пробежал по телу. Да, жив. Опять повезло. Оказаться рядом со взорвавшимся складом — и остаться живым — это чудо.
«Ну что за жизнь! То умирай, то воскресай. И так всю войну. Христос один раз воскрес, а я раза три уже! Пора меня в святые записывать!».
Он попытался открыть глаза, но веки отказывались двигаться. Насколько сильно его ранило? Ни единого звука — приказал он себе. Неизвестно, кто может оказаться рядом. Полежав некоторое время и убедившись, что вокруг тихо, попытался шевельнуть рукой. Не получилось. В следующие несколько секунд Говорков обнаружил, что полностью оцепенел. Он не чувствовал тела, будто у него не было ни ног, ни рук, ничего. Но что-то слышал.
Слышал? «Дурак»… Он прислушался к монотонному гулу в собственной голове. К глухому гулу пустоты. «Да ты глух, как камень!».
Ничего не видит, не слышит, не чувствует. Может, уже мёртвый? Или парализован? Нет, холод чувствует. И вшей под поясом.
Острая боль стрельнула от спины в ноги. Обрадовался, что чувствует боль. Боль означает жизнь. Значит, смерть к нему ещё не подобралась. Осознав это, стал прислушиваться к ощущениям тела. Вдруг радостно понял, что ощупывает себя! Правда, пальцы ничего не чувствовали. Силы оставили его, и он уронил руки.
Ночь сейчас или день?
Глухое гудение в ушах изменилось. Изменилось?
Говорков слышал звуки, но не был уверен, что они реальны. Повернул голову. Голова шевелится! Звуки стихли. Вернул голову в прежнюю сторону. Звуки стали громче. Говорков прикрыл уши руками. Звуки стихли. Отвёл руки. Опять звуки! Слух возвращался. Но что это за звуки? Так гудит пламя мощного пожара.
Прислушался. Да, это ворчание огня. Пожар. Склад горит.
Повернул лицо в сторону пожара… Нет, ничего не видит. Рассказывали, когда по затылку сильно ударят, зрение теряешь. Вот его, похоже, и долбануло по затылку. Или затылком.
Холодно… Отлежался, начал чувствовать руки. Ощупал себя. Лежит спиной в воде. Здесь же болота. Под глубоким снегом тонкий лёд. Подо льдом вода. Далеко, видать, его взрывом швырнуло.
Жив. Повезло. На войне, бывает, кому-то везёт. Вот и ему повезло. Ноги ничего не чувствуют. Это плохо. Но надо двигаться. Залечь и умереть всегда успеется. В блиндаже тоже думал — парализовало.
Шевельнул ногами. Ноги, похоже, начали примерзать к земле. Попытался сесть. Получилось. Принялся бить по ногам кулаками, растирать настолько энергично, насколько мог. Чувствительность в ноги возвращалась вместе с сильными болями. Говорков тронул лицо и вздрогнул. Его лицо превратилось в мягкую массу. Он пощупал глаза. На месте. Точнее, под подушками разбухшей кожи. И ледышки на ресницах. Он не мог видеть, потому что не мог открыть глаза! Раздвинул пальцами ресницы… Нет, не видит!
Появился новый звук. Голоса! Говорков почувствовал, как сильно забилось его сердце. Ему нужна помощь… Хотел позвать людей, но заставил себя думать. Ведь, неизвестно, свои идут или немцы. Через несколько секунд он осознал, как близко была его смерть.
Немецкие голоса. Говорков слышал их отчётливо. В плен он не хотел. Даже слепым. Впрочем, немцы слепых в плен не берут, стреляют на месте.
Он засунул руку в карман — там должна быть граната. Которой надо взорвать себя. Вместе с немцами. Рука провалилась в пустоту кармана.
Голоса прошли мимо. Говорков внимательно вслушался. Опять тишина. Только гул пламени. Говорков пошевелил губами. Больно. Он почувствовал, что губы опухли и потрескались.
— Надо жить, — приказал он себе и испугался хриплой грубости своего голоса.
Холод сковывал начинавшее чувствовать тело. Надо двигаться, иначе замёрзнешь.
Пополз в противоположную от пожара сторону.
