промахи, посмеиваться над его оплошностями, совсем другое дело — вести свою игру. И я не ошибусь, именно тем и заняты старцы Парфений и Аполлинарий. Жаль, правда, что не ведаю их помыслов, впрочем, отчаиваться рано. Но в одном не сомневаюсь. Весь мой предыдущий опыт мечника и ближнего боярина подсказывает мне — в обители назревает заговор.
Я намерен откровенно поговорить с отцом Парфением, тем паче он сам вызвался. На первый взгляд может показаться, что лучшего союзника нам не сыскать. Ты сам говорил, как он горой стоял за Всеволода Суздальского, осуждал наших противников. Да только, — боярин облизал пересохшие губы, — мне ли не знать... доверие — оно ведь не словом рождается. Делом слова должны поверяться! Иной ведь корысти ради прикинется сущим агнцем, а ведь подлец-подлецом. Будем надеяться, что старец Парфений порядочный человек.
— Не думаю, боярин, что духовник и монах с Афона способны запятнаться дурными делами, тем паче замыслить на жизнь собрата, — заступился я за безобидных иноков. — Мало ли о чем могли судачить старцы... И вообще, настоящий убийца и рта не откроет о тайно содеянном. Сам сказывал, боярин, — слово не воробей, улетит, не поймаешь!
А-а, — досадливо крякнул Андрей Ростиславич, — ты так ничего не понял, Василий! Я пока вообще никого не подозреваю, а уж тем более не виню. Пойми меня правильно. Для того чтобы подступиться к этому делу, а оно, как понимаешь, непростое, следует перво-наперво разобраться с обстановкой в обители. Уяснить, почему в успешном с виду монастыре произошло убийство инока, и заметь — не рядового чернеца?
— Я к тому и говорю, — мне хотелось оправдаться в глазах Ростиславича, — Парфений, он многое должен знать.
Впрочем, мысли мои были сумбурны, ничего умного в голову не шло. Чтобы не показаться полным профаном, оставалось лишь поддакивать боярину. Но он и не слушал меня:
— Странная киновия?.. С самого начала, стоило мне очутиться в ее стенах, я ощутил прель разобщения, какую-то рознь — соперничество между иноками. Так не должно быть. В обители напрочь отсутствует настрой, смыкающий братию, нет общего авторитета, люди сами по себе. Что печально, ибо чревато любой неожиданностью.
Ввергает в тревогу и сам игумен, поступки его странны, он как бы и не полновластный хозяин монастыря. То и дело подзывает келаря, духовников, пресвитера, советуется с ними по мелочам, будто не правомочен решить, как ему поступить. Ведет себя как временщик. Оно и понятно, его поставили в обитель против личной воли, заткнули им дыру. Он чуждый киновии человек, ее удел мало волнует его. Хотя, насколько я разбираюсь в людях, он не безучастен к собственной судьбе, ишь, как его всполошили открытые обстоятельства смерти библиотекаря.
Задача аввы Кирилла — задобрить князя. Но как? У игумена только один способ отвести княжий гнев: замять убийство библиотекаря, что он и делал до нас. И вот тут-то — мы ему не товарищи! Настоятель видит во мне надоедливого недруга, который мешает спокойной жизни, покушается на его безоблачное будущее. За игуменом стоят клевреты, они распрекрасно понимают, что подкоп под настоятеля — пинок под зад им самим. Несомненно, нам в розыске будет оказано сильное противодействие. Мой конфуз только на руку настоятелю. Но мне кажется — мы не одиноки в этой борьбе. У нас обязательно должны появиться союзники. И первым станет духовник Парфений. Хотя, если честно признаться, я не вполне доверяю вкрадчивому старцу, его назойливость беспокоит меня. Да, Парфений не так прост, ох, не прост?
Ну да Бог с ними Василий. Не станем опережать время. Все должно идти своим чередом. Поначалу разберемся с богомилами, а там видно будет...
Отдыхай, Василий! Ночью свидимся. Главное, ничего и никого не бойся. Я сумею за нас постоять, да и не одни мы тут.
Облеченный доверием боярина, я возрадовался и, гордый собой, все сделал, как он приказывал. Для пробы одел прямо на рубаху, едва тронутую ржой, панцирную сетку, пожалованную мне батюшкой. Спасибо тебе, кормилец! Родитель сказывал:
«Сия снасть для монаха не обязательная, но да не в тягость будет. Кроме Господа и угодников, странника оберегает разум и опыт житейский. А здравый смысл предписывает: будь готов на путях своих к тяготам и испытаниям. Благо, коль они обойдут стороной, а ежели обрушатся, надобно не сплоховать. Оттого внутреннее приготовление к страстям и напастям — суть монашеского обета. Дух силен, да плоть слаба! Ей квелой надобен оберег. От грешных соблазнов — молитва и воздержание. От хворей телесных — целебное питие и банька горячая. От булата и стрелы каленной — броня чешуйчата».
«Благодарствую, родненький, за заботу о чадушке твоем! — помянул я отца старенького. — Жив ли, сердечный, не помер ли? Сам же я живу лишь благословением да молитвами родительскими».
Припас я еще тесак в сыромятных ножнах, из удальства купленный у сарацина в Болонье. Стилет ловкий и вострый, использовать который еще не привел Спаситель. Да и не обучен я ратям. Но клинок сей к твердости духа располагает. Любое оружие придает сил и крепости хозяину его. Повязал я хитон вервием, попрыгал малость, чтобы улеглось и не бряцало, — сгодится.
Оборони, Господи, люди твоя! Прости, Боже, что в чертоге твоем предстал видом непотребным. Но так нужно...
