словом не выдала даже мне. Ты была выше жалоб – эти муки стали частью твоей судьбы, и ты переносила их, и даже принимала их, как нечто должное, не собираясь ни на кого перекладывать.
– Ты мой маленький, мой любимый герой! – произнес я. – Герой, с самой большой буквы! Я не просто тебя люблю – я постоянно тобой восхищаюсь! И верю, что всё у нас с тобой ещё будет… Будет хорошо! Скоро опять на море поедем! Но теперь в Одессу! Согласна?
– Знаешь, Сереженька, мне становится значительно лучше всякий раз, когда я вижу, что ты меня любишь, что я тебе дорога, что ты и теперь со мной, и так будет всегда. Пусть не долго… Пусть! Но мне хорошо с тобой.
Чтобы понять это, я для контраста представляю, как бы мне оказалось плохо, если бы мы с тобой не встретились, если бы не случилось у меня всего того, что дал мне именно ты. Вот тогда мне умирать было бы и страшно, и обидно… А теперь я вполне счастлива и очень благодарна тебе! Ты именно тот, о ком я мечтала наивной девчонкой… И, самое для меня важное, что ты всё-таки успел меня найти! Я тебя очень-очень! И потом, после всего, что со мной будет, ты себя ни в чём не кори… Я же знаю, ты у меня страдаешь самоедством. Я бы тебя вылечила, если бы успела...
Ты улыбалась, повернувшись ко мне, а на подушку непрерывно стекали твои слезы.
– Сереженька, у меня есть еще просьба.
Я застыл, демонстрируя внимание.
– Мне обязательно надо попрощаться с мамой, – вымолвила ты.
Я онемел, не понимая, в какой реальности мы находимся? «Ведь ты рассказывала, будто у тебя никого нет. Вообще, никого! Потому я и не расспрашивал об этом! Не понимаю!»
– Прости! Дело в том, что моя мама жива. Но, так уж получилось, что я ее давно оставила в одиночестве, потому что не справилась с ней. Ну, не должна была я так поступать, но она запила и меня не слушалась. Это случилось, когда убили моего брата. В Афганистане. Она и не выдержала. Но и потом всё не закончилось, а я не смогла ей помочь и потому уехала, бросила ее, запряталась от нее, от ее разбитой жизни, в своем институте. Не могу себе простить… Приезжала, конечно, но… Не могла я там находиться долго, не могла смотреть, не могла помочь…
– Светик! Я всё понял! – среагировал я, видя, как ты разволновалась. – Она в вашей деревне? Куда мы ездили? Я привезу ее, привезу… Только не волнуйся так! Сейчас решу, кто с тобой в это время побудет, и сразу поеду…
По указанному адресу я нашёл маленькую сухонькую женщину, к моему удивлению после твоего рассказа, совершенно трезвую, хотя ее внешний вид действительно свидетельствовал о длительном пагубном пристрастии.
В запущенном доме было холодно, темно и не убрано. Наш разговор оказался коротким и не требующим каких-то разъяснений, как только она узнала главное – о твоей беде. Но и не сказать об этом напрямик, будто окатив твою мать холодной водой, я, наверное, и не мог. Иначе, как мне тогда представлялось, она бы со мной и не поехала. Кто я ей?
До города почти всю дорогу мы молчали; мать непрерывно беззвучно плакала, поворачивая ко мне на звук непонимающее лицо с растертыми глазами, когда я что-то для приличия спрашивал, но отвечала редко, тут же отворачиваясь. Пару раз я разобрал ее бормотание, обращенное в никуда: «Боже, и за что же ты гнешь и без того несчастных? Ведь говорят, что ты милосерден…»
Встречу дочери, сознающей вину перед матерью, с ней самой, недавно узнавшей о непоправимой беде, нависшей над ее ребенком, я вспоминать не могу, поскольку это выше моих сил. И ушел я тогда в другую комнату, лишь бы не смотреть, как в горе бились рядом две родные пропащие души. И удалился я не из деликатности, а потому что и меня душили слезы.