Мокрая на животе и ногах одежда превращалась в лёд. Если не переодеться, минимум — сильно обморозишься. Максимум — замёрзнешь. Переодеться? Идиот…
Наткнулся на труп. Потрогал — ещё не окоченевший. Видать, убит недавно.
Говорков хотел раздеться, но сообразил, что сначала надо приготовить сухую одежду. Стискивая зубы, чтобы не стонать от боли, долго раздевал труп, раскладывал по порядку шинель, китель, штаны, сапоги. Бельём побрезговал. Потом отдыхал, пока не почувствовал, что примерзает к земле. Кое-как стянул с себя хрустящее ото льда обмундирование и бельё. Хоть и устал, но заставил себя одеться в чужое. В сухой одежде стало теплее.
Пополз дальше.
Главное, не терять сознание. И сохранять разум. Если отключишься — замёрзнешь. И не паниковать — паника убивает быстрее любого врага. Что можно сделать дальше?
«Думай», — приказал себе. Одно великое дело уже сделал — переоделся.
Говорков услышал теньканье синиц. Тот, кто думает, тот поймёт. Птицы. Они ночью не поют. Значит, ночь прошла, наступил день.
Если бы он мог видеть! Говорков раздвинул веки правого глаза пальцами. Темнота сменилась жёлтой дымкой. Значит, глаз реагирует на свет. Есть надежда. Где солнце? Лицом к солнцу — слева восток. На востоке свои. Он перевернулся на спину, вновь раздвинул веки пальцами и, поворачивая головой, попытался уловить глазом солнечную яркость. Вот так ярче! Да, вот она, яркость. Это солнце.
Говорков радостно улыбнулся. Его сухим, потрескавшимся под грязной коркой губам стало больно. Неважно. Главное, он узнал, где восток, куда ползти. Это цель. А, имея цель, легче жить.
Но он устал. Не отдохнув, он не сможет долго ползти. Надо найти укрытие.
Говорков медленно пополз на восток, ощупывая пространство впереди себя. Руки наткнулись на куст или на кусты. Он прополз немного и определил, что куст довольно широкий. Заполз под его основание, прикопал ноги и нижнюю часть тела снегом и впал в небытие.
Очнулся оттого, что услышал голоса. Что за люди? Где они? Говорков усиленно прислушался. Немцы! Он засунул руку в карман шинели и вновь не нащупал там гранаты. Вспомнил, что это чужая шинель.
Голоса приближались. Совсем рядом. Прошли мимо. Он слышал скрип снега почти у самого уха. Не увидели его? Или, присыпанный снегом, он выглядел замёрзшим трупом? Или наступила ночь?
Когда голоса удалились на безопасное расстояние, Говорков глубоко вдохнул. Надо ползти. Отдых и холод сковали тело. Говорков полз очень медленно. И скоро понял, что всего лишь имитирует движение. А на самом деле остаётся на месте. Руки и ноги не хотели тащить тяжёлое тело. Говорков ругался сквозь зубы, проклинал сволочных фашистов, бил кулаком по земле, скалил зубы, чтобы ощутить боль в лице, чтобы болью подстегнуть онемевшее тело и заставить его двигаться. Попытался встать на ноги, но упал. Проклиная себя, скрёб обледенелую землю пальцами. Наконец, силы покинули его, он уронил голову и заплакал… Неужели он столько перетерпел, чтобы умереть от глупого бессилия?!
Нараставшая ярость придала силы. Он пополз. Наткнулся рукой на металлический штырь, от которого в сторону шла проволока-растяжка. Минное поле.
Уставшее сознание слишком поздно поняло опасность. В движении вперёд рука надавила на проволоку…
Взрыв…
— А потом что было, не помнишь? Четыре танка… Распятая между ними девушка…
Картинка обнажённой девушки, распятой между танками ударила по сознанию сильнее взрывной волны…
— А-а-а! — закричал Говорков, схватившись за голову, словно от сильнейшей боли.
И забился в судорожном припадке.
***
Как только Майер приехал в лагерь, рапортфюрер, как старший на момент отсутствия герра начальника лагеря, доложил ему о происшествии:
— Группа танкистов дивизии «Райх», сопровождавшая новые танки, вступила в конфликт с комендантом лагеря, бароном фон Меллендорфом… Гауптштурмфюрер воспротивился казни пленной танкистки…
— Что за танкистка? — уточнил Майер.
