Загадка Симфосия. День первый

показалось, с заметным восточным акцентом, по виду не то греков, не то сирийцев. Черноризцы-южане попеременно бросали на нас косые взоры. Я смекнул: они заподозрили во мне новичка. Удивлял недобрый, с хищным прищуром темный взгляд этих иноков. Избавь Бог повстречаться с ними в темном переулке. Иной, даже напялив иноческую хламиду, остается разбойником в душе, бывает, и на деле тоже.
      Послушник, потянув меня за собой, вполголоса охарактеризовал незнакомцев:
      — Люди — себе на уме: шастают, суют во все нос, вынюхивают что-то, аки тати полнощные. Братия поинтересовалась — кто такие? Те лукаво ушли от ответа, мол, пилигримы божьи. Свели их к келарю. Показали они грамотку малую, якобы идут из Полоцка в Галич. Ну, Поликарп-то и отпустил их с благословением. Да только нечисто обстоит с теми путниками. Услышал один из братии позвякивание каленого железа из-под одежды странников, должно, клинки у них запрятаны. От греха не стали с ними больше связываться. А может статься, то вовсе и не лихие люди? У всякого свой промысел. Калики перехожие ни с кем не задираются, не перечат, ведут себя смирно, ничего плохого, явно нехорошего, воровского за ними не замечали. Да и то, как сказать? Внешность-то порой бывает обманчива, не зря кажут: «Ласковая лиса — всех кур перетаскала, а злой кобель хозяина от волка отбил». Так и люди — благостный вид еще не означает добрую душу. (Какой же ты разумный малец Акимий, прямо отец-духовник).
      Я поглядел в спину таинственным монахам. Они неспешно, мирно беседуя, удалялись в сторону братского корпуса. Иноки как иноки. Впрочем, много темной братии пробавляется по монастырям и церквам, ко всякому в душу не влезешь, поди узнай, что у каждого на уме? Ведь невзначай можно и обидеть доброго человека, а уж злыдень, тот завсегда утаит свою нужду. Но почему-то в мое сердце холодной змеей вползала тревога.
      Когда черноризцы скрылись за углом, я повторил вопрос о приятелях Захарии. По всей видимости, Аким не заподозрил подвоха в том интересе, но, сбитый с панталыка смуглыми каликами, отвечал невпопад, с запинкой:
      — Да еще травщик(2) отец Савелий ходил к Захарии. Зело ученый инок! Он отменный лекарь, пользует всю братию, лучшего врачевателя не сыскать! — малый чуток разговорился. — Савелий хорошо известен за пределами обители. Он ученый, ботаник, знаток растений и трав. Стоит повидать собранные им гербарии, чего только там нет! Я ведь и не думал, что растительность Карпат отличается столь великим изобилием. Ну, полста, ну сто цветов и былинок, куда еще ни шло, — но их тысячи! Одним словом, огромный труд проделал травщик, не один десяток лет собирая травянистое чудо. Замечательный и чудный человек!
      Привлекало еще одно качество послушника — он ни о ком не говорил плохо.
      Мне пришлось деланно умилиться обителью, столь богатой разнообразными талантами. Хотя нет большей ошибки, чем судить о человеке по чужим словам. Как говорится: «На вкус и цвет — товарища нет!» Каждый имеет собственное представление, и нет двух людей, видящих мир одинаково.
      Довольный моими похвалами, Аким вспомнил еще одного дельного инока — дружку Захарии:
      — Еще Афанасий живописец, он давно вхож к библиотекарю. Они ровесники и, как мне кажется, родом из одних мест. Афанасий необычайно успешный человек: повидал белый свет, зело преуспел во всяческих художествах! — последнюю фразу послушник изрек как-то двусмысленно. Видимо, тому была причина. Но Аким не успел досказать про изографа, сконфузился и покраснел. — Да вот и он сам идет к нам, легок на помине. Ну, я пойду, отче, Бог даст, еще свидимся.
     
      Примечания:
     
      1. Иллюминист — художник-миниатюрист, рубрикатор.
      2. Травщик — врач, лекарь.
     
