Русский мир 4. Рубежи русской истории

отправился в Россию, склонясь на убеждения Михаэлиса, что эта поездка доставит ему средства и возможность осуществить давно задуманную поездку на восток (“Русский биографический словарь”, т. XXIII, СПб, 1911, с. 339-340).
    Вот и выходит, что Байер был востоковедом, Миллер – недоучившимся студентом, а Шлёцер вообще был не историком, а богословом. Поселившись в России, они занялись темой, в которой разбирались не более, чем в астрономии.
    Про Байера известно, что “русские летописи он знал только в латинском переводе <…> он не мог пользоваться русскими источниками по незнанию им русского языка; русская история и не входила прямо в круг его научных интересов, направленных целиком на самую глубокую древность. В определении названий днепровских порогов ему пришлось пользоваться словопроизводством Тредьяковского” (“Русский биографический словарь”, т. II, СПб, 1900, с. 420).
    Миллер был нанят исключительно для административной работы: “Должность моя была: записка того, что делается в академических собраниях, рапортовать о том обретающемуся тогда в Москве господину президенту, исполнять по присланным мне от него приказаниям, иметь корреспонденцию с иностранными учеными людьми и издавать в печать академические Комментарии…” (“Автобиография Г.Ф. Миллера” // Г.Ф. Миллер “История Сибири”, т. 1, М.-Л., 1937, с. 147). В поисках синекуры пределом его мечтаний была возможность стать зятем хранителя царской библиотеки Шумахера, чтобы потом унаследовать выгодную должность: „С молодых лет <…> я более прилежал к <…> сведениям, требуемым от библиотекаря <…> Тогда у меня исчезла надежда сделаться его зятем и наследником его должности. Я счел нужным проложить другой ученый путь – это была русская история…” (П.П. Пекарский „История Императорской Академии Наук в Петербурге”, т. 1, СПб, 1870, с. 317-318). Беспринципный приспособленец. Лучше бы он и в самом деле остался библиотекарем.
    Шлёцер сообщал о себе: “… я ещё оставался два с половиной месяца и усиленно изучал Россию” (“Общественная и частная жизнь Августа Людвига Шлёцера, им самим описанная” // ОРЯС, т. XIII, СПб, 1875, с. 9). Срок в два с половиной месяца смехотворно мал даже, чтобы просто вникнуть в суть темы исследования. То, что Шлёцер посчитал себя знатоком русской истории, говорит лишь о его больном самомнении и непонимании всей сложности поставленной задачи.
    И вот этих научных карликов норманисты тщатся противопоставить гению Ломоносова. Их подготовка к изучению русской истории находилась практически на нуле, их невежество, высокомерие и завышенная самооценка не оставляли шансов для объективного исследования.
    Если раньше немцы не признавали шведские фантазии, то теперь ситуация изменилась. В результате петровских реформ граница России оказалась открыта перед толпами переселенцев с запада. Лишь немногие из них могли принести пользу России, в основном же это были никому не нужные проходимцы. Не в состоянии устроиться в родных краях, они толпами ринулись в Россию за деньгами, чинами и выгодными должностями:
    “Немцы посыпались в Россию, точно сор из дырявого мешка, облепили двор, обсели престол, забирались на все доходные места в управлении” (В.О. Ключевский “Сочинения в девяти томах”, т. IV, “Курс русской истории”, ч. IV, лекция LXXI, М., 1989, с. 272).
    Иноземцы, как тараканы, лезли из нищей Европы в богатую Россию. Для своей выгоды они сочинили теорию благодеяний: русские, дескать, должны быть благодарны, что чужаки заполонили всю страну и кормятся за наш счёт. А чтобы нахлебников не выгнали, следовало убедить русских, что на Россию у них нет прав, что Россию создали чужаки и теперь законно распоряжаются страной.
