в полу, под ларем. Нажмешь на рог овна, короб и сдвинется. Половица подпилена, съемная. Убежище поместительное, для мошны места хватит.
— А не скрывал ли он там еще чего? Скажем, писаний запретных?
У Антипия, пораженного таковым оборотом, онемел язык, монах, точно баран, замекал несуразицу.
— Да ты успокойся, чего переживаешь-то так? Ну, видел что, так скажи!
— Имелись там книжицы какие-то. Но я их даже в руки не брал, смекнул, что богомерзкие писания, прикасаться к ним боязно, — монашек вобрал головку в плечи, косил глазками, словно зверок.
Андрей Ростиславович, уяснив, что затравка заглочена, поднасел на рубрикатора:
— А лучше, давай-ка, братец, как на духу. Да не трепещи ты! Я ведь знаю про ваши делишки.
— Помилуй Бога ради, господин хороший, о чем я должен ответствовать, не ведомо мне?
— Не крути, Антипий, не люблю!.. Не то есть хорошее средство язык развязать, мало не покажется!
— Ослобони, боярин, век буду Бога молить! Да я уж и исповедался обо всем старцу Парфению, он меня вразумил.
— Ты, как я вижу, мастак — в «балду» играть! На дыбу захотел? Я ведь не посмотрю, что ты припадочный. Еще как запоешь!
— Прости меня, грешного! Прости, Христа ради! Это все Захария окаянный удумал... Сулил исцелить меня от недуга. Робел я, простофиля, вот и поддался. Зачал он водить ко мне знахарей неотесанных, ведунов-хрычей богомерзких. Обихаживали они меня всяко, читали надо мной заклятья упыриные, навьи чары на меня наводили. Страху-то сколько натерпелся, но по юдоли своей питал надежду выздороветь. Уповал, а вдруг поможет?.. — инок скорчил подловато мордашку, надеясь подольстится к нам в обличье несчастной жертвы.
Ну и гнусный человечишка этот Антипий. Библиотекарь, видимо, хотел помочь ему, подбирал лекарей. Я то знаю, как у нас на Руси каждого мало-мальски сведущего в медицине человека провозглашают колдуном и чародеем. А припадочный держится тех же слухов, хотя и не такой он темный. Ясно, решил свалить с больной головы на здоровую, благо, что мертвец безответен. Вали на покойника, себя бы только обелить.
— Угу! — боярин гневно втянул в себя воздух. — Стало быть, ведовством занимались, а умыслил все отец библиотекарь? Выходит, тебя, горемычного, совращали с пути истинного? Ай, нехорошо! Говоришь, водил к тебе лекарей чернокнижных? А откуда он доставлял-то их?
— По моему разумению, из селищ окрестных. Не ведаю, вот те крест... тех весей! Дык... — инок замялся, чего-то не договоривая.
— Не скрытничай, дурачина, что еще знаешь? Ты не безмолвствуй, отвечай! А коль нет — зараз клещами вытяну!
— Не надо, господине! Почто мне таиться, расскажу все как на духу! Я и так намеревался открыться. Однажды вверг он меня в самый что ни на есть притон еретический. В крипту подземельную. Вот где узрел я страсти ужасные, грешно и вымолвить про испытанное мною.
— В какую такую крипту, где он — погреб этот?
— То склепа подобие под развалиной часовни на кладбище монастырском. Ведут к ней переходы подземные, по стенам вырублены мощехранилища... с протадышних времен. Очень страшное место, скажу я вам! Братия туда носа не кажет, бают о призраках и вурдалаках страшенных.
— Ну, и чего деялось в крипте?