Разоблачась, решил я на досуге разобрать список Иоанна Италла. Года два назад довелось мне размышлять над тезисами, изложенными ритором более ста лет назад. Знаю точно, и по сей день не утратили они остроты своей и злободневности. Разжился я тогда Италлом в ломбардском монастыре. Начертанный на строгой латыни, оставил он в душе моей странное чувство неудовлетворенности, скорее всего вызванной плохим знанием самого предмета, бичуемого Италлом. Теперь передо мной лежал греческий список, не искаженный переводом. А главное, у меня было время и накопленные знания об ересях, плодящихся в лоне христианства. Ныне я был во всеоружии — и это распаляло меня. Расправив на коленях ломкие странички гнутого пергамена, я стал медленно выговаривать звучный греческий текст.
Приведу без купюр несколько тезисов, чтобы каждый мог представить и оценить, соразмерно вере и чаяньям своим, манеру и дух ромейского ритора. Писано сие Италлом народу христианскому для избавления его от грехов смрадных, супротив повсеместно лающих еретиков и их адептов. Но сами те писания были объявлены ересью. Вот пойди и разбери — где правда, а где ложь? А ведь нужно различать...
«Тем — которые всемерно стараются заводить споры и толки о тайне воплощения Спасителя нашего и Бога, кои силятся познать, каким образом сам Бог Слово, соединившись с человечьей бренностью, обожил принятую на себя плоть, и дерзают посредством диалектических умствований слагать и различать соединение двух естеств в Богочеловеке — анафема!»
«Тем — которые выдают себя за православных, а между тем бесстыдно привносят в учение православной кафолической церкви нечестивые мнения греческих философов о душах человеческих, о небе, о земле и прочих тварях — анафема!»
«Тем — которые слишком высоко ценят мудрость языческих философов и вслед за ними принимают переселение душ человеческих или думают, что они, подобно душам бессловесных животных, разрушаются и обращаются ни во что, а за сим уже отметают воскресение мертвых и суд, и решительное последнее воздаяние за дела настоящей жизни — анафема!»
Что мне сказать о прочитанном? Пожалуй, отмечу одно — про себя самого. Многому я учился, многое я постиг, но мудрым, как те отцы, осудившие Италла, не стал.
Примечание
1. Девяностый псалом — псалом Давида, так называемый — «Живые помощи».
2. Погребение — в описываемые времена иноков погребали на следующий день после кончины.
Глава 11
Где помышляют о подземных лабиринтах действительных и мифических
Признаюсь, испытал я колебания, чуть ли не страх, предвосхитив в воображении разведку в подземельях монастырских. В мою бытность в папской столице доводилось мне спускаться в римские каменоломни. Интереса ради отправился я поглазеть на потайные молельни первых христиан. Катакомбы те представляют собой чрезвычайно разветвленную сеть подземных ходов и пещер, с древнейших времен высеченных под городом для добычи строительного камня. Как сказывал провожатый — никто толком в Риме не знает всех хитросплетений и ловушек этого подземного левиафана. Он безвозвратно поглотил в своих недрах не одну сотню любопытных и податливых на острые ощущения пилигримов. Не говоря уже о сонме местных обитателей, которые так и не приспособились к жестокому нраву подземных капищ. Мне посчиталось ненормальным поведение городских властей, оставляющих доступ в губительные подземелья донельзя свободным. В тот лабиринт ведут многочисленные лазы в грудах античных развалин и распахнутые люки городской клоаки. Порой даже из винного подвала уютной траттории вы можете ступить в осклизлую темень и уже никогда не узреть божьего света.
Но не только в Риме подвергал я себя риску остаться во век в царстве Плутона(1), еще не ступив в могилу. Как правило, все старинные города европейские имеют подземное чрево. И уж коль не предначертано вам заблудиться в его недрах, то ограбленным или зарезанным безбожной чернью уготовано наверняка. Везде, где я побывал, молва об опасности подземелий обыкновенно дополнялась жуткими историями о гнездившихся там душегубах и разбойниках. Так что страждущему страннику строго настрого заказано изучать таинственные лазы без опытного вожатого. Человека, знакомого не только с каменными норами, но, главное, с теми нелюдями, обитающими в них.
Вспомнился мне по случаю греческий герой Тесей, убийца Минотавра — вы****ка оскотиневшей царицы Пасифаи. Царственная потаскуха зачала того монстра от быка, в которого воплотился Зевс-соблазнитель. Обретался тот получеловек-полутелец на острове Крит, в глубине подвальных урочищ царского дворца, называемого Лабиринт. Питалось чудовище человечиной в виде дани, ежегодно отсылаемой покоренными народами тамошнему государю Миносу, мужу Пасифаи, язычнику и несомненному рогоносцу. Ради спасения сограждан, обреченных Минотавру на заклание, Тесей, притворяясь жертвенным овном, заявился на Крит. Подлежа скормлению чудищу, дожидаясь очереди, он, не теряя времени даром, влюбил в себя царскую дочь Ариадну. Царевна, презрев волю отца, снарядила героя клубком веретенной пряжи. Привязав конец нити у входа в подземелье, Тесей заколол отвратительного монстра и благополучно выбрался вместе с соплеменниками из подземной ловушки.
С тех пор всякие умышленно созданные хаотичные ходы, рассчитанные на невозврат угодивших туда, называют «лабиринтом», памятуя критский чертог мерзости и человекоядения.
Вычитал я дивную историю (как и прочие, не менее увлекательные) у Иоанна Малалы(2) в его «Хронографии». Увлекательный сей труд является любимым чтением молодых иноков в киновиях греческих и италийских. К слову сказать, повести те пробуждают в молодом теле соблазны и похоть, противные чину монашескому. И знаю
