день, хлеб пекли когда привозили муку. Потом всем по порциям раздавали. Голодающие кормились по очереди, были очень довольны.
Однако коммуна вскоре распалась. Отец в деревню возвращаться не стал, а привёз всю семью в Белебей. Сначала жили на улице под горой, потом на улице Вахитова, потом нам дали квартиру на улице Крестьянской, дом 9, бывший дом Кукушкиных. Под горой жили в 1921 году. Там родилась я. Туда же на побывку приезжал из Красной Армии мой старший брат Джалалетдин. Гатия рассказывала после как два брата по ночам в постели шушукались, а она любила их подслушивать. Слышны были слова «Ленин», «большевики» и ещё какие-то непонятные. В это время Фаррах работал воспитателем в детском доме или колонии и получал паёк. Дома у нас была ржаная мука и лебеда. Мама их смешивала и варила болтушку. Хлеб пекли только по особым дням. Например, когда приехал Джалиль. Он был очень рад, что семья держится и не погибла от голода. А трупов умерших от голода в то время собирали прямо с улиц и дворов возами.
Сейчас, когда я пишу эти воспоминания, мне уже 68 лет. И должна признаться, что в детстве я была большая хулиганка, много фантазировала и любила придумывать про себя разные истории. В 5-6 классах я придумала, что я потеренная принцесса, случайно попавшая в этот бедный, голодный мир. А в седьмом классе своей близкой подружке Зифе (Ойрат её знает) по нашей Янаульской школе я на полном серьёзе рассказала, что я в семье не родная, что моя мама подняла меня в Белебее от груди умершей на улице от голода женщины и взяла домой. В подтверждении говорила, что у мамы глаза светлые и сама она светлая, а я темненькая. Ей бы стоило сравнить меня с Фаррахом, на которого я была похожа как близняшка, но она поверила. Когда она жалела меня, мне было приятно. Но потом она рассказала по секрету об этом другим подружкам и я испугалась, что это может дойти до семьи. Еле-еле я убедила их, что я родилась у мамы когда ей было уже 42 года. Сейчас горжусь какая же сильная любовь была у моих папы и мамы. А тогда, конечно, была сильно эмоциональна и впечатлительно. Но после этого своего вранья я поняла, что врать это очень плохо и в дальнейшей жизни всегда старалась даржаться правды, как бы она ни была неудобна.
Мои отец и мама со мной много разговаривали, ведь я была самой младшей, последней. Старшие братья и сёстры всегда были заняты своими делами и потом, после семилетки, уезжали во взрослую жизнь, такие были временв. А с родителями оставалась я.
Я помню нашу семью примерно с 1925-го года. Помню, как перетаскивали вещи когда папа уезжал на заработки, так как в Белебее не было работы и нужно было пережить трудные времена. Помню как старший брат Фаррах возвращался с работы, а я бежала его встречать. Он всегда что-нибудь в кулёчке приносил для меня. То печеньки, то яблоки, особенно я любила яблоки запечённые, он знал и иногда их приносил. Вот это был праздник! Потом Фаррах уехал в Уфу. До Уфы от Белебея около 200 километров. Поэтому часто Фаррах приезжать не мог . Помню в 1927-м году, когда я ещё была совсем маленькая, он приезжал в отпуск вместе с другом. Ему уже было 24 года и я называла его Фаррах-абый . Это уважительное обращение к старшему брату. А вот Каррама, который старше меня всего на 6 лет я всегда звала просто Каррам. Хотя старшие делали вид, что сердятся и учили, что Каррам для меня бәләкәй абый. Помню у нас на полисаднике, где росли берёзы, для Фарраха и его товарища стоял стол и широкие скамейки и они там долго играли в шахматы и общались. Туда выходило одно из окон нашего дома ия любила стоять и смотретьв открытое окно на брата. Эти строки я пишу через слёзы, прямо сейчас видя его сидящим в светлой рубашке-косоворотке на выпуск, о чем то негромко говорящим или обдумывающим свой ход. Он был красив и ладно скроен, у него были очень выразительные глаза и чёрные, густые и слегка волнистые волосы. Я гордилась своими братьями. Уже тогда я знала, что Джалалетдин в 1921 году пропал без вести, после своей недолгой побывки дома. Последнее письмо от него пришло из Москвы. Джалиль писал, что таких высоких и крепких парней, как он, набирают во флот. Писал, что скорее всего их отправят на Балтийский флот, обещал написать с места службы. И всё. Он пропал. Мама долго ждала его Надеялась, может вернётся жив-здоров. Его девушку звали Салима, тоже долго ждала его , замуж поэтому вышла поздно за вдовца. А мама письмо Джалиля знала наизусть и берегла, пока Каррам не зделал из письма голубка и не запустил летать. Он одно время всю бумагу в доме пускал на голубки. Я потом пыталась по историческим материалам Гражданской войны найти следы Джалалетдина. Но поняла только, что он попал служить в Кронштадт и, вероятно, попал в крутой замес кронштадтского восстания, которое было, по обычаю того времени, подавлено с чрезвычайной жестокостью. Возможно когда-нибудь архивы будут раскрыты и наши внуки найдут его в списках расстрелянных или осуждённых...
