можно. — Я люблю слушать музыку. Было бы наглостью с моей стороны просить вас о радиоприёмнике… Но на просьбу о патефоне с русскими пластинками я осмелюсь.
Меллендорф скользнул взглядом по лицу русского доктора и принялся внимательно рассматривать шкаф у него за спиной. Просьба «шита белыми нитками». Хотя, оформлена так, что обвинить доктора не в чем.
— Я закурю с вашего разрешения, — вздохнул Синицин, словно выполнив тяжёлую работу, и полез в карман.
Меллендорф достал портсигар и, открыв, протянул врачу. Хорошие сигареты для пленного, даже врача, роскошь.
— Русские пластинки я вам достать не смогу, — пожал плечами Меллендорф. — А немецкие военные марши вас вряд ли воодушевят.
Синицин вздохнул с сожалением: «Не удалось».
— Но я попробую что-то для вас сделать. Музыка… повышает работоспособность. А у вас работы, как я заметил, много.
— Не мало… В ревире лежат сотни раненых и больных. На всех сил не хватает.
— Постараюсь помочь с музыкой… и с питанием для… пациента, которым я вас обременил.
— Заранее благодарю, герр комендант. Кстати, ваша собачка сегодня проснулась в хорошем настроении и весьма внушительно гавкнула, когда мимо неё проходил Бомбовоз… Прошу прощения, старший санитар Крюгер. Бедный санитар чуть в штаны не наделал. За внушительный голос собачку у нас стали называть Катюшей, в честь «сталинского органа». И собачка отзывается на новую кличку!
— А что… Катюша… Хорошая кличка, — улыбнулся Меллендорф. — Мне она нравится.
Меллендорф почувствовал в глубине души что-то тёплое.
На следующий день комендант пришёл в ревир в сопровождении Шульца, который нёс в руках увесистый свёрток.
— Это усиленное питание нашему пациенту, — указал Меллендорф на пакет и жестом велел передать его русскому доктору. — Как говорится, без изысков, но высококалорийно. Можем мы проведать Катюшу?
— Конечно, герр комендант, — кивнул Синицин, забирая пакет у Шульца и передавая коллеге. — Пойдёмте. Она лежит на моей койке. Я подумал: это самое удобное место для собачки…
Меллендорф удивлённо поднял брови.
— …Мне спать приходится мало, а в комнате для персонала она всегда под присмотром.
Прошли в комнату персонала. Собака лежала на врачебной кровати. Увидев вошедших людей, завиляла хвостом, радостно заскулила, попыталась встать.
Меллендорф подошёл к собаке, погладил её по голове. Собака лизнула его руку. Она явно помнила, кто её спас.
— Катюша… — гладил и приговаривал Меллендорф.
Матрас, на котором лежала собака, был испачкан кровью и собачьей шерстью.
— Шульц, — обратился к ординарцу Меллендорф на немецком языке. — Мы испортили доктору его постель. Организуй ему чистый матрас, одеяло и бельё.
— Слушаюсь, герр комендант!
— Доктор, а не поступал ли к вам на излечение… — Меллендорф хотел сформулировать вопрос так, чтобы не нанести вреда русскому доктору, — пленный мальчик?
— Да-а… — словно в задумчивости ответил Синицин. — У мальчика, похоже, перелом. Но на фоне недоедания он ведёт себя немного неадекватно, не даёт наложить гипсовую повязку…
— Могу я посмотреть этого мальчика?
— Конечно, герр комендант.
— Шульц, подожди меня снаружи, — распорядился Меллендорф по-немецки. И продолжил по-русски: — Пойдёмте, доктор.
Вышли в коридор блока. Старший санитар заорал: «Ахтунг!» и помчался навстречу коменданту. Меллендорф брезгливо отмахнулся от Бомбовоза, прошёл мимо.
Больные стояли у нар, насторожённо наблюдали за комендантом. Какого чёрта он припёрся не в свои владения?
Неходячие, вытянув руки над одеялами, наблюдали за комендантом исподтишка.
Синицин прошёл до середины блока, остановился, постучал по краю нар, попросил:
— Мальчика позовите.