    Свои намерения чужаки маскировали высокопарными словами. Миллер, рассуждая о предназначении историка, горделиво изрёк: “… быть верным истине, беспристрастным и скромным. Обязанность историка трудно выполнить: вы знаете, что он должен казаться без отечества, без веры, без государя” (П.П. Пекарский “История Императорской Академии Наук в Петербурге”, т. I, СПб, 1870, с. 381). Понятно, что иноземцам выгодно, если все русские окажутся “без отечества, без веры, без государя”. Но таким ли был сам Миллер? В своей речи “О происхождении имени и народа российского” он показал себя весьма неприглядно. Норманист Л.С. Клейн, защищая его, уверял, что Миллер “подошел к своей задаче со всей серьёзностью историка” и, что это его враги “сформировали жупел норманизма” (Л.С. Клейн “Спор о варягах. История противостояния и аргументы сторон”, СПб, 2009, с. 252). Но всё-таки лучше самим взглянуть на сочинение Миллера.
    “Россияне в сих землях за пришельцев почитаемы быть должны” (Г.Ф. Миллер “О происхождении имени и народа российского” // В.В. Фомин “Ломоносов: Гений русской истории”, М., 2006, с. 372). Не стерпел Миллер, выложил свои тайные страстишки: Россия не для русских, Россия для чужаков, сначала отказать русским в праве на свою страну, а затем хапнуть бесхозное добро.
    Потом он переписывал домыслы Байера, как откровение свыше, не смея критиковать. Потом взялся за сказочки Саксона Грамматика и тут появляются никому не ведомые и никогда не существовавшие русские короли Веспазий, Андуан, Аймунд, Бой, Олимар и др. (там же, с. 379-382). Ссылался на Адама Бременского, Гельмольда, мало что слышавших о Руси – ведь для чтения русских исторических документов надо знать русский язык, проще ограничиться иностранными авторами, пусть и невежественными. Экскурс в баснословие Саксона Грамматика занял значительную часть сочинения Миллера, который не обращал внимания на отсутствие всякой правдоподобности в описании мнимых датских завоеваний.
    Читать летописи Миллер не умел и не хотел, он ссылался исключительно на иностранцев, восторженно описывал мифические завоевания русских земель иноземцами, не заморачиваясь доказательствами (там же, с. 383-391). Но датские сказки не имеют отношения к реальной истории, их место в призрачном мире. Русскую летопись Миллер упоминал, лишь ссылаясь на Байера (а он, как известно, русского языка не знал и знать не хотел), зато любые писания иностранцев почитал за истину, даже не пытаясь их проанализировать. Собственно, всё сочинение Миллера представляет собой бездумную компиляцию разного вздора, написанного до него.
    Норманист Шумахер в своём письме Теплову отметил, что Миллер “старается только об унижении русского народа”, и назвал его речь “галиматьей” (П.П. Пекарский “История Императорской Академии Наук в Петербурге”, т. I, СПб, 1870, с. 567, 568), а норманист Куник – “препустой” (Примечания А.А. Куника к кн. Дорн Б. “Каспий. О походах древних русских на Табаристан” // (“Записки Императорской Академии Наук”, т. XXVI, кн. 1, прим. 5, СПб, 1875, с. 641). Так что не стоит рыдать о судьбе Миллера – он пострадал не за то, что немец, а за собственную глупость и нечистоплотность.
    А вот перл, порождённый воспалённым воображением Щлёцера: “Русская история начинается от пришествия Рурика и основания Русского царства <…> Пред сею эпохою все покрыто мраком как в России, так и в смежных с нею местах. Конечно люди тут были, Бог знает с которых пор и откуда зашли; но люди без правления, жившие подобно зверям и птицам, которые наполняли их леса, не отличавшиеся ничем, не имевшие ни какого сношения с южными народами, почему и не могли быть замечены и описаны ни одним просвещенным южным европейцем” (А.Л. Шлёцер “Нестор. Русские летописи на Древле-Славянском языке”, ч. I, СПб, 1809, с. 418-420).