— Там служили тайную литургию — молебен богомилов(1) распроклятых. Но тебе, господине, изреку истинно, — инок весь подобрался, личико его приняло решительное выражение, — я так помышляю, библиотекарь пришел туда из чистого интереса. А меня взял, дабы засвидельствовать непорочность свою. Он сам признался в любопытстве. Я же, безмозглый, поддался на увещевания, пошел, ибо был признателен ему за попечение. Мы попросту стояли в сторонке, глядели, пока те вершили грязную мессу. Я в их радения не вникал. Страх меня объял великий. Не ведал, как ноги унести, насилу отстоял... Библиотекарь тот со вниманием их выслушивал. Уж и не ведаю, зачем ему это надобно? Все о каких-то философах иноземных втолковывал мне, только мудрецы не в разум мне были, уж очень я перетрухнул. На кой ляд мне эллинские наставления, когда истина явлена через пророков и апостолов Христовых. Почто мне Платон и Аристотель, почто ихние выученики. Почто мне Арий-совратитель и иные ересиархи, пусть и в патриарших ризах почившие. Осознал я тогда, что не ждать добра от этих походов, пропадем! Он-то еще раз, спустя седмицу, меня понуждал. Кинулся я ему в ноженьки: «Уволь, — прошу, — от поглядок тех. Помру иначе от страха!»
— Да, — заключил боярин, — без сомнения, ты прав! Ну, а в чем те радения заключались?
— Читали ветхозаветных пророков, потом из Ария(2), Нестория(3), еще кого-то. Говорили страшную ересь. Библиотекарь опосля сказывал, мол, павликианская(4), по сути, их месса. Он то крепко учен, многое знает о противоборстве и расколах в лоне церковном. Рассуждал зело умно. Но я из слов его ничего не понял, и не желал понимать! Мне сие не нужно, мне своих грехов не замолить!
— Ну, и кто же то самое бесчестье творил?
Антипа округлил в панике глаза, вроде язык не гнулся назвать имен злодеев. Стал сетовать, что они напялили на себя личины, мол, трудно было признать.
— Не увиливай, чернец, говори, кто участвовал в кружале? Какие там еще маски, ты не чужой им? Называй всех без оглядки! Коль назвался груздем, полезай в кузов! Так кто?!
— Ой, пропал я, совсем пропал...
— Ты сам начал. Тебя за язык никто не тянул. Теперь уж не трусь! Ты малая сошка. Тебе зачтется, дурень ты безмозглый!
— Творили мессу Феодор-переписчик, Якимий-банщик, Прокопий, Филипп, Макарий — черноризцы. Во второй раз был Фотий-дьякон, были еще пришлые иноки — всех не упомню, одного звали Ювеналий из городской обители.
— Кто отправлял литургию?
— Феодор-переписчик помогал, Якимий тоже...
— Я спрашиваю — кто был иереем? Ну! — боярин грозно набычился.
— Ключарь наш, отец Ефрем, — монашек подавленно заморгал, — он на зубок знает все требы. Только ты не сказывай, что я донес, не жить мне тогда на белом свете.
— Не бойся, иноче, теперь их самих со свету сживут! А поначалу на дыбу потянем, так-то вот... Ну, а еще кто из старших иноков обретался? Видел ли ты кого, кроме?..
— Нет, не было больше ни кого, клянусь, других не лицезрел.
— И давно вы ходили с Захарией на это сборище?
— С месяц назад. Больше я туда ни ногой! Не ведаю, бывал ли там еще библиотекарь, он про то не сказывал.
— А как часто они творят литургии свои богомильские?
— Захария упоминал как-то — по пятым, тринадцатым, двадцать первым и двадцать девятым дням каждого месяца.
— Ого! Василий, кумекаешь ли? Сегодня как раз тот день!
— А как туда попасть, ну, в этот самый склеп, как пройти?.. — подал и я свой голос.
— Туда три хода. Один ведет из махонькой часовенки, у которой на крыше ангелок с обломанными крылами, в ней дверца железная... Но там жутко, среди могил. Другой — из западной башни, прозывается Арсенальной, что подле палат настоятеля. Прямо по порожкам ступай вниз и придешь куда надо. Третий есть из храма, из северного придела, зайдешь за кивот, ищи лаз и опять вниз по ступенькам. Может, есть лазы еще, да я их не знаю. Монахи-то раньше в пещерах обитали — вот и понаделали ходов всяких.
Мы понимающе переглянулись с боярином, что не ускользнуло от Антипия:
— Да вы что, не иначе туда собрались? Вы уж смотрите, а то заколют вас, как свиней, да и зароют там же в подземельях.
