Моя земля не Lebensraum. Книга 7. Наместники дьявола

руках держал сшитые из куска одеяла тапочки. На вид мягкие и тёплые. Сёмка ходил в разнокалиберных, раздолбаных, жёстких ботинках. Естественно, без носков и портянок. Сёмке очень захотелось побаловать ноги мягкой обувкой.
— Полпорции,— предложил он. Продавец тапочек отрицательно покачал головой.
— Новые тапочки. Сам посмотри. За порцию.
Он протянул Сёмке тапочки.
Да, тапочки хороши. Такие шили, отрезая полосу от одеяла.
Откуда ни возьмись, явился блоковый.
— Та-ак… Нарушаем, значицца… — протянул зловещим голосом, вырывая тапки из рук Сёмки. — Одеяла портим, чтобы нажиться? Имущество уничтожаем? Марш из блока!
Возражать и оправдываться — значило перечить представителю администрации, а за это наказание только усиливалось.
Сёмка и продавец тапочек побежали к выходу. Выскочив на улицу, наткнулись на дула автоматов двух вахманов, вытянулись у стены по стойке смирно, сделав «мютцен аб» и хлопнув шапками по бёдрам.
Двадцать пять ударов прутьями, вымоченными в бочке с водой для гибкости — стандартное лагерное наказание за мелкие проступки. Если прутьев не было, использовали подручные средства, например, ножки, выломанные из табуретов.
Вахманы уложили продавца тапок на «козла» — широкую лавку, связали руки и ноги под лавкой. Смотреть, как избивают товарища, тошно. Сёмка предпочёл бы лечь на «козла» первым.
Блоковый выбрал удобную палку из бочки с водой, стоявшей чуть поодаль от двери, взмахнул ею в воздухе, примеряясь для ударов, вздохнул поглубже, ударил с придыханием… Ещё раз…
После каждого удара тело несчастного пленника содрогалось, он вскрикивал и стонал, громко отсчитывал на немецком языке количество ударов, как было установлено правилами:
— Айн… Цвай… Драй…
Блоковый тоже считал удары, и если наказуемый ошибался, удар не засчитывался. Палач старался бить палкой в одно и то же место, чтобы сильнее травмировать тело и причинить больше страданий. Уже после третьего удара кожа на спине наказуемого лопнула. После десятка ударов спина превратилась в кровавое месиво.
Продавец тапок досчитал до двадцати и умолк — потерял сознание.
Но блоковый, тем не менее, добил оставшиеся пять ударов. Бессознательное тело бросили рядом с «козлом».
Весело переговариваясь, видимо, обсуждая зрелище, эсэсманы схватили Сёмку. Несмотря на отчаянное сопротивление, привязали к «козлу».
Сёмка очень боялся первого удара. Но надеялся, что последующие будут слабее и менее болезненны. Да и блоковый после двадцати пяти ударов, наверное, руку отмахал.
Сёмка слышал, как блоковый вздохнул, размахиваясь… От страха и предчувствия боли Сёмка моментально взмок… Он решил не доставлять удовольствия палачу и выдержать экзекуцию без криков от боли.
   
