И тут я вспомнил Гамлета, его метания между быть и не быть. Кем быть прямым или кривым? Кривой может спастись, а прямой обязательно погибнет. Гамлет выбирает быть горбатым, кривым умом, изворотливым, симулянтом безумия. Это наш, современный персонаж. Герой нашего времени. Пришло время кривоумных приспособленцев. Но их век недолог, ибо распадается связь времен в прогнившем человеческом королевстве. Люди отчуждаются не только друг от друга, но и от самих себя. Они находятся вне себя, как в сказке о потерянном времени. Но не может не наступить время быть в себе на уме. Да, Гамлет пробудет быть в себе на уме. Но он уже не в себе, а себе на уме. «В» есть та йота, которая все меняет.
В век безумия следует быть не безумным, не выходить из себя и не демонстрировать намеренно свое нарочитое безумие, а уйти в себя, стать таким аутистом, не реагирующим на провокации, на которые поддался, соблазнился Гамлет. Если бы он стал посторонним, то спасся. Но это был бы уже не Гамлет, а некто лучший Гамлета, способный быть в себе для себя, а не для мести. Гамлет повелся на иллюзию, поставил себя на кон и проигрался, потерял себя в качестве воли к власти. Такая воля уничтожает человека (я) в себе, в человеке. Яркий пример этому Ницше. Это тот Гамлет, который в самом деле сошел с ума от своей воли к власти. Его пример другим себялюбцам наука. Себя не следует любить больше, чем себя.
Что делать в условиях, когда многим пользователям средств массовой коммуникации уже влезли в голову с помощью информации и из самого сознания управляют ими? Оставаться в медитации, размышлять, ибо только мысль может помочь заблокировать доступ цифровым агентам информационного влияния к собственному сознанию. В обществе информации одна самостоятельная мысль становится носителем личной свободы человека. Мысль – это последний бастион противостояния тотальной власти антихриста как патрона симуляции. Информация информации рознь. Одно дело, информация как мера частоты выбора искомого для смысла содержания из массива данных. И совсем другое дело, бездумное потребления массы данных в ожидании того, что само собой отсеется под прессом внушения иррациональная шелуха (фейки) от рационального зерна знания.
Глава девятая. Утопия
На следующий день я опять пошел на работу. Была пятница, последний день перед выходными. Я люблю выходные, как все рабочие люди, трудящиеся. В моем случае речь идет об интеллектуальном пролетарии, которому терять нечего, кроме своей заработной платы. Выходные нравятся мне тем, что я могу предаваться домашнему уединению. В рабочие дни я нахожусь в общественном месте и общаюсь с публикой. Конечно, заниматься философской беседой со студенческой публикой хорошо, но лучше медитировать, предаваться размышлениям, беседовать наедине со своей душой.
Еще толком не дойдя до работы, я уже погрузился в свои мысли и прошел мимо учебного корпуса. Опомнился я уже в парке, машинально присев на пустую лавочку. Грело солнышко, было светло и ясно. Начинался живописный октябрь. В это время в Европе стояло бабье лето. Пришло оно и к нам. О чем же я думал? Все о том же. О человеческих грехах. Один из них упование на утопию, идеализация, обратной стороной которой является материализация. Утописты сильны своей верой в светлое будущее. Но эта вера имеет весьма отдаленное отношение к самой идее будущего. Среди утопистов нет мыслителей. Есть одни идеологи. У меня идиосинкразия на утопию. Это дьявольское изобретение, которое чревато сатанинской материализацией. В утопии нет идеального, трансцендентного измерения. Но в ней есть стилизация, имитация идеи. Можно принять за идею ее копию? Что есть копия? Представление, репрезентация оригинала, образца, парадигмы. «Утопией» называют нечто, чему нет места в мире. Это объект без места. Ему нет места в материи. Чему нет места в материи? Казалось бы, идее. Но идея является мыслью сознанию мыслящего. Если мыслящий принимает свою мысль за идею, то он в своем представлении идеи, в мысли как если бы владеет ею. В результате идея, которая существует независимо от сознания и воли мыслящего, познающего, становится как мысль субъективно зависящей, зависящей от мыслящего. Поэтому он может использовать ее в собственных эгоистических интересах, например, для самоутверждения в мире. Это уже не идея как сущность мысли, а проявление в сознании идеи в качестве идиллии как инобытия идеи в сознании мыслящего.
Мыслящий человек телесно существует в мире. Он думает о своем существовании таким образом, что не только это существование влияет на то, о чем, что и как он думает, но и сам образ его мысли влияет на образ жизни, способ, метод существования. Образ (идея) мысли становится понятием, которым он понимает, как существует. Его тяготит бытие, которое расходится с идиллией, существующей у него в сознании. И он прилагает свои силы к воплощению идиллии в самой жизни, в мире. Это воплощение, на его взгляд, является переносом идеи в мир. Теперь якобы она есть не только в его сознании в качестве мысли, но и в мире в качестве смысла произведения. Первоначальным воплощением идеи в мире является слово. С помощью слова идея внушается другим людям и утверждается в их сознании. За счет идейного утверждения в их сознании мыслящий само-утверждается в качестве идеолога, который думает сам за других людей. Идеология – это подмена общего или, тем более, всеобщего своим, целого частью (pars pro toto).
