Через два дня они уехали. Больше Монику я не видел никогда.
Зато мы переписывались, обменивались открытками. А когда учились в старшей школе, частенько общались в чате. И всегда я её информировал про орех: рассказывал, как он растёт, называл размеры ствола после каждого замера рулеткой, и точную цифру количества веточек и листочков. Она радовалась, но уже не так, как в детстве, и сама никогда не вспоминала и не спрашивала про золотое дерево. Однажды, когда я напомнил ей про детскую мечту, получил неожиданный ответ: «Вот я была глупая. Хотела, чтобы из обрывка цепочки золотое дерево выросло. Да-а, если бы всё было так, как хочется…» — «Да ладно, мечта всегда должна быть, — успокоил я её. — Она как цель, которую надо добиваться». В ответ она попрощалась со мной, сославшись на занятость.
Моника продолжала мне нравиться. Уже не так бездумно, как в детстве, но нравилась. Судя по её фото, выложенным на сайтах, желание встретиться (а там, смотри, и жениться) у меня, признаюсь, появлялось не раз. Она была красивая.
После окончания школы мы стали общаться реже, и незаметно переписка сошла на нет. В последнее время я не напоминал про орех — как-то всё кануло в прошлое, и уже детская мечта казалась смешной и забавной шуткой. К тому же жизнь у Моники складывалась как-то неровно. Когда ей было четырнадцать лет, умер дядя Пит. В тот год она не проявлялась почти полгода, и я очень переживал, думал, она забыла про меня. Это отец мне рассказал о трагедии, произошедшей с её отцом, ошарашив этой новостью; рассказал, что Моника переехала в штат Мэн и теперь живёт в другой семье, которая взяла над ней опеку.
Помню, как поздравил её с окончанием школы. Она сухо поблагодарила меня. На вопрос: что она планирует делать дальше, чем заниматься, ответила равнодушным «не знаю ещё». Мне показалось, что она неоптимистично настроена на будущее.
Потом в нашем виртуальном диалоге был семилетний перерыв.
Что касается меня. Мне было 17 лет, когда я окончил школу, и уже собирался было покинуть ферму и уехать учиться в Линкольн или Омаху, как мои жизненные планы кардинально изменились буквально через месяц после выпускного бала. Прими я тогда принципиальное решение покинуть отчий дом или будь не единственным ребёнком в семье, — этого повествования, скорее всего, не существовало бы.
Моим родителям было по тридцать пять лет, когда я родился у них. К тому времени, когда я окончил школу, им шёл шестой десяток. Отец серьёзно заболел расстройством Паркинсона. В связи с этим пришлось отложить учёбу на год. Ведение хозяйства легло на мои плечи, а мама ухаживала за отцом. Но, хочу отметить: даже эти обстоятельства не удержали бы меня на ферме. Будь у меня брат или сестра, я бы оставил родителей на их попечение; а имей профессию, предпринял бы все шаги к тому, чтобы маме облегчить жизнь: нанял сиделку, например, оплачивал лечение отца, и смело уехал жить в город. И всё возможно, что тогда бы я стал совсем другим человеком: честным, счастливым, щедрым, неалчным. Имел бы большую семью. И меня бы не гложила совесть. Но…
Но я остался. Остался, получается, по воле случая. А если быть откровенным: не столько болезнь отца изменила мои жизненные планы, оставив меня на ферме, сколько — пусть это не покажется странным — американский чёрный орех, который мы с Моникой посадили девять лет назад.
Я полностью заменил отца. От зари до зари занимался хозяйством. Такой была моя послешкольная юность. В конце сентября надо было обрезать деревья в саду — отец года три как не занимался ими. А ведь фрукты — основной доход нашей фермы. Птица — это так, подстраховка. А вот яблоки и груши приносили нам хорошие деньги. Несколько дней у меня ушло на то, чтобы привести все деревья в порядок и, наконец-то, я оказался возле последнего дерева в конце сада у лесопосадки. Долго стоял перед чёрным орехом с садовыми ножницами в руке, решая, с какой стороны начать. Смотрел на него, и не верилось: как он вырос за девять лет! Кора ствола начинала чернеть, а широко раскинутые ветви придавали ореху величие. Урожайность пока была небольшая: дерево приносило когда полмешка, а когда мешок орехов. Но с каждым годом количество плодов заметно увеличивалось.
Пришлось сходить за ножовкой, потому что некоторые ветки оказались довольно толстыми для секатора. Поднявшись на верхнюю ступеньку лестницы, начал обрезку с середины кроны: отпилил пару тонких веток, чтобы освободить пространство и дотянуться до следующей, длинной и кривой ветви. Когда начал её пилить, показалось, что ножовка затупилась — как-то туго шла, зажимало полотно. Я с трудом вытянул лезвие из пропила. Такое ощущение, будто пилил дуб. Проверил зубья — вроде заточенные. Но в пыли опилок, налипших между зубьев, заметил странные металлические вкрапления. «Попал на гвоздь», — решил я. На всякий случай осмотрел место надпила — ничего, никакого постороннего предмета. Продолжил пилить… Смотрю, вперемежку с древесными опилками из-под лезвия сыпется жёлтый песок. Не останавливаясь, продолжил работу, понимая, что внутри древесины есть что-то инородное. Когда ветка обломилась и упала, на месте среза я увидел жёлтые вкрапления, расположенные спиральными кольцами разного диаметра. Вообще, это выглядело так, как будто я перерезал электрический кабель, и на месте среза, под изоляционным покрытием, по окружности торчат концы медной проволоки. Как на схеме: поперечный вид кабеля. Гипотеза, что каким-то образом, будучи ещё в земле, кусочек металла врос в корень и таким чудесным образом очутился в этой ветке, была единственной версией происхождения инородного материала. Но следом мелькнула мысль, которая, почему-то, испугала меня… Я вспомнил обрывок цепочки, те пять звеньев, которые Моника пожертвовала ради мечты. «…Если сильно-пресильно о чём-то мечтать, чего-то очень хотеть, то это обязательно сбудется».