Больные с опаской смотрели то на Георгия Николаевича, то на коменданта.
— Зовите. Можно, — подтвердил Георгий Николаевич.
Один из лежащих больных, словно извиняясь за неразумного ребёнка, сообщил:
— Он не хочет¸ доктор.
Георгий Николаевич растерянно развёл руками:
— Имя своё назвать не хочет, разговаривать со мной не хочет¸ ругает по-всякому…
— Скажите, Серёжку комендант зовёт. По делу, — едва слышно сказал Синицину Меллендорф.
— Серёжку зовёт герр комендант. По делу, — довольно громко произнёс Георгий Николаевич.
Через некоторое время на нарах послышалось шевеление, к краю подполз невероятно истощённый мальчик.
— Серёжа, ты понимаешь, что в присутствии посторонних ты должен выполнять приказы коменданта беспрекословно. Нельзя подрывать авторитет такого большого начальника, как я, — на ухо мальчику, чтобы никто не слышал, сказал Меллендорф. — Пойдём, поговорим.
Он развернулся и, не оборачиваясь, пошёл в ту сторону, откуда они только что пришли.
— Куда фашист повёл мальца? — услышал за спиной Меллендорф.
— Неужели доктор сдал мальчишку?
— Георгий Николаевич ни одного человека не сдал! Он только спасает!
Вошли в комнату персонала. Серёжка с удивлением посмотрел на собаку, лежащую на кровати.
— Садись, — Меллендорф подтолкнул мальчика к «собачьей» кровати.
— Не сяду. Это немецкая овчарка. Такие пленных грызут, — заупрямился мальчик.
— Эсэсман избил её до полусмерти за то, что она отказалась грызть пленных, — пояснил Меллендорф.
— А герр комендант спас её, — добавил Георгий Николаевич.
Мальчик недоверчиво посмотрел на Меллендорфа, осторожно сел рядом с собакой, с опаской протянул руку к её голове. Собака вильнула хвостом и лизнула руку мальчика. Мальчик улыбнулся.
— Здесь ей дали русское имя Катюша. Она грозно рычит, как «сталинский орган», — рассказал Меллендорф. И спросил: — Ты почему не хочешь разговаривать с доктором?
— Я не буду с ним разговаривать. Он — Доктор Смерть!
— Почему ты так решил?
— Он живьём режет людей.
— Иногда приходится мелкие операции делать без обезболивания. Лекарств на всех не хватает, — пояснил Георгий Николаевич.
— Он тренируется на здоровых людях! — не глядя на врача, выкрикнул мальчик.
— Что ты имеешь в виду?
— Рассказывали, что в больницу забрали здорового человека, усыпили его, а проснулся он уже без ноги. А этот, — мальчик со злостью кивнул на доктора, — доделывал операцию. Что скажешь?
Синицин тяжело вздохнул, согласно качнул головой.
— Да, к нам в операционную раз в неделю приводят здоровых, если можно так сказать, пленных. Мы даём им наркоз. Оперируют их немецкие врачи. Иногда для тренировки. Иногда проводят эксперименты. А когда «экспериментаторы» уходят, мне приходится зашивать за них послеоперационные раны. Хотя бы для того, чтобы несчастные не мучились.
— Это правда, — подтвердил Меллендорф. — Георгий Николаевич очень хороший доктор. Он спас много людей.
— Моего папу звали Георгий Николаевич, — прошептал мальчик.
— А моего сына звали Серёжей, — едва слышно проговорил доктор.
— Он стихи очень сильные пишет, — чтобы отвлечь собеседников от печальных мыслей, произнёс Меллендорф.
— Я про ревир сочинил, пока здесь лежал, — с готовностью сообщил мальчик.
В бараке люди набросаны.
Питается ими, отбросами,
Страх — большой, кривоплечий.
А мне уже плакать нечем.
Мужчины переглянулись. Удивление, боль, испуг были смешаны в их взглядах.
— Там… — Меллендорф тяжело сглотнул и указал на пакет, — еда. Подкрепитесь.
— Это же для собаки, — возразил Георгий Николаевич.
— Для всех.
Георгий Николаевич достал из пакета два бутерброда с маслом, два кусочка колбасы. Один бутерброд с колбасой подал мальчику.
