сам, тем временем… Что же, дружище, спасибо за науку! Попробую ее осмыслить; возможно, в чем-то она мне и пригодится!
Глава 23
«Сколько же времени прошло с тех пор?» – стал прикидывать я, без интереса следя за чайками, пикирующими на хлебные корки. На поставленный вопрос мой мозг, натренированный для решения сложных инженерных задач, ответил с точки зрения арифметики безукоризненно, но насколько он верен, этот точный ответ, если судить не по арифметическим меркам человеческой жизни? Известно ведь, у людей собственное понимание времени: потому иногда оно невыносимо тянется, иногда стремительно летит! А случается, как у тебя, замирает навеки.
Странно, но по моим ощущениям минуло лет десять или, скажем, двадцать, хотя прошло меньше пяти! Я искренне мечтал видеть тебя своей женой, однако не сбылось, потому, прости: теперь у меня есть семья, хорошая семья. Прости, Светик, что нашел тебе замену…
Прости, если тогда с тобой я не всё уразумел, не всё сумел, не смог выразить тебе то главное, ради чего ты жила, на что надеялась. А я в твои последние дни и минуты то ли остро не понимал этого, в общем-то, самого главного, то ли, в силу уже неуместной в твоей ситуации и присущей мне немногословности, оказался не в состоянии донести до тебя это главное. Главное, которое ты, конечно же, мучительно ждала от меня, зная, как быстро уходит твоё бесценное время… И не дождалась! Жаль!
Может, и верно кто-то подметил, будто женщина любит ушами, а мужчина – глазами. Если всё свести к моим глазам и воспроизводимым ими образам, то внешность твоя менялась столь быстро, что в последние дни ты оказалась совершенно неузнаваемой. Извини за эту ужасную откровенность, но я боялся на тебя смотреть, потому что передо мной было нечто иное, когда-то прекрасное, милое и дорогое, а теперь, безжалостно изуродованное немилосердной болезнью, пугающее и страшное…
Извини, что я об этом… Но мне очень важно оправдаться перед собой, тогда и ты, возможно, поймешь меня и простишь. А мне очень надо, чтобы ты простила, мой хороший, мой любимый Лучик-Света… За многое простила. За былое непонимание тебя, за мои недосказанности, за недостаточное внимание к тому, что для тебя было, как раз, самым важным. За невыразительность моих эмоций и вполне искренних чувств к тебе, за появившуюся в последние дни раздражительность!
Её я себе объяснял чем угодно, вот только не изменением отношения к тебе, хотя именно это и наблюдалось, себе же я лгал, подыскивая любые оправдания. Прости меня за это, прости за всё! И помни лишь самое главное: сколько бы тогда промахов я не допустил, насколько неприглядными они бы ни казались со стороны, но ты была бесконечно любимой и бесконечно дорогой, и не по моей вине, как и не по твоей, разошлись наши пути. Прости! Я любил тебя, как умел.
Солнце, между тем, припекало всё ощутимее; я взглянул на часы, тем самым стряхнул тяжелые воспоминания, возвращаясь в настоящее, и побрёл прочь с постепенно оживающего пляжа. Ввиду раннего часа безопасно пересёк пустое в обе стороны шоссе, растянувшееся вдоль и совсем рядом с морем, и через пару минут приблизился к знакомому дому.
Еще не видя меня, за высоким сплошным забором заметалась огромная лохматая собака, таскающая за собой звенящую цепь. Я два раза коротко придавил кнопку звонка, и почти сразу раздалось на незнакомом языке, а потом и на русском: «Иду, иду!»
В проеме открывшейся калитки показалась хозяйка дома, весьма преклонного возраста, невысокая, высохшая, темнокожая и сморщенная, но достаточно шустрая, знакомая мне со вчерашнего вечера:
– Заходи, дорогой! Ничего не бойся – собака привязана! Да она и не кусается! Так, чужих пугает для порядка! Вот если ласкаться начнет, да на плечи твои обопрется, тогда точно с ног сшибет… Ух, чертовка! – старушка резко и недовольно махнула рукой в сторону пса; тот отвернулся от нас и с опущенным хвостом понуро потащил длинную цепь к своей будке.
– Доброе утро! Простите, что опять не даю вам покоя? – извинился я.
– Да что же мне, старухе, еще делать! – успокоила меня хозяйка, хотя за забором открылось ее большое хозяйство, сплошь зеленое и буйно разноцветное, в разных уровнях; оно, конечно же, требовало громадных забот, усилий и времени. – Погоди немного! Я тебе и второй букет уже заготовила… – оповестила она, направляясь по выложенной камнем дорожке к ведру, в котором холодная вода сберегала срезанные розы.
– Вот, бери, сынок! На радость! Только не пойму… На обольстителя ты не похож… А зачем в пять утра один букет взял, теперь второй, такой же? Уж прости старуху за интерес! Я помню, как вчера мы об этих букетах договорились, но кому они?
– Секрета нет! – усмехнулся я. – Первый букет невесте… Она до нашей свадьбы не дожила… Мы здесь когда-то отдыхали… А эти цветы жене отнесу… Она в гостинице… Еще отсыпается, пожалуй, – ведь отпуск! Так что, не волнуйтесь! Ваши прекрасные розы послужат правому делу!
– Ну, если правому… – она заговорщицки мне подмигнула. – Тогда опять приходи! Пусть цветы принесут тебе радость, сынок, и твоим любимым!
Часть 2
С того давнего, но памятного разговора в кабинете главного минули пять лет. Многое изменилось. Год назад Сергей Петрович был назначен главным инженером того самого НПО, заменив Станислава Николаевича.
