борделя фрау оберауфзеерин (прим.: старшая надзирательница)…
— Пусть войдёт, — прервал ординарца Майер, не отрываясь от бумаги.
Ординарец вышел.
Дочитывая бумагу, Майер краем зрения увидел, как в кабинет вошла женщина, доложила официальным, но приятным голосом:
— Оберфюрерин (прим.: звание во вспомогательной службе, которое с натяжкой можно приравнять к званию полковника) Гертруда фон Бок представляется начальнику лагеря по случаю назначения…
Но, не доложив до конца, умолкла.
Майер с удивление поднял глаза на стоявшую перед ним женщину, растерянно встал:
— Грета?!
— Прошу прощения, штурмбанфюрер… — взяла себя в руки Гертруда и, справившись с изумлением, попыталась закончить доклад: — Представляюсь по случаю назначения…
— Да ладно, Грета… — Майер торопливо вышел из-за стола, пододвинул стул, пригласил: — Садись, пожалуйста.
Поставил ещё один стул напротив, сел сам.
— Как доехала? — спросил, чтобы не молчать. — Устала, наверное? Выпьешь коньяку? Ой, извини… Я совсем разучился разговаривать с женщинами… Второй год одни мужики вокруг… Закуришь?
Майер торопливо достал из ящика стола коробку сигарет, но смущённо махнул рукой и засунул обратно.
— Извини…
— Да я сама смущена… — негромко призналась Гертруда. — А ты постарел…
Она вытащила из кармана изящный кожаный портсигар, достала длинную сигарету. Прикурила от подставленной Майером зажигалки.
— Ты обогнала меня в звании, — Майер с улыбкой кивнул на манжетную ленту со звёздочкой на левом рукаве Гертруды. — Делаешь успехи по службе.
— Вспомогательная служба… Моя большая звезда на рукаве не стоит маленькой звёздочки на погоне фронтовика.
Майер почувствовал искренность в голосе Греты, с уважением взглянул на неё.
— Значит, будешь руководить нашим… — Майер замялся, не желая произносить слово «бордель». — Нашим вспомогательным подразделением… Нам сообщили, что приедет опытный специалист.
Майер испугался словосочетания «опытный специалист». Его покоробили воспоминания о «личном опыте» Герты.
— Как живёшь… вообще? — поинтересовался Майер с теплотой и надеждой, что всё у Герты хорошо.
— Нормально, — кивнула Гертруда, глубоко затянулась и выпустила дым далеко в потолок, пряча тяжёлый вздох. Майер уловил мимолётный, но добрый взгляд Греты.
— Одна? — как можно безразличнее спросил, доставая сигареты и закуривая.
— Одна, — поняв вопрос, ещё более безразлично ответила Гертруда.
— Как ребёнок? — не глядя на Грету, без интереса спросил Майер. Он подумал, что подобный вопрос для женщины прозаичен. — Мальчик? Девочка?
— Мальчик. Я редко его вижу. Но растят и воспитывают его по высшему разряду.
— С его отцом видишься?
Абсолютное безразличие, которое, перехлестнув через край, показало, что для Майера этот вопрос очень важен.
Грета гневно взглянула на Майера, но тут же подавила эмоции и подчёркнуто спокойно ответила:
— Это была государственная программа «Ребёнок для фюрера». У каждого из нас была своя роль. Больше мы не встречались.
— Понятно, — задумчиво протянул Майер.
Какое-то время оба молчали. У Гертруды закончилась сигарета, она затушила окурок о пепельницу. Надо было о чём-то говорить.
— Сам-то как? С карьерой, вроде, в порядке — штурмбанфюрер… Как в СС попал?
— Случайно. После ранения…
— Был ранен? Надеюсь, не серьёзно?
— Мелочь. Поверхностное ранение.
Майер не стал рассказывать о ранении, по которому он попал в Берлин и приходил к роддому, которым она командовала.
— Потом особый отряд…
— Ты особым отрядом командовал?
