Моя земля не Lebensraum. Книга 7. Наместники дьявола

двигались даже от ударов, а живые поползли на улицу. Но вахманы приказали живым тащить покойников к двери. Втроем или вчетвером больные подталкивали трупы к двери, со стонами падали на трупы. Вахманы били живых, принуждая их ползти на улицу.
— Мы спустим на вас собак, они перегрызут вам глотки, если не встанете! — крикнул один из вахманов.
Но и тогда больные не встали.
Прикатили «мор-экспресс». Сёмка видел мрачные лица пленных, двигавших повозку. «Мор-экспресс» — символ смерти. Сёмка вспомнил, как Батя рассказывал, что еле живых бросают в печи крематория вместе с мёртвыми. Он упёрся руками в землю и попытался подняться. Не получилось… Ему стало жарко.
— Грузите эту падаль! — скомандовал кто-то.
Живых и мёртвых побросали в повозку. Сёмка шевелился, чтобы выбраться наверх и соскользнуть с повозки по дороге. Возможно, ему повезёт, вахманы посмеются над ним и оставят пожить ещё немного…
   
«Мор-экспресс» остановился. Эсэсовец гавкнул какое-то приказание, и перевозчики трупов забрались в повозку. С привычным равнодушием отделяли мёртвых от живых, подобно тому как рыбаки сортируют рыбу. Живых свалили на землю, трупы остались в повозке. «Мор-экспресс» поехал в ту сторону, где дымила чёрным ужасом труба.
— В душ! — кричали вахмани. — Встать! Марш в душ!
Больные оставались лежать.
— Через три минуты всем быть в душе. Тех, кто останется здесь, отправим в печку!
Живые зашевелились. Вахманы ухмылялись, наблюдая за ползущими пленными. Несколько человек поднялись на ноги, сделали два-три шага и снова упали. Вахманы били ползущих по спинам.
— Надо встать, — проговорил Сёмка, повернув голову к соседу. — Давай поможем друг другу.
Поднявшись на колени и положив руки на плечи друг другу, встали. Пошли, шатаясь, поддерживая друг друга. Их примеру последовали те, у кого ещё были силы.
Едва добрались до душевой площадки, с трудом разделись. Все одинаковые — ходячие скелеты, все в гнойных язвах, у всех ввалившиеся от истощения глаза и щёки. Холодная вода смывала с тел вонючую грязь.
— Скребитесь чище, поганые шкуры!
Казалось, вода, падавшая на плечи и головы, весила тонны. Пленные едва держались друг за друга, и если падал один, то увлекал за собой соседей.
— Не желаете мыться?! Мы научим вас, свиней, мыться.
Не обращая внимания, что попадают под струи воды, вахманы с руганью бросились к больным, поволокли двух по цементному полу к бочкам, стоявшим у стены, засунули вниз головами в воду. Конвульсивно дёргались ноги, торчавшие из бочек. Сил, чтобы вылезти, не было.
Крепко держась одной рукой за товарища, Сёмка мыл его, а тот помогал мыться Сёмке.
Воду выключили.
— Выходи!
Мокрые пленные едва плелись к куче приготовленной одежды. А из бочек торчали голые костлявые зады утонувших.
У одежды оставшиеся в живых сели, а некоторые упали. Одежда прилипала к мокрым телам, надевать её было трудно. Помогая друг другу, оделись и встали.
Больных вернули в блок. Зачем их гоняли на помывку, никто не знал.
Сёмка с трудом забрался на верхние нары: те, кто лежал внизу, смирились с ролью смертников. Лежали прямо на досках, неровных, неплотно сбитых. Острые края досок впивались в тело. Соломенную подстилку вахманы сожгли, чтобы избавиться от вшей. От соломы избавились, от вшей не смогли.
   