Первую ночь твоя мать неотлучно провела рядом с тобой. Звали ее, как я узнал уже дома, Наталья Ивановна. Она сразу многое взяла на себя, исполняя всё необходимое без вопросов, разбираясь без подсказок в моём нехитром хозяйстве (я даже стиральную машину себе раньше не завёл, в виду ее ненадобности), но относясь ко мне с подчеркнутым уважением.
Так продолжалось три дня и три ночи. Наталья Ивановна настойчиво не разрешала мне дежурить возле тебя, а сама, если и спала неведомо когда, то только на диване, в комнате, где находилась ты. Я же от всех прежних обязанностей был ею категорически освобожден. Разве, по магазинам пробежался пару раз, покупая заказанное ею, а ночью, наконец, безмятежно отоспался, буквально провалившись в какую-то мутную темноту без снов, да еще два дня провел на работе, чтобы не мешаться под ногами Натальи Ивановны и хоть чем-то помочь своему главному, перед которым продолжал испытывать неловкость за вынужденный побег.
Возвращаясь в те давние вечера домой, я чувствовал себя почти свободным человеком, поскольку вырвался из самого кошмарного плена, да еще, себе же на радость, опять окунулся в спасительную стихию родного НПО. «Ну как она?» – спрашивали все, уклончиво формулируя вопросы о тебе, а я отвечал: «Как будто лучше; вот, кстати, и мать жены приехала, мне помогает, потому и вернулся на работу на некоторое время…»
Глава 19
С порога заглянув к тебе, чтобы оценить обстановку и поцеловать тебя, я понял, что моя радость, в которой я купался на работе среди дня, не имела под собой веских оснований – лучше тебе не стало, а моё хорошее настроение, вызванное освободившимся от оков эгоизмом, можно вполне рассматривать как некое предательство – жена в тяжелом состоянии, а он, видите ли, вырвался на свободу, забыв обо всём! «Тоже мне, нашел время крылья расправлять! На работу помчался, вместо того, чтобы с женой посидеть, подежурить, да матери ее дать хоть небольшой отдых. Ей-то каково всё это видеть и понимать! Она же втройне должна быть железной, чтобы такое выдерживать!»
Но ты опять меня ни в чем не упрекнула, даже не спросив, где я был весь день, лишь улыбнулась на поцелуй и едва слышно сообщила:
– Мама тебе что-то приготовила. Пойди, поешь, Сереженька.
Наталья Ивановна с распухшими красными глазами возилась на кухне, по-простому накрывая для меня стол. Я поздоровался, поблагодарил, удивившись, как она успела заняться еще и этим, спросил о том, как сегодня Светланка?
– Плохо ей… Совсем плохо. Вас несколько раз звала. Кажется, в бреду…
– Поешьте со мной, Наталья Ивановна, я один не буду! – мне хотелось ее как-то растормошить, увести от тяжелого уныния, но разве в нашем положении такое было возможно?
Она всё же присела за стол, развернувшись в сторону плиты, на которой уже ничего не стояло, но через минуту, ни к чему из еды не притронувшись, встала со словами:
– Вы уж ешьте сами, Сергей Петрович. Вот я и кашу вам сварила, поскольку вижу ведь, маетесь, одну соду и глотаете… Хоть вы-то себя поберегите – даст бог, вся жизнь у вас впереди! – она заплакала и ушла к дочери.
И
з кухни я тихо прокрался к тебе, боясь помешать. Ты, казалось, спала, но слегка качнула головой в мою сторону, показав, что всё слышишь. Мне стало очевидно, что даже это тебе далось с трудом. «Плохо дело, а моя голова в эти дни только работой и занята» – укорил я себя.
Потом я до ночи просидел с тобой, что-то рассказывал о твоем КБ, передавал приветы от многочисленных подруг и не только от них… Всё старался рассмешить тебя тем, что у них на этаже уже несколько дней идет ремонт в туалете, потому все наши падшие дамы, то есть, курильщицы, пухнут без дыма. Возможно, теперь сами бросят шмалить! Но ведь и остальные, нормальные, постоянно рыщут по этажам и пухнут от того, что там тоже нет воды. Ты слабо улыбалась.