Каррам рос огненным пионером, потом пламенным комсомольцем. У него и вправду всё в руках горело. Он был отличником, спортсменом, активистом в школе. Помню, как они выпускали стенные газеты, в которых высмеивали лодырей и тех, кто верит в Бога. Конечно, наши родители сами не были безбожниками, но это дома. А в школе нужно было соответствовать веяниям времени. Так что Каррам был и горнистом, и барабан пионерский у него был.Он и наш двоюродный брат, его годок, Нуриахмет Гайсин были дружны и дома, и в школе. Всё время проводили вместе, участвовали в постановках школьных спектаклей. Потом вместе ушли на фронт в Отечественную войну. Нури погиб, а Каррам вернулся с фронта инвалидом орденоносцем. Ему покалечило руку в Сталинградской битве. Сейчас, на момент написания этих воспоминаний в 1988 году, он живёт в Сибае в Башкирии. Имеет сына Валеру и дочь Римму.
Клогда я переехала из Уфы в Белебей к родителям и пошла сдавать докуиенты в школу, то директор школы Рафиков, приняв документы, прочитал “Гайсина Земфира Галлямутдиновна, адрес: Крестьянская 9 и сказал: “Так ты из этих Гайсиных, чтож, братьев твоих знаю, помню, ты должна учиться хорошо!” Пришлось и мне подтянуться за ними.
Однажды, в конце 1927-го года, пришло письмо, где Фаррах-абый сообщил, что уходит в ряды Красной Армии. Мама очень сильно переживала, плакала.До сих пор помню, как она лежит на саке и плачет. Саке тогда были у нас вместо кроватей, это большая и широкая деревянная скамья, этец сам их делал. Далее помню, приходили письма с южной границы. Запомнились названия городов Термез и Ак-тубә. Мне представлялся город с белыми крышами и я ему очень завидовала. Он и там служил отлично, получил много благодарностей и грамот. Потом заболел малярией и вернулся.
Этот день я хорошо помню. Я ещё не училась и у меня начали выпадать молочные зубы. Неожиданно зашёл брат в командирской шинели. Такой большой, сильный, красивый. Поднял меня на руки и стал подкидывать до потолка, приговаривая: «Вот ты какая большая!» Я ему пожаловалась, что у меня один зубик никак не выпадет, всё мешает. Тогда Фаррах-абый снял шинель, взял нитки, говорит, мол, ну-ка посмотрим. Я не успела и ахнуть, как брат зацепил ниткой зуб и вытащил. Потом он отдал мне этот зуб и мы с мамой его куда-то спрятали. Дальше не помню. Знала бы тогда, как потом жалела, что не сохранила этот дорогой для меня зуб. Брат был в красивой командирской гимнастёрке, на петлице был один кубик, наверное, это командир взвода, жаль не запомнила.