После «аппеля» к Сёмке подошёл Батя, потрогал пульс, ободряюще похлопал по руке:
— Плохи твои дела. Да ты и сам понимаешь.
— Спасибо, ободрил, — прошептал Сёмка. — Чем я болею, кроме истощения?
— Дело не только в болезни. Некоторые и здоровее тебя загибаются. А совсем плохие выживают. Тот, кто не хочет умереть, не умрёт.
— У меня тиф? — спросил Сёмка, и услышал страх в своём голосе.
— Тиф, — подтвердил Батя с полным безразличием. —  Война — это комбинация катастроф и эпидемий. Не бойся тифа. Я болел тифом и остался жив. Постарайся не терять сознание, когда у тебя будет лихорадка, а то не сможешь бороться. Потеряешь сознание — перестанешь есть, через пару дней умрешь. Надо бороться. Ты должен съедать хлеб, даже если тебе противно смотреть на него. Пей баланду, даже если она покажется тебе помоями. В ревир (прим.: в медицинский пункт, барак) пока не ходи. Симптомы не очень заметны, могут приписать симуляцию и отправят в печку. Через пару дней вылезет сыпь, температура поднимется градусов до сорока, тогда и пойдёшь.
— Ты говоришь о сыпном тифе, как о пустяковой простуде, — упрекнул Батю Сёмка.
— Я болел тифом и выжил. И ты не умрёшь, если захочешь жить, и будешь бороться.
— Устал бороться. Легче умереть... И конец мучениям.
— Ты боец! Обязан бороться. Остаться в живых на зло фашистам — наш вклад в дело победы. Время придёт, мы победим, наступит мир. Я хочу дожить до победы, хочу жить в мире, радоваться детям и женщинам, щебету птиц и аромату цветов, чтобы душа жаждала и сердце трепыхалось по весне. Лучшие из нас, к сожалению, останутся на полях сражений. Но мы не будем горевать об этом: молодыми умирают любимцы богов. Но зато будет царить мир вплоть до следующей войны.
— Как же несбыточно далеко то время, когда нам позволят жить… Я уже приготовился к смерти. Но в последний момент увидел мертвеца — и он мне не понравился. Ты прав — на покойников смотреть полезно. И я тоже хочу дожить до победы.
Через три дня температура у Сёмки поднялась так, что он почти терял сознание. Тело покрылось сыпью, но на грязном теле была малозаметной. Пришло время идти в ревир, решил он.
Ушедшие в ревир в барак не возвращались. Ходили слухи, что в ревире не лечат, а добивают. Многие в слухи верили.
Больные в очереди перед ревиром стояли раздетые, держа одежду в руках, худые как скелеты, с торчавшими ребрами, с грязной кожей, в укусах и расчесах, в кровоподтеках и язвах.
Один из вахманов недовольно проговорил:
— Этих крематорских свиней надо бы отводить прямо к печам.
Врач-немец, мельком глянув на больного, кивком головы указывал, куда идти. Посмотрев на Сёмку издали и, скорчив брезгливую рожу, нетерпеливым жестом отослал в группу тифозников.
В тифозный барак Сёмка брёл, как в тумане. Но затуманенное сознание почему-то особенно ощущало смрад, пропитавший лагерь: смрад от крематория, от трупов, от болезней, голода, грязи и страдания.
У двери тифозного барака лежали десятки трупов, сложенные в штабеля, как дрова. В помещении была жуткая духота. Воняло мертвечиной и загаженным туалетом. На трехэтажных нарах, на голых досках лежали голые больные. Многие бредили.
Новеньких распределили по местам, с которых только что сняли мертвецов.
 