— Много тебе нельзя, а то живот заболит. Прожёвывай тщательно.
— Голодали, знаем, — проговорил серьёзно мальчик, бережно принимая бутерброд.
— Ты где, вообще, жил? — спросил Меллендорф.
— Где я только не жил… — с наслаждением, но без жадности разжёвывая пищу, по-взрослому ответил мальчик. — Когда война началась, мы с мамой беженцами были. Во многих домах жили. Бывало, и в разбитых…
Мальчик задумался и продекламировал:
Дом без людей,
Дом без дверей,
Нет крыши на нём.
Убитый дом.
Чёрные-чёрные вороны
Летают внутри во все стороны.
Ветер под крышу метнулся от грома...
Стены есть… А нет дома.
У Меллендорфа от красочности военной картинки, запечатлённой стихом мальчика, защемило в груди.
— А до войны? — спросил он.
— Сразу перед войной мы жили в военном городке. Мой папа был военным врачом.
Георгий Николаевич перестал жевать и уставился на мальчика.
— А как назывался тот военный городок? — осипшим вдруг голосом спросил он.
— Крынки…
— Крынки! — прошептал Георгий Николаевич, отложил бутерброд и опустился перед Серёжкой на колени. — А твою маму зовут Мария Ивановна, и она работала учительницей…
— Да, — удивился Серёжка. — Откуда ты знаешь?
— Да я же… твой… папа…
Серёжка долго вглядывался в лицо Георгия Николаевича. Трудно было узнать в истощённом, постаревшем лице того, которого он только что называл Доктором Смертью, черты своего отца. Но он узнал его!
— Папка… — прошептал Серёжка и, обессилев, упал в руки отца.
— А где мама? — несмелым шёпотом спросил Георгий Николаевич.
— Умерла, — всхлипывая, прошептал Серёжка, прижимаясь щекой к щеке отца. — Совсем недавно. Здесь…
— Боже мой… Ну почему я не знал… Я бы спас её…
Меллендорф отвернулся. Ему невыносимо было смотреть на счастье, замешанное на беде этих двух несчастных людей. Мальчик и отец говорили бессвязные слова, исторгали непонятные звуки, тискали друг друга, прижимались друг к другу. Плакали…
— Какой же ты стал взрослый, Серёжка! — наконец услышал внятные слова Меллендорф.
В повзрослевшем за год совершенно самостоятельном мальчике трудно было узнать того беззащитного малыша, которого потерял Синицин в июне сорок первого.
***
Георгий Николаевич загипсовал сыну руку и официально оформил его в ревир, как больного с переломом.
В лагере формировалась организация сопротивления. У Георгия Николаевича в каждом блоке было доверенное лицо. Каждый доверенный знал, на кого можно положиться в ближайшем окружении. Были свои люди в шрайбштубе, охране и на пищеблоке. У подпольщиков появилась возможность влиять на назначение блоковых, штубовых и капо, получать информацию из охраны о намечающихся карательных мероприятиях, спасать от смерти нужных людей.
Некоторым Георгий Николаевич делал поверхностные разрезы на животе, как после операции, и долго, не давая заживать ране, лечил «оперированного» больного. Другим гипсовал конечности и «лечил переломы». Приговорённых к смерти переоформлял вместо умерших, но ещё не отправленных в крематорий. А в крематорий по документам приговорённого отправляли труп умершего. Кого-то прятали в инфекционный блок, куда эсэсовцы ходить боялись.
Меллендорф принёс Георгию Николаевичу радиоприёмник. Пользование радиоприёмниками было строго ограничено, поэтому Меллендорф официально оговорил с рапортфюрером, что ответственным за хранение радиоприёмника будет старший санитар Крюгер. А уж отвлечь Бомбовоза, чтобы послушать сводку совинформбюро, в ревире умели.
Овчарку Катюшу выписали из ревира. Она неотступно следовала за Меллендорфом. При малейшем повышении голоса со стороны или при подозрительном движении кого-либо, особенно эсэсманов, шерсть у неё на загривке вставала дыбом и она готова была броситься на защиту хозяина.