Около полуночи нас разлучила Наталья Ивановна, до того возившаяся в кухне или немного подремавшая перед телевизором:
– Вы ложитесь, Сергей Петрович, вам завтра на работу; теперь я посижу.
– Сереженька! – тихо позвала ты. – Давай попрощаемся… Поцелуй меня.
Это были последние слова, которые ты мне сказала. Ночью ты тихо умерла, и даже мать этого не заметила, убиваясь из-за этого в своём горе еще сильнее: «И как я задремала, не простившись с последней своей кровинушкой!»
Глава 20
Хоронили тебя девятого апреля. Такого количества людей рядом с подъездом нашего дома, где на время прощания выставили гроб, обтянутый белой тканью, не собиралось никогда. Слева и справа от подъезда, считай, на целую сотню метров в обе стороны едва отыскивались свободные места, чтобы стоять, никого не задевая. А люди всё прибывали и прибывали, стараясь взглянуть именно на тебя, мраморно лежащую в нарядном белом платье.
Люди пришли попрощаться с тобой, мой Лучик, помня тебя молодой, неунывающей и красивой, потрясенные трагедией, которая несколько месяцев подряд развивалась рядом с ними, но незаметно для них, погруженных в повседневные заботы, а теперь содрогнувшихся от того, чему вдруг стали свидетелями.
Я не выходил из тягучей прострации, ни на что, не реагируя, интуитивно стараясь для поддержания себя ни во что не вникать, лишь кивком отвечал на многочисленные соболезнования. Более того, опять же интуитивно, без умысла и собственной воли я пытался мысленно отстраниться от того, что происходило вокруг, забыть всё каким-то неведомым мне способом. И в некоторой степени мне это удалось. Правда, одновременно я сильно отупел, но тогда и это меня не тревожило. Да и люди, даже заметившие моё отупение, легко относили его на счет особой драматичности ситуации, в которой я оказался, и, конечно же, в тот день прощали мне всё, что угодно.
Теперь я не могу не признать, что моё поведение по отношению к тебе во время похорон оказалось эгоистичным! И я понимаю, что не иначе рассудил бы обо мне любой, не делавший скидку на моё потрясение, но я понимаю и то, что без той странной моей отрешенности от происходящего уже через короткое время едва ли оказался бы в состоянии участвовать в дальнейших процедурах.
Внутренне я был растерзан и смят, будто беда навалилась нежданно-негаданно, а ведь в действительности никакого секрета для меня из того, что она вот-вот придет, давно не было. Тем не менее, беда раздавила меня настолько, что, случись необходимость принять какое-то важное решение, я бы не смог это дело осилить. И своё состояние я даже не пытался проанализировать – я просто плыл в общем потоке событий и людей. Но помню, что оставшееся у меня самообладание было направлено только на то, чтобы продержаться хотя бы внешне достойно до конца скорбного мероприятия. Моя психика была настолько перегружена, что я опасался разрыдаться в любую минуту, бесконтрольно и безудержно, или просто где-нибудь заснуть. Я плохо соображал…
Почему так происходило, я не знаю. Возможно, в том проявлялось понимание мною масштаба моей потери, возможно, столь огромной оказалась мера моей любви к тебе, что без тебя я потерял опору на будущее и уже не контролировал себя в должной мере…
Может, я был оглушен пониманием, что не сделал для тебя многое из того, что был обязан сделать для любимого человека в самые последние его дни?
Всё это было так. И всё же, кажется мне теперь, что в последние дни я умышленно несколько сторонился тебя, намеренно выискивая себе «важные» занятия на стороне, лишь бы не сидеть подолгу рядом, лишь бы не видеть твоих мучений. Возможно, я износился физически – всё-таки непрерывные суточные дежурства и добивающий меня гастрит сделали своё черное дело! Наверное, всё это в совокупности и