Несмотря на жуткую слабость, Сёмка заставил себя влезть на второй этаж, надеясь, что там не так грязно. Однако доски, как и внизу, были скользкими от крови и нечистот. Правда, было свободно — впервые за всё время пребывания в лагере Сёмка улёгся на спину.
Сёмку то неудержимо трясло в ознобе, то он обливался потом. Сознание мутилось, но он старался держаться в реальности, концентрируя внимание на окружающем.
Кто-то громко и неумело пел. Кто-то грязно и бессвязно ругался. Сосед внизу трясся, стучал головой о доски и страшно хрипел. К нему подошёл медик со шприцем и сделал укол в локтевой сгиб. Хрип прекратился. Больной перестал дрожать. Его глаза остекленели. Умер.
Медик со шприцем посмотрел на Сёмку. Сёмка покрылся холодным потом от страха и бессилия. Медик схватил сёмкину руку, нащупал вену. Вырваться у Сёмки не хватило сил. Той же иглой, что и только что умершему, медик сделал укол.
Медик ушёл, и Сёмка стал отсчитывать секунды, прикидывая, через какое время после укола умер сосед. Смерть не приходила, по телу разлилась приятная расслабленность.
Сёмка услышал грохот.
— Проклятие! — простонал кто-то неподалёку.
Сёмка посмотрел вниз. С пола поднимался больной с окровавленным лицом.
— Приснилось, что я еду в поезде мимо своего дома. Вот и спрыгнул на ходу, — пробормотал он и замедленно, как в кино, полез на нары.
Реальность подёргивалась чернотой, уплывала...
Страшна ночь в тифозном блоке. Едва различимы при свете керосиновой лампы бледные лица, грязные тела. Недвижимы люди, потерявшие сознание. А, может, успокоившиеся навечно. Другие бьются головами, пятками и руками о доски нар. Бессвязная речь… Подвывания сквозь бред, похожие на песни …
…Реальность возвращалась в белёсом тумане — пришло утро, в бараке светлело. Сёмка словно через ватные затычки слышал стоны и голоса. В проходе появились санитары, принесли неходячим «кофе» — тёплую воду, подкрашенную буряками. Сёмка попытался голосом привлечь к себе внимание. Один из санитаров, крепкий, рыжеволосый парень, наконец, подошёл к нему.
— Мишаня, глянь-кось, вчерашний ещё живой! — И спросил у Сёмки: — Кофию хочешь?
Едва слышно Сёмка попросил переместить его вниз, чтобы можно было самостоятельно добраться до параши. Санитар покрутил носом:
— Да ты, друг, обделался… Куда тебя, такого вонючего? Никто с тобой лежать не захочет.
Сёмка вновь потерял сознание.
Очнувшись, увидел склонившихся над его ногами двух человек в белых халатах. Медики. Говорят по-русски. Один, потыкав пальцем в ногу, вздохнул:
— В госпитале он бы на ноги быстро встал. А тут… — медик ещё раз вздохнул, недоверчиво поджал губы, покачал головой. — Пусть лежит, может, выживет.
Сильно болела нога. Сёмка посмотрел: нога вздулась и почернела. Спросил:
— Доктор, что с ногой?
Медик посмотрел, пожал плечами.
— Я фельдшер. А насчёт ноги… Бывает, мозоль или рана инфицируются, или кровоизлияние после ушиба нагнаивается. Всяко бывает.
Он протёр влажной тряпочкой кожу на ноге, вытащил из кармана скальпель и без предупреждения полоснул по черноте. Полилось вонючее дерьмо.
Сёмка простонал с укоризной:
— Что на живую-то… Не скотина ведь!
— Скажи спасибо, что на живую. Обезболивать нечем.
И снова беспамятство.
 

***
Сёмка пришёл в себя. Не двигаясь, сначала убедился по лагерному закону, что жив. Приоткрыл незаметно глаза, проверил, не угрожает ли какая опасность в виде близко стоящего эсэсмана или блокового «волка».
Увидел, что лежит на верхних нарах в чужом бараке. В чистых штанах. По крайней мере, не в обгаженных.
На середине барака в проходе стол, две скамьи. За столом пятеро пленных. Разговаривают негромко, не понять о чём. Окликнул едва слышно:
— Ребята, как я здесь оказался? Что за барак?
Один оглянулся:
— О, живой! Принесли утром, вот и оказался. Мы думали, ты копыта откинул.
— А зачем меня сюда?
— Фершал велел.
— Братки… попить бы! 
Один принес воды в помятой жестяной кружке. Сёмка с жадностью напился.
Вспомнил, что фельдшер разрезал ему гнойник на ноге. Штанина была закатана выше колена, голень вместо бинтов укутана бумажными полосами, перехвачена бечёвкой.
Захотелось пожевать. «Раз жрать охота, значит, жив, — подумал Сёмка. — И в ближайшее время, назло врагам, постараюсь не сдохнуть».
— Мужики, если я с утра здесь, мне пайка положена.
— На довольствие не поставили, — буркнул всё тот же. — Думали, дуба дашь — что толку кормить?
Все отвернулись, как будто Сёмки и не было.
Сёмка почувствовал, что из раны натёк и собрался под бумагой гной.
— Мужики, а перевязку тут можно как-нибудь организовать? Мне фельдшер ногу расфигачил… Дальше-то он будет меня лечить?
— Сестричка полечит, — пообещал всё тот же пленный. Встал и куда-то ушёл.