Лучик-Света

сопровождающие отчаянно месили грязь, стремясь подобраться поближе к поставленному наземь открытому гробу, на краю которого в горе билась твоя мать. Из деревни, завидев нашу процессию, подтянулась еще пара десятков человек, возможно, хорошо знавших и, надо думать, любивших тебя с детства.

В то тяжелое для всех время мыслей у меня не было, только невыносимая горечь и обида на несправедливую твою судьбу непрерывно душила меня.

Никто не озирался по сторонам – всё внимание было приковано к тебе и к большой фотографии в деревянной рамке под стеклом. На ней, такой удачной, сделанной мною в Батуми, ты и теперь счастливо смеялась… Юная, еще никак не обезображенная страшной болезнью, такая милая и красивая, какую я и любил… В твоих глазах легко читалась откровенная нежность, с которой ты смотрела в объектив камеры, находившейся в моих руках. И вся твоя радость, вся любовь, вся твоя жизнь предназначались, как свидетельствовали эти смеющиеся глаза, только мне, но теперь всё это, всё дорогое и любимое мною, обернулось прахом, сравнявшись по своей сути с этим красивым, но бездушным фотографическим изображением, которое, как и ты, останется здесь навсегда. Навсегда! Даже когда все уйдут, когда уйду, наконец, и я, ты останешься, и нигде не появишься, нигде не станешь меня ждать, я не услышу твой лукаво смеющийся голос...

Я не смог сдержаться, и слезы зачем-то потекли, горло сдавили спазмы. Погруженные в неподдельную скорбь плакали многие, содрогаясь от невысказанного вопроса, как стало возможным столь необъяснимое злодеяние природы над сотворенной ею же молодостью и красотой?

И ведь действительно, странно! Природа, она же никакая! Ни добрая, ни злая. И нет у нее в ходу совсем никакой морали, присущей людям, потому она никогда и никак не оценивает свои действия, поступая в соответствии со своей, часто непонятной нам целесообразностью, и предоставляя нам право самим оценивать ее разумность и как-то на это реагировать. Одно лишь незыблемо в действиях природы – оступившемуся она руку не подаст, не поможет, скорее всего, если сама не добьет, то и препятствовать трагическому финалу, развивающемуся как будто без ее участия, не станет. Она такая! И мне почему-то вспомнилась простенькая история, в детстве очень удивившая и расстроившая меня.

Весной, когда уже совсем не возвращаются холода, к нам прилетали стрижи – очень красивые, самые стремительные и своеобразные птицы. Появлялись они всегда ночью, потому как вчера их еще не было, а утром – на тебе! – пищат по-своему, с боем выкуривают из своих же прошлогодних гнезд обжившихся в них воробьев. И всё кружат-кружат в небесах, затем молниеносно пикируют к своим гнездам мимо наших окон, мастерски бомбардируя своим пометом стекла, отчего мать всякий раз расстраивалась: «Надо же, только окна вымыла!»

Позже в гнездах появлялись такие же пискливые птенцы, и на удивление скоро, с присущей стрижам стремительностью, и они начинали летать, и сразу делали это быстро и на большой высоте, отличаясь от своих родителей лишь заметно меньшими размерами. Но через несколько дней эта разница уже не замечалась; все они дружно кружили в поднебесье, слётывались, учились подчиняться командам и единому ритму полета, готовились к полету на тысячи верст туда, где им вольготно живется весь остальной год. У нас же они появлялись только для выведения птенцов, да и то, лишь потому, что в это время в их жарких краях чересчур часто беснуются грозы, плохо влияющие на здоровье птенцов. Но вот и они подросли, окрепли, быстро всему научились и в самых первых числах августа, так рано, когда мы еще радовались теплому лету и не помышляли о приближении холодной и дождливой осени и, тем более, зимы, все стрижи неожиданно, как и прилетали, исчезали.

Еще вчера они с пронзительным писком атаковали наши окна, подлетая к своему гнезду, закрепленному в недосягаемом для нас месте под крышей, а утром их уже не найти. Ночью они улетели, зародив у меня тоскливое чувство потери.

Но в том году, когда стрижи как обычно исчезли, и я с сожалением следил за их опустевшим гнездом, надеясь, что еще вернутся (может у них всего-то тренировка была) обнаружил в гнезде жизнь. Она выглядывала в виде головки маленького стрижека, жалобно просящего пропитания от безвозвратно улетевших родителей… Он пищал еще четыре дня, потом замолк.

Я в первый же день ужаснулся: ну и родители, бросили своего малыша, подчиняясь общей дисциплине! Он, родившись, видимо, с опозданием и потому не успевший влиться в общий строй, был безжалостно брошен на погибель! Мне так хотелось его спасти, и что только я не изобретал для того, но гнездо оставалось недосягаемым, а стрижек тем временем умирал…

Наконец, я встретил на соседней улице машину с подъемником, которая помогала заменять в уличных фонарях перегоревшие лампы – это казалось мне неслыханной удачей – и я пристал к взрослым в надежде, что они смогут дотянуться до гнезда. Я им всё объяснил. И они всё поняли, удивились этой истории и даже огорчились, как и я, но ответили, что под крышу девятого этажа только птицы и смогут подняться, а им это не под силу. Да и я не смогу своему стрижеку помочь никак, поскольку у него жизненная стихия совсем иная, ему простор необходим, пространство для безудержного и стремительного полета и кормежки. Стрижи в клетках не живут!
Усатый дядька, работавший на той удивительной машине, положил обе руки мне на плечи и посоветовал столь мудро, что запомнилось на всю жизнь:
– Вот что, дружок! Сердце у тебя доброе, да не всё мы, люди, можем сделать, как хотим! А иногда вообще затеваем то, что природе и не надо. Ты думаешь, родители этого малыша его не любили? Еще как любили, но они знали и то, что он не преодолеет огромное расстояние до теплых краев и всё равно в пути погибнет… Природа не всегда поступает красиво, но нам приходится с этим мириться! Ты лучше другим сделай добро, а стрижа своего запомни… Можешь о нем сочинение в школе написать – у вас же пишут на вольные темы! И тебе легче станет, и о нем память у людей останется!