И всё равно первый удар был неожиданным.
Жуткая боль пронзила спину. Словно раскалённый прут воткнулся под кожу. Словно граната взорвалась в черепной коробке. Сёмка услышал вопль. Это был его вопль. Он дёрнулся что есть сил, но вахманы с одобрительным смехом прижали его к лавке.
Глаза залили слёзы боли и унижения, слёзы обиды оттого, что не смог промолчать, закричал… Слёзы ненависти.
— Айн! — крикнул Сёмка.
Первый удар был не самым страшным. Казалось, что с каждым ударом у блокового прибавляется сил.
Однажды, ещё до войны, Сёмке сверлили зуб. Та боль была ничто по сравнению с теперешней. Сёмке казалось, что истязание никогда не кончится. Ему хотелось потерять сознание, чтобы избавиться от ужасной боли, но мозг не хотел отключаться.
— Эльф! Цвёльф! (прим.: Одиннадцать! Двенадцать!) — кричал он, подчиняясь команде мозга, который не забывал, что положено считать удары, если не хочешь получить «добавку».
И вдруг боль ослабла. Что-то отключилось в сознании Сёмки, он перестал кричать. Сёмке не хотелось, чтобы блоковый подумал, что он потерял сознание, и продолжал отчётливо считать:
— Ейн унд цванцихь… Цвай унд цванцихь…
Экзекуция закончилась. Блоковый сплюнул. Он был недоволен, что Сёмка перестал кричать, но не потерял сознания.
Сёмке развязали руки и ноги. «Я тебя победил, сволочь! — думал Сёмка. — Я сам дойду до бокса у всех на виду».
Он поднялся, но жуткая боль пронзила его тело и закоротила что-то в голове. Он упал на колени и грязно выругался. Вышедшие из двери товарищи подхватили Сёмку под руки, утащили в блок.
— Тебе повезло, что «волк» был местным, — сказал Сёмке Батя через два дня, когда тот немного оклемался и начал вставать с нар. — Эсэсовцы обвинили бы вас в саботаже, а саботаж карается смертной казнью.
— За кусок старого одеяла — саботаж? — возмутился Сёмка.
— В саботаже обвиняют заключенных и за меньшие провинности. Сломал лопату — саботаж. Разбил лампочку — саботаж. Был случай, один бедняга упал в канал, где эсэсовцы ловили рыбу. Парня обвинили в саботаже, так как он «отравил» рыбу в канале. Повесили.

= 8 =
   

После утренней «кавы» — кружки тёмной жидкости горьковатого вкуса, заменявшей любимый немцами кофе — лагерь выстроили на аппельплаце.
На краю «аппеля», как символ немецкого порядка, буквой «П» раскорячилась виселица — место раздачи «гитлеровских галстуков».
Под виселицей в кузове грузовика, выполняющего роль эшафота, три обнажённых мужчины с верёвками на шеях допивали последние капли жизни. Лица отрешённые, но без испуга и покорности. Слева от виселицы сгрудился оркестр, готовый исполнить «танго смерти». Справа стоял рапортфюрер, врач-эсэсовец в белом халате, из-под которого виднелись высокие, до блеска начищенные сапоги, и три унтер-офицера взвода охраны. Около сорока вахманов-эсэсовцев отделяли «сцену» с виселицей от зрителей-хефтлингов. Несколько солдат-эсэсовцев толпились в качестве зрителей «представления».
Смотреть на голых пленных, обречённых на мучительную смерть Сёмке было до того тяжело, что бросало в жар, немели губы, пересыхало во рту, болело где-то в желудке, кружилась голова и одолевала слабость. А, может быть, мутило от голода.
Сёмка отводил глаза от виселицы, но прекрасно понимал, что эта картина ему запомнится во всех подробностях на всю жизнь, будет распалять ненависть к фашистам. Поэтому он смотрел.
Рапортфюрер в сопровождении двух эсэсовцев и переводчика вышел на середину плаца. Переводчик прокричал негромкие слова рапортфюрера:
— Преступники распространяли лживую пропаганду, чтобы нарушить спокойствие в лагере. Это преступление карается смертной казнью. В интересах безопасности немецкого народа и рейха, в интересах сохранения порядка в лагере, преступники приговариваются к смерти через повешение.
Несколько эсэсовцев вывели из строя пленных девять человек, подогнали к виселице, приказали встать рядом с виселицей, сунули им в руки концы верёвок.
Прозвучала команда:
— Музыка!
И тут же к тем, кто стоял сзади приговорённых:
— Затянуть петли!
Оркестр неслаженно, с подвыванием, заиграл «танго смерти», похожее на настоящую похоронную музыку.
Пленные, стоявшие рядом с виселицей растерянно переглядывались и, казалось, не понимали, для чего они там стоят.
— Затягивайте петли, крематорские собаки! Не то сами повиснете рядом! — прокричал переводчик слова рапортфюрера.
Сёмка наблюдал за происходящим с отчаянием и ненавистью. И пространство вокруг него наполнилось напряжением, отчаянием и ненавистью. Казалось, полторы тысячи арестантов перестали дышать. Не слышалось обычного покашливания и приглушённых голосов. Мёртвая тишина и фальшивая музыка.
Люди, назначенные палачами, послушались приказа.
Верёвки врезались в подбородки приговорённых. Несчастные приподнимались на цыпочки, петли не затягивались. Одна тройка отпустила веревку. Осужденный упал на колени, закашлялся. Судорожно мотал и крутил головой, ослабляя петлю. Руки у него были связаны за спиной.
Подскочили эсэсовцы, принялись охаживать плетьми палачей поневоле, те снова схватились за веревку, потянули приговорённого вверх.
Солдаты делали снимки, хохотали, указывали пальцами в смертников. Водитель грузовика завёл мотор, тронул машину с места.
— Медленнее, медленнее, — кричали солдаты. — Дай сфотографировать!.
Грузовик покатил вперёд. Смертники пытались удержать равновесие, но их ноги потеряли опору, и тела одно за другим закачались на верёвках, собственным весом затягивая петли, конвульсивно дёргаясь и корчась, безнадёжно сопротивляясь смерти. По судорожно дрыгающим ногам текли экскременты и моча.
Подвывающая музыка. Одобрительные комментарии и похохатывание эсэсовцев.
Заключённые, затянувшие петли, не выпускали веревок из рук.
Сёмка закрыл глаза и опустил голову.
Стоявший рядом Батя прислонился к нему плечом:
 