— Наша пленная… За нарушение режима была наказана карцером.
— А как она попала к танкистам?
— Э-э… — рапортфюрер лихорадочно искал объяснение. — Они хотели получить у неё какие-то сведения относительно русских танков. Я разрешил выдать её… на время допроса… У герра коменданта возник конфликт с танкистами… В результате конфликта герр комендант застрелил одного танкиста…
Рапортфюреру, похоже, удалось переключить внимание начальника лагеря со щекотливого момента выдачи танкистам пленной на чрезвычайный случай убийства офицером СС офицера СС.
— Где сейчас танкисты и убитый?
— Они уехали.
— Где Меллендорф?
— В ревире. С ним случился припадок…
— Припадок?
— Да, русский врач сказал, что это последствия тяжёлой контузии.
Майер облегчённо вздохнул.
— Ну, тогда никакие рапорты танкистов нам не страшны.
— Танкисты не будут писать рапорт, штурмбанфюрер. Я уладил это дело.
Рапортфюрер приосанился.
— Каким образом?
— Танкисты хотели казнить русскую танкистку, разорвав её танками. Я предложил им компромисс: они объясняют гибель своего товарища неосторожным обращением с оружием, мы не подаём рапорт о незаконных действиях с пленной.
— Благодарю, оберштурмфюрер. Вы поступили правильно. Я доложу о вашем усердии. Да… А что с нашей пленной?
— Герр комендант застрелил её.
Майер удивлённо посмотрел на рапортфюрера.
— Командир танкистов уже поднял руку, чтобы танки разорвали пленную. Герр комендант дал умереть ей достойно, чтобы её не казнили позорно.
Майер усмехнулся:
— Да, это в характере барона Меллендорфа…
***
Майер пришёл в ревир, проведать Меллендорфа.
— Я ввёл герру коменданту успокоительное, он спит, — доложил русский врач.
— Насколько опасно его состояние? Требуется ли квалифицированная врачебная помощь? Лечение в центральном госпитале?
— Состояние не угрожает жизни герра коменданта. Сказались последствия контузии и… некоторого злоупотребления алкоголем. Эксцесс с танкистами спровоцировал припадок. Герру коменданту надо всего лишь отоспаться и в последующем не злоупотреблять спиртным. По крайней мере, сейчас его беспокоить нежелательно.
***
Георгий Николаевич неотлучно сидел у кровати Меллендорфа… Или Говоркова?
Он вспомнил, почему это лицо и голос казались ему знакомыми. Это был тот раненый лейтенант, который в полубессознательном состоянии выстрелил в немецкого офицера из припрятанного пистолета в советском госпитале, превращённом фашистами в концлагерь. Немецкого офицера, которого он оперировал, якобы спасая от смерти, Синицин тоже вспомнил: это был нынешний начальник лагеря, штурмбанфюрер Майер. Удивительные хитросплетения судеб людских!
Пациент шевельнулся, открыл глаза.
— Выпить бы… Голова трещит!
— Вредно для здоровья… — буркнул Синицин.
Помолчали.
— Ну, хоть закурить дай…
— У меня нету.
— У меня в кителе были.
— Помнишь… А что помнишь?
— Всё помню.
— Даже — кто ты, помнишь?
— Помню.
— Ну и кто?
— Конь в пальто.
— Всё же определись… Я, всё-таки, пленный. Не так поведу себя, ты меня прикажешь повесить.
— Пленный, а ведёшь себя, как особист. «Определись»… Может, документы потребуешь для проверки?
— Понял, герр комендант…
— Да ладно… Говорков я. Только не понимаю, как из Говоркова превратился в Меллендорфа.
Синицин удовлетворённо кивнул.
— Ну вот, теперь понятно… что ничего не понятно.
Молчали, обдумывая каждый своё.
— А, не считая, как превратился, остальное про Меллендорфа помнишь? — спросил Синицин.
— С момента госпиталя. Когда Ютта признала меня Меллендорфом. Она что, на самом деле обозналась?
— Вряд ли. Наверное, девушка вовремя