Я так и сделал, и далее всегда принимал как непреложную житейскую мудрость слова того доброго, незнакомого мне человека – надо делать добро людям. Много еще бед, воспринимаемых мною как горе, выпало на мою долю, но с тех пор мне всегда казалось будто только так я смогу преодолеть все беды и несправедливости, ранящие мою душу.

Видимо, уже теперь, вспоминая того стрижека, я ушел в себя настолько глубоко, что подробно не запомнил, как размеренно, без спешки происходило всё то, что обычно бывает в подобных случаях, за исключением, пожалуй, потрясающей и совершенно непривычной для нас, горожан, тишины.

Никто не произносил ненужных дежурных речей, никто не проронил ни слова, только с разных сторон доносились всхлипывания, в то время как четверо местных осторожно спускали гроб, отвлекая присутствующих тем, что из-за очень скользкой грязи, образовавшейся вокруг могилы, едва сами в нее не свалились. Не так уж опасно, но очень страшно! Дурная примета!

Потом они, опять же при всеобщем молчании, долго забрасывали могилу мокрыми комьями глины и чернозема, некстати прилипающими к лопатам. Молчаливое ожидание остальных продолжалось и когда те мужики, перепачкавшись с головы до ног, распарившись всем телом и выбившись из сил, продолжали возиться в грязи, неловко формируя из нее лопатами невысокий холмик. А между собой тихо обменивались матюгами, раздраженные тем, что даже столь простая работа сегодня не ладилась и, что уж совсем непонятно, для холмика не хватало земли. И они, торопясь закончить надоевшую им работу, наскабливали грунт, подчищая его везде вокруг могилы, где раньше сами же размесили сапогами грязь вперемешку с мокрым снегом.

Затем кто-то долго и терпеливо устанавливал твой портрет в изголовье, но он самостоятельно не стоял, и прислонить его было не к чему, кроме комьев слипшейся земли. И опять все молчали, придавленные разлитой вокруг длительной и потому становившейся невыносимой скорбью. Наконец портрет установили, но только в ногах, прислонив его к холмику, а сверху присутствующие набросали живых цветов и венков с золотисто-черно-красными лентами.

Мать, больше всех измученная рыданиями, отдавала могиле свои последние силы. Я стоял рядом, будто контуженный происходящим, и обессиленный. Болезненно хотелось есть; правый бок давно давил, буквально, скручивая меня; нестерпимо горел пищевод. Всё это было признаком того, что я пока жив.

Свершившееся возложение цветов из-за необходимости перемещаться в образовавшейся тесноте и в скользкой грязи разрушило общее оцепенение, и скоро кто-то первый, поставив для себя точку, медленно побрел прочь к оставленным вдали машинам. За ним, чуть погодя, размеренно потянулись и остальные.

И вдруг сама природа, уже второй раз за день, указала присутствующим на неординарность происшедшего события, хотя и столь рядового и частого для нее самой. Кто же знает, возможно, и она, спохватившись, раскаялась в содеянном, но поскольку оказалась не в праве что-то изменить, устроила таинственное действо, истолкованное всеми как подлинное чудо. Чудо, не только имеющее самое непосредственное отношение к тебе, мой Лучик, но этим особенным своим отношением к тебе возвысившая и твою короткую жизнь, и твою несомненную для меня святость.

Легко представить, как происшедшее тогда на наших глазах, будь оно удачно включено в какой-либо роман или кинодраму, оказалось бы впечатляющим и выигрышным финалом. Вот только там, на крохотном деревенском кладбище, всё, чему мы стали свидетелями, никто не выдумывал, никто не описывал и специально не режиссировал! Всё произошло само собой, в абсолютной реальности нашего бытия и в рамках только что завершенного ритуала.

Невероятно! Но сначала издалека и сверху донеслось низкоголосое воркование, отчетливо различимое в полной тишине. Затем присутствующие, с немым удивлением запрокинувшие головы, обнаружили три-четыре десятка журавлей, очень низко проплывавших традиционным клином над кладбищенскими березами, над полем, над нашими головами. Птицы казались величественными и торжественными; они лишь изредка, вразнобой, взмахивали длинными крыльями, мягко и таинственно скользя в пространстве на фоне легких чистых и высоких облаков, местами закрывавших удивительно голубое небо.

Одно время журавли оказались настолько близко к нам, что я заметил мудрое спокойствие в бусинках глаз вожака, чуть склонившего голову в нашу сторону. Странно, но я, потому что житель города, никогда не видел настоящих журавлей, и их величественный неторопливый клин после тяжелых событий этого дня еще больше усилил моё потрясение.

Поразившее всех чудо продолжалось недолго и завершилось, когда журавли скрылись из виду, превратившись в точки. Они забрали и тебя, мой Лучик-Света! Никто не обратил внимания, как ты влилась в журавлиную стаю, специально прилетавшую за тобой…

Когда все ушли, я еще долго стоял, вспоминая со слезами наши счастливые дни, потом поднял твою мать за плечи.
– Пойдемте, Наталья Ивановна, вам просто необходимо отдохнуть…
Она не противилась, только прошептала сквозь всхлипывания, что