Моя земля не Lebensraum. Книга 7. Наместники дьявола

заглаживаться образовавшаяся под пальцем ямка. Но рана на ноге подсохла.
Сёмку стали гонять на работы. Сил хватало, чтобы добрести до места работы. А там — бей, не бей — половина пленных валилась без сил на землю. Немцы, похоже, умышленно морили пленных голодом и работой.
Сёмка отёк до такой степени, что глаза у него перестали открываться. Это были отёки от белкового истощения. Чтобы поправиться, нужно мясо, а где его взять в лагере?
Помог случай. Во вновь отстроенную «иностранную» зону пригнали пленных англичан и американцев. Русские военнопленные — рабочая скотина — должны работать и умирать. А пленные англичане в своей зоне играли в футбол против американцев. Русских кормили баландой из брюквы, которая воняла мочой. Англичане же с американцами получали от Красного Креста посылки: мясные и рыбные консервы, колбасу, печенье, кофе, конфеты, сахар, масло, сигареты. Англичанам и американцам немцы варили гороховый суп с мясом, которым англичане брезговали. И англичане отдавали свои порции русским пленным. Не из благотворительности, а за мелкие услуги: что-то постирать, что-то отремонтировать. Батя стал кормить Сёмку гороховым супом. Тем и поднял его на ноги.

= 13 =
     

Гауптштурмфюрер фон Меллендорф потерял интерес к службе.
Нет, охрану лагеря он организовал качественно. Но то, что творилось в лагере, его душа не принимала. Он бы ещё понял, когда пленных после боя в горячке из пулемёта… Но зачем везти людей за тридевять земель, чтобы тысячами в день травить газом, закапывать в траншеи, жечь в крематориях? Хуже того! Голодом и непосильной работой доводить до самоуничтожения.
К тому же барона мучили постоянные головные боли.
Как-то к Меллендорфу, сидевшему в дальнем углу лагерной офицерской столовой и топившему нахлынувшую тоску добытым у снабженцев французским коньяком, подсел рапортфюрер Боммель.
Меллендорф не любил Боммеля, считал его садистом и палачом. Можно понять офицера, подчинённые которого в честном бою убьют десять, пятьдесят, сто врагов. Но убийства офицером даже одного человека методом удавления на виселице, или медленное умерщвление человека, распятого на заборе из колючей проволоки душа Меллендорфа не принимала.
Несмотря на неприязнь, Меллендорф угостил Боммеля коньяком. Пусть пьёт, не жалко. Хоть и дерьмовый, но сослуживец. Какое право он имеет обвинять Боммеля, если оба служат в одном лагере? «Попрекал ворон ворону, что она чёрная», — вертелось у него в голове.
Налил Боммелю щедро, тот даже качнул головой, опасаясь за дозу. Выпил рапортфюрер тяжело — он привык пить «напёрсточными» дозами.
— Наш лагерь — хорошее предприятие для окончательного уничтожения унтерменшей. Отсюда одна дорога: в газовую камеру, в огонь крематориев или во рвы возле леса, где мы сжигаем лишние единицы, когда крематорий не справляется с объемами материала, которые нам присылают, — очертив круг над плечом, одобрительно проговорил Боммель. Он быстро захмелел после первой. А больше Меллендорф ему не наливал, как ни сверлил глазами рапортфюрер пустой стакан.
— До этого я служил в армейском пересыльном лагере, — окуривая каждую фразу отдельным облаком сигарного дыма, откровенничал Боммель о своей жизни, хотя Меллендорфу на его жизнь было наплевать. — Вы ведь, барон, знаете, что в каждой армии есть оперативные группы СД — Schutzdienst (прим.: служба безопасности), — Боммель намекнул Меллендорфу, что у того нелады с головой. — Они собирают сведения об антипартийных настроениях, обезвреживают оппозиционные элементы, разлагающие армию. Поэтому, наряду с пленными иванами, у нас содержались и эти самые «элементы» из вермахта. В отдельном блоке, естественно. Однажды поступила к нам медсестричка из госпиталя по статье «разложение армии». Не знаю, каким местом она разлагала армию, — Боммель хохотнул, — но к нам поступила для ликвидации. Понятное дело, ликвидация её была отложена, потому как была она молода и соблазнительна, и «разложили» теперь уже мы её. Жаль, «выработалась» довольно быстро. Через месяц ею пользоваться уже почти никто не хотел… Повесили.