А Станислав Николаевич, ссылаясь на внезапно пошатнувшееся здоровье, перешел в главк на более спокойную должность. Но работа всё так же остается тем поплавком, который удерживает его наплаву, предоставляя возможность ощущать свою необходимость в этом мире.
Жена Станислава Николаевича тяжело болеет и душой, и телом, и, что ни день, упрекает супруга во всём и вся до тех пор, пока он не скроется на спасительной для него работе или в иных местах, лишь бы за пределами досягаемости супруги.
Может потому Станислав Николаевич постепенно пристрастился по выходным уезжать на рыбалку, причем, даже зимой. Рыбы приносит обычно, как говорят, что и кошке не хватает. Зато у него появилось время и занятие для отключения от тех проблем, которые, совершенно нерешаемые, и оттого постепенно выедают беспокойную душу изнутри. «Лишь уединение и тишина помогут мне когда-нибудь вот этими руками свою пенсию пощупать» – иногда в шутку приговаривал он раньше, отбиваясь от упреков жены, которую тонко понимает, жалеет, но никак не может изменить ее самоубийственное умонастроение.
Ее больные ноги и отсутствие какого-либо интереса к жизни мало-помалу способствовали тому, что она совсем перестала выходить из дома, благо и домашние дела бесконечны. По воскресеньям непременно включает телевизор, но лишь для того, чтобы посмотреть популярную передачу «Здоровье», да каждым вечером прилипает к экрану, когда появляется заставка ежедневной информационной программы «Время». При этом сама программа, как таковая, ее не интересует, но несчастная мать напряженно ожидает любых упоминаний о далеком Таджикистане. И когда они случаются, ее взгляд суетливо и испуганно бегает из одного угла экрана в другой и всерьез выискивает давно пропавшую дочь. Так повторяется всегда – неделя за неделей, год за годом.
Конечно, появись у нее внуки, они бы разрушили замкнутую и весьма ограниченную жизнь хозяйки дома, но теперь она всегда одна, если не считать собственного мужа, который домой возвращается как на каторгу в соответствии с невысказанным правилом: чем позже, тем лучше. Так они и живут.
Супруг их дочери Лизы, не объявившейся и необнаруженной за эти годы, предпринял попытку навестить родителей жены. Через короткое время после происшествия он посчитал необходимым приехать именно к ним, но для него, испытывающего такую же боль от случившегося с Лизой, стало полной неожиданностью и оскорблением, когда теща его с порога упрекнула: «Это ты не сберег нашу Лизоньку».
Нужный всем разговор не получился, а так хотелось рассказать родителям Лизы обо всех обстоятельствах исчезновения их дочери. Ведь тогда, лишь ему доложили об инциденте, он поднял заставу «в ружьё». Его боевые товарищи, пограничники, тщательно прочесали весь поселок, каждый дом, каждый сарай, каждый погреб. Одновременно другие группы обследовали ближайшее предгорье, ущелья и, конечно, возможные пути нелегального перехода границы. Но ничего обнаружить не удалось, только служебная собака на пути к границе отыскала вырванную с мясом пуговицу из белого медицинского халатика Лизы. Видимо, ее вели с применением грубой силы.
Приехавшая оперативно следственная бригада КГБ ничего нового или существенного не обнаружила. И хотя было очевидно, что кто-то из местных жителей что-то да знал, но затюканные местные таджики, твердо усвоившие, что месть со стороны бандитов куда неотвратимее и страшнее, нежели иллюзорная угроза от гуманной советской власти, никогда тесно с ней не сотрудничали. Не стал исключением и тот случай.
Больше супруг Лизы к родителям жены не приезжал (Станислав Николаевич втайне от своей супруги просил его не обижаться на них и по возможности заезжать по-родственному, пусть даже с новой женой, если таковая появится, а еще лучше, если с детьми – «Будем считать их своими внуками!»).
Он действительно повторно женился – через два года, уже на Дальнем Востоке, куда был переведен по службе сразу после тех страшных событий. За проявленное мужество и настойчивость в предотвращении провоза на территорию страны большой партии героина был награжден своей первой медалью. Так уж странно в его жизни получилось, но медаль эту ему выдали будто взамен пропавшей без вести первой супруги.
Сергей Петрович тоже наконец-то женился – и было это, кажется, уже давно – взяв себе в жены миловидную хрупкую женщину чуть младше себя, не имеющую никакого отношения к НПО, разведенную и с дочкой-первоклашкой. Между всеми членами их маленькой семьи сразу наладились теплые дружеские отношения, которые, за редким исключением (чего в семье не бывает?), всегда остаются прекрасными.
О печальной истории со Светланой Сергей Петрович своей супруге не рассказал. И не потому, что пытался от нее что-то скрыть – просто до сих пор не нашлось подходящего повода. Для полного счастья новой семье долгое время не хватало общего ребенка – всё-таки опасности для жены, сопутствующие родам в таком возрасте, очень тревожили их обоих, – но на днях, буквально перед отъездом в Батуми, они узнали о возможном появлении в скором будущем долгожданного наследника. Именно так в семейных разговорах называл желанного сына Сергей Петрович.
Из-за систематической перегруженности по работе, а может, и по другим причинам, которым Сергей Петрович всякий раз находил для себя вполне убедительные оправдания, он давно не бывал на том далеком деревенском кладбище. Но если бы заехал, то рядом с гранитной плитой (с той памятной фотографией), установленной им своей невесте на следующий год, нашел бы еще один свежий бугорок, принадлежащий ее матери.
Она первое время после безвременной кончины дочери не пила, но и без алкоголя пребывала в непрерывной прострации. Смириться с потерей сына, а потом и дочери и вписаться со своим горем, никому кроме нее ненужным, в новые жизненные условия она так и не сумела, потому опять сильно запила и скоро