— Да… Мой особый отряд усилили до боевой группы в двести человек и влили в ударную бригаду оберста Кёхлинга при полицейской дивизии СС. В волховских лесах обморозил ноги … Там были невероятные морозы ниже сорока градусов…
— Ужас…
— В общем, ноги стали подводить, для фронта я стал малопригоден. Командование полицейской дивизии СС предоставило мне «спокойное местечко».
— Бедняга, — искренне посочувствовала Гертруда. И тут же ободрила: — Ты герой! Герой-фронтовик.
— Герой? Герой… Да, там случалось, — Майер широко махнул рукой куда-то в сторону, — что, потеряв надежду остаться в живых, какой-нибудь одиночка в порыве безумия совершал героический поступок и погибал. Но проза жизни в том, что мёртвый герой — всего лишь труп. Можно из любого мертвого сделать героя. Лишь бы не помешали факты. Но от того, что их потом канонизируют как святых, они не воскреснут.
Майер горько усмехнулся, отрицательно покачал головой.
— В России мы шли в бой, выполняя приказ. Тупые исполнители чужой воли, мёрзнувшие в бункерах и окопах без надежды выжить… Несмотря на разные погоны у офицеров и солдат, все мы были одинаково немытыми, небритыми, завшивленными, психически подавленными и больными вместилищами крови, потрохов и костей, которые то и дело дырявили и рвали русские пули и снаряды. Карикатураы на героев.
Майер умолк. Сидел, сгорбившись, с поникшей головой, руки его, дёрнувшись, словно в судороге, обвисли между расставленных колен.
— Русские сидели в таких же окопах, может, даже в худших условиях… И вооружены они были хуже…
Майер в недоумении развёл руками.
— Но почему высокотехнологичная Германия с механизированным вермахтом до сих пор не может одолеть отсталую, полудикую Россию? — удивилась Грета.
— Почему… — Майер косо усмехнулся. — Воодушевлённые победами во Франции, покорившие западную Европу в считанные дни и недели, мы шли завоёвывать Lebensraum im Osten (прим.: жизненное пространство на Востоке). Фюрер обещал по сто гектаров русской земли участникам Восточного фронта. Но иваны согласились подарить каждому солдату вермахта только по два квадратных метра русской земли. И берёзовый крест в дополнение к железному. Мы шли в бой, мечтая получить по сто гектаров Lebensraum, отнятых у русских… А каждый русский шёл в бой за всю русскую землю. И чушь собачья, что их гнали комиссары — они шли в бой добровольно, со страшным криком «Ура!», и героизм у них был не единичным сверхпоступком, как в вермахте, а повсеместным движением русских душ, обыденностью.
— Ну, ничего, — по-женски успокоила Майера Гертруда, прекращая неприятный разговор о героизме. — Несмотря на обморожения, ты нормально ходишь. А это главное.
— Нормально хожу, если недалеко. Потому что половины пальцев на ногах нет. Ну, а далеко меня на машине возят! — с невесёлым оптимизмом закончил Майер, поддерживая Грету в желании уйти от тяжёлой темы.
Гертруда закурила новую сигарету. Майер затушил окурок и тоже закурил.
— Рада тебя видеть, — негромко проговорила Гертруда. Майер почувствовал искренность в её голосе.
— Я тоже рад тебе, — признался Майер.
Они долго молчали. Выкурили ещё по сигарете. Молчание было в тягость. Но Грета не могла заставить себя уйти, а Майер не хотел, чтобы Грета ушла.
— Ты, наверняка, зол на меня, — глубоко вздохнув, решилась Грета. — Нет, я не так выразилась… Ты, наверное, осуждаешь меня… Нет…
— Грета! — Майер негромко, но «в приказном тоне», прервал её оправдания. — Нет злости, нет осуждения и нет всего того, в чём ты хочешь обвинить себя.
Он отвернулся к окну, но глаза его ничего не видели.
— Время сложное, война, — продолжил он задумчиво. — И жизнь сложна. Обстоятельства вынудили тебя поступить так, а не иначе. Прожитого нельзя повторить в исправленном виде.
— Обстоятельства… Беда в том, что я думала только о себе, забыв про тебя. Прости…
Майер жестом остановил её, кивнул с ободряющей улыбкой:
— Думать о себе и о других — обязанность сильных мужчин. Мужчины же ценят в женщинах слабость. Человек, который не умеет прощать, взращивает и лелеет свои несчастья всю жизнь. Надо принимать жизнь такой, какая она есть, и не страдать оттого, что она не такая, какой видится в мечтах.