Боммель умолк. По лицу его было видно, что он вспоминал приятные моменты службы.
— А, в общем-то, нашей задачей в пересыльном лагере было уничтожение пленных. Генерал Рейнеке — начальник управления по делам военнопленных — ещё до начала Восточной кампании разослал инструкцию о поведении войск на Востоке. Он приказал держать русских военнопленных под открытым небом за колючей проволокой. Регулярную выдачу пищи пленным считал излишней гуманностью. Восточная кампания — не благородная война, а война на уничтожение. Вы, барон, наверное, помните приказ верховного германского командования тринадцать-тридцать два от сорок первого года, в котором говорится: «Каждый немецкий солдат должен проявлять превосходство в отношении военнопленных. Проявивших снисходительное отношение к пленным строжайше наказывать».
Боммель посуровел и закрепил слова решительным жестом. Похоже, цитированием приказа он намекал именно на отсутствие жёсткости в отношении Меллендорфа к пленным.
Фон Меллендорф не помнил приказа тринадцать-тридцать два. Признаться честно, после контузии он не помнил ни одного приказа. Он даже с уставами военной службы словно в первый раз знакомился, когда перечитывал их от скуки на службе в жандармерии. И не всё в тех уставах понимал.
— Я вступал в орден СС, потому что мне нравилось всё военное: мундир, слава, ощущение власти, — вальяжно откинувшись на спинку стула, раскинув ноги и широко взмахнув рукой с сигаретой, назидательно поведал Боммель. — В СС я почувствовал себя членом тайного общества, которое служит опорой государства, хозяином жизни, если хотите. Я и мои товарищи верили и верим в национальное единство и в новый порядок.
— И не заметили, как стали головорезами, выполняющими грязную работу для... — Меллендорф брезгливо скривил губы. — Вы утратили достоинство, человечность… Вы обезумели от своей силы. Вы забыли, что такое совесть.
— Бесчеловечность — норма ведения войны, — Боммель пожал плечами. — Совесть? Моя совесть — Адольф Гитлер. Фюрер освободил меня от химеры под названием «совесть». Мы верим фюреру. А у немцев в крови заложено, что фюрер не может поступить неверно, а потому мы должны выполнять служебные обязанности не задумываясь над их смыслом, не опасаясь замараться. Для меня приказы, даже самые трудные для исполнения, священны. Как офицер СС, я готов к самопожертвованию во исполнение долга перед фатерландом. Потому что я служу Истине. Я тружусь над искоренением всех ересей, а самая действенная мера для этого — искоренить всех еретиков.
«Сволочь», — подумал Меллендорф. Ему даже смотреть на рожу Боммеля было противно.
— Когда ломаешь человеческие кости, они трещат. Как у кур, только громче, — ни с того, ни с сего изрёк Боммель. Задумчиво посопев, продолжил:
— Я и штабсшарфюрер (прим.: «главный фельдфебель», старшина) Шток — он сейчас в моей команде — в сентябре сорок первого служили в айнзацгруппе С (прим.: айнзацгруппы — военизированные эскадроны смерти нацистской Германии, осуществлявшие массовые убийства гражданских лиц на оккупированных территориях. В ведении айнзацгруппы С входил район Киева). Участвовали в Grosse Aktion (прим.: в Большой Акции) по окончательному решению еврейского вопроса в Киеве, — улыбнулся Боммель, медленно окинул взглядом помещение и встрепенулся: — Да вот он, кстати… Я его позову.
— Кого?
— Штабсшарфюрера.
— Нет нужды, — вяло возразил Меллендорф.