Понятно, что я тут же отбросил дурацкие мысли, хотя был не прочь поверить в такое чудо. Быстренько спрыгнул с лестницы и подобрал спиленную ветку. Посмотрел на разрез — там те же вкрапления. Ножом раздвоил конец и разломал ветку вдоль на две половины. Каково же было моё изумление, когда внутри, по всей длине, моему взору предстали тонкие золотистые нити — жилы, переплетающиеся между волокнами древесины от самой сердцевины до подкорки, как кровеносные сосуды.
«Вот бы это увидела Моника!» — подумал я.
В полной нерешительности несколько минут оторопело смотрел то на ветку в руке, то на дерево. Потом спохватился, и вместе с веткой побежал в амбар. Там, за стеллажами, спрятал её, чтобы позже вернуться и тщательно обследовать.
Обратно вернулся. Долго смотрел на дерево, как на изваяние. В душе: и страх — от невероятного; и ликование и азарт — от предчувствия чего-то нового, что произойдёт в ближайшем будущем. Это как великое открытие учёным; это как те ощущения, что испытывает игрок при крупном выигрыше. В ту минуту я уже понимал: в моей жизни начинается новая эпоха, хотя ещё не был уверен ни в чём, пока досконально не исследовал обрезанную ветку. Но ничего другого и не приходило на ум, кроме того, что эти жёлтые нити — не что иное, как золото.
Я стоял перед Чудом. О подобном мечтает в сердцах каждый человек. Золотое Дерево. Да-да, то самое, о котором мечтала Моника в свои семь лет. То, которое мы посадили — сотворили, — положив полграмма золота рядом с саженцем. Передо мной росло Золотое Дерево, в возможность существования которого я, в отличие от Моники, ни капли не верил.
И вдруг меня охватила паника: что, если об этом узнает ещё кто-нибудь? Я сбегал в амбар за ведром, вернулся и собрал все опилки на земле, перемешанные с жёлтым песком. Отец вряд ли дойдёт до этого места самостоятельно, но мало ли, попросит прогуляться по саду в коляске. Мама уж точно не пойдёт сюда, у неё своих дел хватает по дому и во дворе, а сад был всегда под нашим с отцом контролем.
Вечером того дня я был словно безумный. Даже мама заметила моё странное поведение. Ночью незаметно пронёс в свою комнату спиленную ветку, предварительно очистив её от листьев и коротких побегов, чтобы не мусорить в доме. Полночи сидел и ножом аккуратно отделял блестящие нити от породы. В итоге, освободил одиннадцать штук длиной в три фута. Некоторые нити оказались тонкими, как паутина, и порвались. Но это не беспокоило меня. Все вместе, эти жилы весили как минимум граммов двадцать. И это с одной шестифутовой ветки! А когда орех вырастит до 40 метров, когда ствол не обхватишь руками, — сколько, сколько тогда килограммов можно извлечь: десять, пятьдесят? Сто? А если постепенно, по чуть-чуть каждый месяц отделять, — получится тонна золота!
Я еле дождался утра и спозаранку уехал в Линкольн, прихватив с собой пятидюймовый отрезок нити. Я мог бы проверить у ювелира и в Колумбусе, но не захотел привлекать внимание: там многие знают меня. А сельский народ, сами знаете, быстро растреплет языком: ювелир — жене, жена — подруге, подруга — мужу…
В полдень я уже освободился от дел и сидел в придорожном кафе на выезде из Линкольна и нервно пережёвывал рунзу, запивая её томатным соком. Передо мной на салфетке лежала нить. Золотая. Так и есть, — это оказалось золото. С примесями, но золото настоящее. Ювелир долго возился с нитью, рассматривал, поливал её какой-то жидкостью, но вердикт вынес однозначный — зо-ло-то! Пока я ждал ответ, моя рубашка полностью промокла от пота. Я боялся, что чем-нибудь выдам себя ненароком, или он начнёт задавать мне ненужные вопросы: откуда, мол, где?
Надо отдать должное моим родителям, в частности отцу, который привил мне трудолюбие и терпение. Да и вообще, сельская жизнь, она, знаете, с малых лет воспитывает в человеке усидчивость и терпение. Без этого никак. Гусь не вырастит за три дня; кукуруза не созреет за неделю; яблоня раз в год приносит плоды, но никак не два раза.
[justify]Я набрался терпения