В этот приезд Фаррах-абый всё время вспоминал и очень хвалил одну девушку по имени Анисә. Я только слышала: “Укыган, мулла-кызы, чибәр, мин аңа ойләнәм.” Это переводится: образованная, дочь муллы, красивая, я на ней женюсь. В те годы свадьбы, как общие торжества, были отменены. Иногда в клубах случались комсомольские свадьбы, но это в наших краях было редко. Долго ли брат гостил тогда дома не помню. Ещё до службы в армии он помог поступить в педагогический рабфак Гатифе, а в театральное училище – Гатие. Там они учились. За Гатифой ухаживал писатель Абдулла Амантаев, но брат был против её замужества. Однако, когда брат ушёл в армию, то Амантаев привёл Гатифу к себе и оставил. Каррам, закончив 7 классов на отлично, не смог найти техникум по своему вкусу.
В конце 20-х годов в Белебее для плотников и столяров постоянной работы не было. Папа наш строил мост через реку Усень. Через город проткала речушка Тихий Ключ, которая впадала в речку Белебейку, в свою очередь, уже к востоку от города, впадавшую в реку Усень. Вот на дороге, уходящей от Белебея на северо-восток и построил наш папа мост. В том месте река разливается по весне или от дождей, поэтому мост построили длинный, метров 70. Конечно, он был весь деревянный. Я помню как папа рассказывал маме, что сваи пришлось забивать, стоя в воде по грудь. Этот мост потом в народе так и называли “Галлям купере” (мост Галляма).
В один год отец вместе с Каррамом уехал работать на заводе в город Белорецк. Там Каррам поступил в техникум. Но потом бросил его и они с отцом вернулись в Уфу. Уже в Уфе Каррам снова поступил в техникум. В Белебее отец работал, где только мог работу найти. Было трудно. Какое-то время он даже работал забойщиком скота на каком-то предприятии, но это было уже в 30-е годы.
Летом в те далёкие годы у нас были большие семейные праздники когда приезжали Фаррах-абый с женой Анисә-апа или Гатифа-бәләкәй апа с мужем Амантаевым. Я его звала Амантай-абый. Тогда выпивка не входила в привычный уклад и я никогда не видела, чтобы на стол кто-нибудь ставил бутылку. Ходили на базар, по вечерам в кино или просто погулять по улицам в центре. Наша улица Крестьянская была на северной окраине города.
В хорошие дни устраивали выход на пикник на Лесную поляну. Я всегда была с ними, меня баловали. Однажды Фаррах-абый принёс с базара два маленьких ведра ягод. В одном была смородина, в другом – малина. Вёдра были объёмом с половину обычных больших вёдер. При этом брат мне сказал: “Вот твои вёдра. Ты ходить за водой с большими не смей, рано тебе ещё таскать воду в больших вёдрах.” Я тут же пошла за вкусной родниковой водой, которая текла по деревянной трубе под горой. Принесла домой. Потом всегда туда ходила. Там, на роднике, всегда было много людей, очередь, разные разговоры, было весело и интересно. А главное, была чистейшая вкусная вода.
Другой раз помню, как мои родители поехали в Уфу по случаю рождения внука Ойрата. Взяли с собой два мешка гостинцев. Один мешок наполнили пухом от наших гусей, в другой положили гусиный жир, масло и чәк-чәк. Но довезли только один мешок, не помню уж какой. Второй мешок украли в поезде, хотя они вообще не спали, а, разинув рты, слушали скрипача с верхней полке. Вот пока они слушали, как тот выводит мелодии, одного мешка и лишились.
В 1932 году приезжал Фаррах-абый. Когда собрались к столу пить чай я впервые в жизни увидела белый хлеб, голландский сыр и колбасу. Не такой, но похожий хлеб-калач, в 20-х годах мы покупали у нэпманских торговцев, а вот сыр и колбаса стали для меня новыми предметами еды, а сами эти слова – новыми словами. Но так было приятно говорить: «Я ела сыр, я ела колбасу.» К этому времени я уже училась в школе, ходила в библиотеку, много читала детских книг на татарском языке, но этих слов не