— Шток! — приветливо воскликнул Боммель, и помахал коллеге пустым стаканом, приглашая к своему столу. Поняв, что его стакан больше не наполнится коньяком, Боммель рассчитывал на прозаический напиток подчинённого ему штабсшарфюрера.
Шток подхватил бутылку шнапса и стакан, стоявшие перед ним, подошёл.
— Садись! — пригласил Боммель. — Помнишь Grosse Aktion в Киеве?
— С вашего разрешения, гауптштурмфюрер, — по-военному кивнул Шток, щёлкнув каблуками. Сел за стол, наклонил бутылку со шнапсом в сторону стакана Меллендорфа. Меллендорф отрицательно шевельнул ладонью, указал на стоявшую перед  ним бутылку коньяка. Шток налил Боммелю, не спрашивая — знал, что тот не отказывается от выпивки. Налил себе. Отсалютовал офицерам стаканом, выпил. Удовлетворённо выдохнув, подтвердил:
— Было дело. В Киеве мы провели большую работу по окончательному решению еврейского вопроса. Грандиозную работу! Рассчитывали на явку пяти-шести тысяч евреев, но, благодаря квалифицированной организации мероприятия, собрали более тридцати тысяч. Помнишь, оберштурмфюрер, — обратился он к Боммелю, — в первый день мы работали до изнеможения. За световой день «актировали» двадцать с лишним тысяч человек. Но, несмотря на кажущуюся величину цифры, это мизер по сравнению с числом всех евреев. В Европе их одиннадцать миллионов! Одиннадцать миллионов, представляете? Только на Украине почти три миллиона. Никакие гетто не справятся с засорением арийского общества таким количеством евреев.
— Чем больше сорняк топчешь, тем он гуще растет. Поэтому его выпалывают с корнем, — добродушно проворчал Боммель и кивнул на пустой стакан в своей руке: мол, налей. Шток налил.
— Да-а… Вечером нам дали отдохнуть и позволили отметить хорошо выполненную работу дополнительной порцией шнапса. За ужином товарищи обсуждали операцию, рассказывали анекдоты, интересные случаи из прошедшего дня. Некоторые молчали, вот за ними-то и надо было следить. У таких иногда крыша едет, — вальяжно откинувшись на спинку стула, с задумчивой полуулыбкой рассказывал Шток. — А на второй день расстрелы продолжились, в чуть меньших масштабах. Солдаты устали.
Шток умолк, покачивая головой с задумчивой улубкой. Вспомнив былое, продолжил:
— Я убивал столько, что это для меня стало обыденностью. От первого человека, которого я убил, и до последнего я не пожалел ни об одном из них. «Актировали» евреев по стандартной технологии айнзацгрупп. Перед расстрелом у евреев изымали ценности и одежду. Собранные вещи и ценные предметы вывозили на склад. В первый день отгрузили больше ста грузовиков для отправки в Германию. Вещи похуже потом раздали местным фольксдойче (прим.: немцам, родившимся и жившим на Украине). Одеяла и постельное бельё отправили в полевой госпиталь СС. Первыми расстреливали физически крепких мужчин, затем женщин, детей, стариков и больных. Это делалось для того, чтобы жертвы, видевшие, что их ждёт, не оказали сопротивления.
— Да-а, Бабий Яр, — кивнул Боммель. — Там мы ещё долго расстреливали евреев, цыган, психбольных и прочих недочеловеков, опасных или бесполезных для рейха.
Помолчав и, словно вспомнив, «добормотал»:
— Детей и стариков.
Бормотание показалось Меллендорфу похожим на урчание отобедавшего половиной антилопы тигра, раздумывающего, доесть остаток сейчас или оставить на завтра.
— Дети опасны для рейха? — как преподаватель, услышавший глупость от студента, спросил Меллендорф.
— Конечно, опасны! — безапелляционно воскликнул Боммель. — Если детей унтерменшей оставить в живых, они вырастут, но не забудут о том, кто убил их родителей. И станут опаснее родителей. Обергруппенфюрер Гейдрих