    Подобное изречение можно охарактеризовать одним словом – дурь. Угождая своей спеси, Шлёцер полностью отключил у себя мозги. По пунктам: 1) История не начинается из ничего, каждому её этапу предшествует череда событий, из которых складывается предыдущий этап истории. Рюрик не демиург и пришёл отнюдь не в пустоту, его судьба определялась ходом исторического процесса; 2) Даже звериные и птичьи стаи обладают определённой структурой и системой подчинения – это необходимое условие для выживания в природе. Так что совершенно напрасно Щлёцер пытался изобразить лесную жизнь как хаос; 3) Человеческие племена, живущие в дикой природе, имеют весьма сложное устройство со своими законами и обычаями. В этих коллективах уже просматриваются зачатки государственной системы. Да вообще любые человеческие сообщества в той или иной степени организованы. В пустом словоблудии Шлёцер выпустил на волю свой немецкий расизм; 4) Уровень цивилизации определяется собственным техническим и социальным развитием, а вовсе не возможностью её описания “просвещенным южным европейцем”. Тем более, что из письменных источников видно, какую хрень несли эти “просвещённые”.
    Метод совершенно антинаучный: сначала сочинить теорию, а уж потом подбирать под неё аргументы. Ну и чем же аргументировали свои утверждения норманисты?
    — Летописное выражение “Варязи изъ заморья” норманисты толковали однозначно как страна на другом берегу Балтийского моря и помещали её непременно в Скандинавии. Другие версии даже к обсуждению не принимались. Первым об этом объявил Олоф Рудбек:
    “В старых летописях рассказывается, что своими первыми королями русские считают тех, кто пришёл с (острова) Варгён (Wargöön), а Варгён находился по другую сторону Балтийского моря, из чего ясно, что это была Швеция” (Л.П. Грот “Призвание варягов. Норманнская лжетеория и правда о князе Рюрике”, М., 2012, с. 57).
    Хотя, к примеру, Болтин помещал летописное заморье “с другой стороны Ладожского озера, откуда и Рурик призван. Озеро сие, в рассуждении величины его, повсюду в летописях морем именовано” (И.Н. Болтин “Примечания на историю древния и нынешния России г. Леклерка”, т. I, СПб, 1788, с. 80).
    На Рудбека ссылался Байер (Г.З. Байер “Сочинение о варягах”, СПб, 1767, с 32). Шлёцер повторил как непреложную истину: “Они пришли из заморя, так говорится во всех списках; следственно из противолежащей Скандинавии” (А.Л. Шлёцер “Нестор. Русские летописи на Древле-Славянском языке”, ч. I, СПб, 1809, с. 274).
    Но им всем возражал Тредьяковский: “Призываемы они были из-за моря, по нашим же летописателям. Но Варяги Руссы и были подлинно, в рассуждении Новгородчан, за морем. Впрочем, у нас быть за морем, и ехать за море, не значит переезжать через море, но плыть токмо по морю, куда б то ни было в отдаленную страну. Ехать за море у нас, есть и сухим путем ехать от моря в другое государство: так ездим мы за море во Францию, в Италию, и в немецкую землю” (“Три рассуждения о трех главнейших древностях Российских” // В.К. Тредьяковский “Сочинения”, т. III, СПб, 1849, с. 496-497).
    Свои возражения выдвинул и Ломоносов: “… варяги и Рурик с родом своим, пришедшие в Новгород, были колена славенского, говорили языком славенским, происходили от древних роксолан, или россов, и были отнюдь не из Скандинавии, но жили на восточно-южных берегах Варяжского моря, между реками Вислою и Двиною. Блаженный Нестор, летописец печерский, варягов различает на свиев, на готов, на урмян (норманнов), инглян (ингрян) и на русь. Следовательно сии варяги жили по разным местам. Имени русь в Скандинавии и на северных берегах Варяжского моря нигде не слыхано; то явствует, что русь-варяги жили на