= 23 =
Катя и Наташа под охраной эсэсмана ждали аудиенции у пуфф-мамы в коридоре борделя.
— Нас клеймят, метят, как скотину, — бормотала Наташа. — Мы никто. У нас нет ни имён, ни фамилий — только номера!
— Это не мы скотина. Это они скоты. До тех пор пока мы думаем, как мы, а не как они, мы — люди. Я останусь собой, даже при том, что они заменили моё имя на номер. Тебя за что? — едва слышно спросила Катя Наташу.
Пожилой эсэсман сидел, развалившись, на скамье у стены. Пленные девушки его не интересовали.
— Я согласилась работать в борделе…
Катя неприязненно покосилась на Наташу.
— Жрать-то охота! — оправдалась девушка. — А они решили на мне, как на подопытной крольчихе, методы стерилизации испытывать. Подруги рассказали… Испытают, потом уморят, выпотрошат…
Подруги рассказали, что доктор Шуман, работавший в экспериментальном отделении ревира, проводил мучительные опыты по стерилизации женщин рентгеновским облучением, вводил химические вещества в матку и яичники женщин. Затем смотрел на экране рентгенаппарата, склеилась ли матка у «подопытного кролика». «Опыты на животных не дают полной информации, поэтому я провожу эксперименты на заключённых, — пояснял доктор Шуман. — Фюрер планирует снижать поголовье аборигенов на территориях, завоёванных вермахтом!».
— Нас по-любому уморят… — тяжело вздохнула Катя.
— Пусть вместе со всеми уморят, чем, как крольчиху выпотрошат… Вместе мучиться легче. Ты танкистка, что-ли? — Наташа кивнула на затасканный, но довольно чистый комбинезон Кати.
— Медсестра я, из пехоты. А комбинезон мне раненый танкист подарил, когда мы на Волхове из котла выходили. Да не вышли.
— А тебя за что к Ирме?
— Отказалась идти в бордель. Фашисту в лицо плюнула.
— Запорют до смерти, сволочи… Оскорблений они не прощают.
Открылась дверь, переводчица жестом велела девушкам войти.
Эсэсман с кряхтеньем поднялся, движением руки поторопил девушек.
Вошли в кабинет пуфф-мамы.
Простой стол, три табурета, лавка вдоль стены. На столе три плётки. Толстая и короткая, с утолщённым концом — в нём, скорее всего, спрятана свинчатка. Двухвостая плётка, тоже с какими-то ухищрениями. И длинная, наподобие кнута.
— Fünf Mal, zehn Mal, zwanzig Mal… — перечислила Ирма, указав сначала на Катю, а потом на разные плётки.
— Пять раз, десять, двадцать раз, — повторила за ней переводчица. — Выбирай, что нравится.
«Лучше пять раз тяжёлой отмучиться, чем двадцать раз лёгкой», — решила Катя и буркнула:
— Фюнф маль…
Ирма осклабилась.
Ирма Грезе, крестьянка по происхождению, в семнадцать лет начала работать помощницей медсестры в санатории СС. Но жёсткий характер Ирмы не позволил ей быть милосердной. Она вступила во вспомогательные подразделения СС. Её направили служить в Равенсбрюк, крупный концентрационный лагерь для женщин в Германии. Там готовили надзирательниц для службы в других лагерях. Жестокость девятнадцатилетней дьяволицы Ирмы с мужеподобной фигурой и грубым лицом не знала границ. Она издевалась над заключенными с неиссякаемым энтузиазмом: избивала дубинкой, кнутом, травила собаками, лично выбирала людей для смерти в газовых камерах, тренировалась в стрельбе из пистолета по «живым мишеням». Из кожи заключенных, украшенных татуировками, изготавливала абажуры, скатерти, перчатки и даже бельё! Она наслаждалась зрелищем медицинских экспериментов врачей СС над заключенными. Ей нравилось наблюдать операции по удалению груди у женщин.
