чёрного хлеба. Который можно откусывать прямо от ковриги — только так почувствуешь настоящее удовольствие от хлеба.
…Сосед захрипел, прерывисто вздохнул и перестал дышать. Сёмка дотронулся до него. Кожа холодная, липкая. Умер.
По проходу шли разносчики с хлебом. Сёмка схватил кружку, сделал вид, что поит умершего соседа. Разносчики оставили Сёмке две порции хлеба, прошли дальше.

***
Сёмка почернел лицом. Щеки страшно ввалились, под глазами налились отечные мешки, и стал он похож на необычайно худую, несчастную обезьяну с болтавшейся на длинной тонкой шее головой.
За день ноги отекали и переставали гнуться в коленях. Ложась спать, Сёмка поднимал ноги на подвешенную к стропильной балке веревочную петлю. К утру жидкость из ног стекала, и ноги становились, как палочки.
«Селекцию» — деление на «безнадёжных» и «выздоровевших» — проводил унтерштурмфюрер (прим.: лейтенант) фон Грюнберг. Однажды он приказал умертвить уколом фенола (прим.: фенол или карболка — сильнодействующий антисептик для наружного применения. Нейротоксический яд, парализует дыхательный центр мозга) в вену пленного, взявшего брюкву из проезжающей на кухню тележки. Умерщвление проходило на виду построенных для этого узников.
— Так умрет каждый, кто будет воровать, — прокричал слова фон Грюнберга переводчик.
Спокойный, несколько флегматичный, унтерштурмфюрер откровенно зевал и небрежным кивком головы, шевелением руки или отрывистым словом выносил окончательное решение о судьбе жертвы.
Подходивший к столу громко произносил свой номер и по команде переводчика выполнял движения — присесть, встать, кругом. Очень трудные для измождённых, больных узников движения. Особенно — встать после приседания. Редко кому удавалось выпрямиться без помощи рук. Многие падали, становились на четвереньки, кое-как поднимались. Тех, кто не мог подняться, фон Грюнберг ленивым шевелением отправлял «на спецобслуживание», то есть, в крематорий. Какой смысл в этой «сортировке», если все пленные были обречены на смерть?
   
Сёмка стоял в очереди на селекцию к Грюнбергу и трясся. Может, от лихорадки, может, дрожали обессилевшие мышцы, а, скорее всего, он боялся, что не сможет присесть-встать, и Грюнберг отправит его в крематорий.
Боялись все. Испуганно прятали друг от друга глаза, переполненные страхом и желанием жить. Хоть плохо, но жить. Хоть в мучениях, но жить. Еле-еле, умирая, но жить. Ещё чуть-чуть пожить. Вдыхать этот провонявший тленом и смертью воздух, есть состоящий из опилок хлеб…
Мимо пролетела муха. «Тоже узница, — подумал Сёмка. — Впрочем, нет. Муха может летать где хочет и куда хочет. Значит, она не узница». 
Страшно делать очередной шажок к роковому месту. Чем ближе к Грюнбергу, тем болезненнее замирают перепуганные мысли в голове и становится труднее дышать. Слабеют и без того немощные ноги, липкий пот покрывает тело, сердце лихорадочно колотится, не в силах протолкнуть кровь по онемевшему, ставшему жёстким, как у трупа, потерявшему чувствительность телу. Отправит в крематорий? Или оставит жить?
Сёмке непреодолимо хотелось убить самодовольного упитанного палача, так спокойно решающего, жить или умереть множеству людей. Убить его Сёмка сможет — война научила его убивать. Он успел бы выхватить штык-нож из ножен стоящего у стола эсэсовца и воткнуть его в откормленную глотку Грюнберга… Она у фашиста мягонькая, проткнуть её легко… Не то, что заскорузлая шкура пленного.
Сёмка представил, как он подходит к столу, как Грюнберг, едва глянув на доходягу, кивком приговаривает его к смерти… Сёмке терять нечего — он кидается на Грюнберга. И большинство стоявших в очереди с огромным желанием помогли бы Сёмке. Но горький опыт жизни в лагерях показал, что героизм, подобный этому, равносилен предательству товарищей. Ужасные последствия этого вроде бы героического поступка удерживали и Сёмку, и его товарищей от действий. За смерть, за покушение на жизнь палача будут зверски замучены сотни товарищей.
Да и не успеет Сёмка убить Грюнберга. Потому что движения его оголодавшего тела замедлены, как и мысли.
«Селекцию» в ревире фон Грюнберг проводил раз в неделю. Но интересовался количеством умерших пленных каждое утро. Приходил после аппеля, спрашивал у русского врача:
— Вифель русски зольдатен капут?
Получив ответ, удовлетворённо уркал:
— Гут! Зер гут!
Мёртвых везли к крематорию. За день у входа складывали в штабеля двести-триста трупов.
 

***
Сёмку «выписали». Если пленный не умирал за определённый срок пребывания в лазарете, его считали выздоровевшим.
Батя Сёмку не узнал. Не только из-за бороды. От продолжительного голода тело у Сёмки отекло, щёки и веки раздулись, как у азиатского бая. Сёмка нажимал пальцем на кожу — и долго наблюдал, как не хотела