— Спасибо за заботу, Антипий, — боярин усмехнулся. — Нас не прирежут, мы сами любому брюхо проткнем! Так-то вот, братец Антипа. Ну ладно, лежи пока, болей. Оклемайся побыстрей, потом еще поговорим, вопросов к тебе много. Ты, я вижу, парень понятливый? О нашем разговоре молчок! Разумеешь? Особливо не горюй, я тебя в обиду не дам.
И признательный чернец, куда только девалась немочь, соскочил с одра и принялся рабски лобызать руки боярина.
— Ладно, ладно, не суетись, — Андрей Ростиславич брезгливо отстранил слюнявого черноризца. И уже скороговоркой ко мне:
— Поспешим, Василий, нам нельзя терять времени! Пошли!
Примечания:
1. Богомилы — приверженцы еретического движения на Балканах в X-XIY вв. (затем до XYII в. секта). Религиозно-философское учение Б. близко к павликианам, оказало влияние на катаров и альбигойцев.
2. Арий — священник из г. Александрии Арий (ум. 336), основатель религиозного течения в христианстве IY-YI вв. Арианство осуждено как ересь церковными соборами в 325 и 381 гг.
3. Несторий — Константинопольский патриарх (428-431), основатель религиозного течения в христианстве Y-XII вв. Несторианство осуждено как ересь церковным собором в 431 г.
4. Павликиане — приверженцы еретического движения в христианстве на востоке Византийской империи (в Зап. Армении) в YII-IX вв. Религиозно-философское учение П. основывалось на дуализме. Догматика П. оказала влияние на богомильство.
Глава 9
Когда обыскивают келью Захарии, а Василию достается томик Италла
Покинув нору Антипия, ступив в темные сени спального корпуса, боярин придержал меня, взяв за руку, шепотом произнес:
— Василий, видно, нам сегодня не суждено выспаться. Сейчас первым делом отправимся в келью Захарии и пошукаем там. Ну а когда иноки возлягут на покой, двинем в подземелье, посмотрим, что в крипте проделывают богомилы, уж очень мне интересно.
А теперь сгоняй до наших. Вели Назару Юрьеву вместе с Варламом меченошей срочно прибыть в общежительный дом. Пускай поджидают у запечатанной кельи Захарии-библиотекаря. Да пусть скрытно ведут себя, помалкивают, чужого внимания не привлекают. А я встречусь с княжьим мечником, призову его людей. Обыск чинить станем...
Я все сделал, как было велено. Андрей Ростиславич заявился с высоким вислоусым дружинником, закутанным в долгополый плащ, из-под ткани явственно топорщился длинный клинок. Прозывали того мужа Филиппом. Наконец-то я разглядел «тень» Галицкого князя. Признаюсь, мечник не произвел на меня отрадного впечатления. Следом за ним грузно ступали два гридня(1), люди малоприметные, но тоже при оружии.
Боярин сорвал печать с запора, и мы толпой ввалились в черный провал кельи. Блуждая во тьме, Назар затеплил лампаду, потом масляные плошки по стенам. Мрак расступился. Нам открылось просторное помещение, но совсем необжитое из-за обилия манускриптов, разложенных по полкам и лавкам. Келья походила более на скрипторий, нежели на иноческую опочивальню.
— Ну, приступим с Божьей помощью, — боярин перекрестился и взялся перетряхивать книжные завалы.
Последовав его примеру, я навскидку отобрал несколько томов. Первым лег в руки разбухший фолиант знаменитого греческого богослова Иоанна Дамаскина(2). Я трижды, вчитываясь в разных местах, открывал книгу. Подвернулись сочинения о мистической философии, против еретиков и гимны церковные. За необычайный поэтический дар Дамаскина называли «Златоструйный».
Следующей была ветхая книжища Дионисия Ареапагита(3), афинского философа, окрещенного самим апостолом Павлом. Надо сказать, что в моих руках побывало «Таинственное богословие» — редчайший на Руси греческий список.
Потом открыл я затертый томик