Таким образом, превращенная форма идеи, как идиллия, начинает господствовать над сознанием не только идеолога-утописта, но и зависящих от его ложного сознания доверчивых людей. Идиллия как утопия, овладевая умами массы людей, превращается в материальную силу их существования. Она меняет их образ, способ существования. Разумеется, образ жизни утопистов не становится лучше в реальности, но он становится таким в неверном свете ложно истолкованной идеи. Утописты теряют из вида ту тонкую грань, которая существует между объективной реальностью и ее субъективным образом. Они теряют ее и живут иллюзией в силу подмены объективно существующей идеи ее субъективным образом в виде мысли. Они забывают о том, что идеей видят, а не идею видят. Они же видят в реальности то, что мыслят в своем сознании. И все почему? Потому что полагают, что идея существует у них в сознании, и они вправе использовать ее в своих субъективных интересах. Между тем как сами мыслью существуют в идее. Причем их существование в идее является не конкретным, а абстрактным, ведь они не связывают себя идеей, а только извлекают из нее тот образ, который могут приспособить к себе. Им нужно от идеи то, что уже есть в них.
В результате не идея развивает их, а они упрощают идею, выхолащивают из нее трансцендентное существо, присваивая себе только ее имманентную им оболочку. Утописты культивируют, как всякие догматики, букву идеи в ущерб ее духу, смысловому содержанию. Так идейный смысл превращается в прагматическое значение употребления слова в целях пропаганды как орудия власти. Утопистам нельзя отказать в мысли. Но их мысль ложная, ибо является превратно истолкованной копией идеи. В этой копии идея не живет, но пребывает в мертвом виде. Поэтому утопия есть вид смерти идеи в материи.
Я уже не раз говорил и писал, что Платон для меня не является утопистом. Таково мое субъективное суждение о нем, как об объективно существовавшем мыслителе, который интересовался всю свою жизнь политикой, пока в старости не отдался без остатка пагубной воли к власти над идеями, написав для широкой публики свои монологи «Законы» и «Послезаконие», чисто формально напоминавшие его настоящие диалоги. В них он показал себя властным авторитетом, который полностью выродился как мыслитель, превратившись в идеологического оборотня. Чего нельзя сказать о диалогах, написанных в зрелый период творчества мысли, где он демонстрирует свое умение думать так, как следует. В этом отношении я в некоторой мере сам являюсь утопистом, приукрашая Платона в мысли. Нельзя не признаться себе в том, что Платон всегда был болен политикой. Но до наступления старческого маразма он хотя бы еще думал, пытаясь понять сущность государства в свете идеи. Потому что только так, идеально, на пределе в понятии можно понять то, что встретишь в опыте.
Правда, в своих поздних письмах, в частности в седьмом, он приводит смехотворный аргумент в пользу своего служения в качестве советника при отупевшем от старости сицилийском тиране Дионисии, а потом и при его сыне. Платон оправдывается перед адресатом в том, что если бы он отказался от просьбы Диона стать советником его царственного брата, то упустил бы шанс показать, что философия может быть полезна людям. Единственно, что он доказал своими двумя неудавшимися попытками повлиять благоразумным советом, как правильно править государством, так это то, что философия может установить царский порядок только у себя в голове, в сознании, но никак не в бестолковом обществе.
Глава десятая. Что имеем - не ценим, потерявши - плачем
В последнее время я часто сожалею о том, что узнал себя. До узнавания я искал себя то в одном, то в другом. Но при ближайшем рассмотрении оказывалось, что это все не я. Я снова искал самого себя, принимая эти поиски за ту очевидность, которая не требует обоснования и доказательства. Для меня такой поиск стал аксиомой собственного существования. Я мнил себя искателем, а жизнь свою признавал искательством. Однако мне трудно было примириться с тем, что я никак не мог найти себя. Конечно, со временем этот поиск не мог не превратиться в привычку. У меня выработалась способность находить смысл действия в самом действии. Но рано или поздно все заканчивается. Закончился и мой поиск самого себя.
Я не нашел себя. Точнее сказать, я нашел себя не сам. Меня нашли другие. Я искал себя в себе, но не находил. Мне показалось, что поиск себя – это и есть я. Не то, что я ищу, но ищу – это и есть я. Потом я понял, что ошибался. Когда я искал не себя, то находил, что искал, осознавая на этом «что» самого себя, как того, кто знает что «оно» есть во мне. Во мне – это «в чем». Я есть в том, «в чем» есть «что». То есть, во мне есть я. В существе есть сущность. Является ли сущность поиском я? Нет, поиск есть явление, существование я. Я есть сущность такого поиска. Кто знает меня? Люди. Они
Творческих удач Вам.