— Не опускай головы, если не хочешь быть избитым. И не бойся смотреть на мертвецов. Тот, кто боится покойников, сам умрёт. Гляди во все глаза, запоминай — и копи ненависть к фашистам. Когда-нибудь эта ненависть пригодится тебе. А если в тебе мало ненависти… Добавлю. Однажды мы выбили из деревни немцев. На площади перед сельсоветом сняли с виселицы нашу медсестричку… Она не бросила раненых… Местные рассказали, что вешали девушку немцы с шуточками… Но это было завершением её мучений…А перед тем, как повесить…
— Не надо… — сквозь зубы выдавил Сёмка.
Трудно сказать, сколько времени длилась агония. Голые тела безобразно дёргались, брызгали мочой и выдавливали из себя фекалии. Неисчеслимое количество секунд — каждая из которых была мучением повешенных и страданием созерцавших казнь арестованных.
Сёмка чувствовал солёную кровь на закушенной губе.
Он чувствовал, что ещё немного — и взорвётся от ненависти.
Тела, свесив головы набок, перестали дёргаться. Но продолжали покачиваться, словно движимые ветром.
— Любого, кто попытается нарушить порядок лагеря и Рейха, ждёт неминуемая кара! — прокричал переводчик вслед за негромким бурчанием рапортфюрера.
Колонны пленных пошли к своим блокам.
— Такое забыть невозможно, — проговорил Сёмка, когда они разместились в своей штубе. — Меня до конца жизни будут мучить кошмары.
Сёмка вдруг почувствовал жуткий голод. Он вытащил из кармана завёрнутый в тряпицу кусочек подсохшего хлеба, который больше походил на вылепленный из грязи брикетик.
— Такое забывать нельзя, потому что это правда, — твёрдо сказал Батя. — Нельзя забывать правду. И обязательно рассказать о ней потом. То, что мы видим здесь каждодневно — это зло. А замалчивание зла — зло во сто крат злейшее.
— В аду, наверное, страшнее не бывает, — прошептал Сёмка, но Батя его услышал.
— Я недолго был в Заксенхаузене, — продолжил Батя. — Там комбинат смерти похлеще здешнего: газовая камера, крематорий, установка для расстрела. Одна виселица на плацу, четыре у рва, где эсэсовцы тренировались в стрельбе по «живым мишеням». Под веревками они установили колодки, которыми зажимали ноги приговорённых, а затем затягивали петли — одновременно душили и раздирали людей. И делали это принародно, чтобы «недочеловеки» знали, какое наказание ждёт их в случае неповиновения.
— Зачем ты это рассказываешь? — спросил Сёмка, заворачивая хлеб в тряпочку. От вида хлеба подташнивало, да и горло болело, как при ангине.
— Чтобы ты понял, что фашистское зло не только здесь, не только от руководства нашего лагеря. Фашизм —