     
      Глава 6
      В которой Василий знакомится с изографом Афанасием и тот рассказывает о приработке иноков через Захарию
     
      Я не стал удерживать послушника, и он опрометью рванул по своим делам. Мой взор обратился на высокого инока лет сорока, с жиденькой щипаной бородкой и обильной проседью в патлатых сальных волосах. Подойдя ближе, черноризец, будто мы давние знакомцы, душевно пожелал мне здравия, рекомендуясь, назвался Афанасием, означил собственный промысел — писание ликов святых.
      Надо заметить — в обители подвизалось богомазов хоть отбавляй. Мастерская же их, называемая «малярней», находилась в рубленной избе по ходу от церкви, ближе к северным вратам. Окна малярни, призванные наполнять ее дневным светом, выходили на монастырское кладбище и узкий проход к мрачной башне, вход размещался напротив скриптория.
      Афанасий возвращался из мастерской, нам было по пути. Первым делом выказал он признательность моей расторопности, благодаря ей припадочный Антипий отделался легким испугом. Потом вовсе ненавязчиво пропел оду отцу настоятелю, который умелым попечительством обратил обитель во вторые Афины. Якобы всяческие искусства и мудрость книжная благодаря его трудам расцвели пышным цветом. Наверное, художник относился, как и Акимий, к далеко не редкой породе людей, восхваляющих ближних. Что за диковинная обитель? Все только и делают, что превозносят окружающих, и в тоже время тут водятся убийцы.
      Я саркастически переспросил, мол, а раньше монастырь, выходит, прозябал?
      Афанасий заверил, что и прежде обитель отличалась трудолюбием и талантами своих иноков. И взялся воодушевленно сказывать об ее питомцах. Никогда прежде я не слышал о старце Паисии, украшателе славных храмов Галичины и Волыни. Мой спутник, восхваляя того богомаза, невольно приоткрыл для меня мир живописцев. Грешным делом, я прежде недооценивал русских изографов. Я думал, что они еще не вышли из ученичества и, поскольку лишены культурных корней, подражают греческим мастерам, редкий способен сотворить что-то стоящее, самобытное. Но самое главное, у нас на Руси некому оценить их искусство, ибо все познается в сравнении. А насколько я знал, ни один народ в мире не отличается столь замшелым домоседством, как наш. Впрочем, тому есть вящая причина — чудовищно огромные расстояния.
      И вот теперь снизошло на меня приятное удивление. Не ожидал я обнаружить вдали от мест, где сам воздух наполнен музыкой и поэзией, где ваяния и живопись составляют неотъемлемую часть уличного пейзажа, искреннее поклонение искусству. Возник во мне трепет, сродни тому, как посреди дремучей лесной чащобы случайно встретишь белокаменный храм.
      Впрочем, я преувеличиваю от избытка чувств. И теперь, и раньше, и всегда — была у русского народа тяга к прекрасному. И уж коль сами не умели сотворить рукотворное чудо, то не жалели средств, дабы заполучить его. Имея пример, образец — сотворяли по его подобию новые, я не скажу лучшие вещи, но и не хуже. Переимчивости нам не занимать, ученики мы прилежные. Постепенно наполняется Русь рукодельной лепотой. Стройны и величавы храмы православные, фрески и доски красочные украшают их, колокола литые переливчатым звоном возглашают добродетель. Отошел в прошлое грубый и скудный славянский быт. Посуда всяческая чеканная, украшения златокованые, яхонтами изукрашенные, паволоки узорчатые наполнили жилища — тешат глаз и душу русичей, живи и радуйся! Но я отвлекся.
      Радушный Афанасий обещал показать роспись местной церковки, выполненную Паисием. Я был не прочь поглазеть, да не ко времени — покойник лежал во храме.
      Узнал я и о других «восприемниках» апостола Луки, малюющих во славу киновии, именитых по весям Западной Руси и Венгрии.
      Выказанный мною непритворный интерес к живописи не мог остаться без подпитки, необходимо видеть сами художества. Сухие речи становятся скучны. Вот и я, исчерпав запас воображения, перевел разговор на тему книжного радения обители.
      Афанасий и тут зело преуспел в познаниях. Но я уже устал от отвлеченного умствования и подвел беседу к недавним дням, к отцу Захарии.
      Оказалось, Захария — таки истинный подвижник и бескорыстный ревнитель мудрости книжной. Изограф искренне сожалел, что Господь не привел расцвести во всю мощь талантам усопшего, великий столп явился бы миру!
      Повторюсь, Афанасий по натуре неисправимый льстец, хотя зачем так раболепствовать покойнику?
      Меня заинтриговала нравственная сторона личности библиотекаря. Прикинувшись недалеким простаком, я попросил поведать о жизненных стремлениях инока. Не раскусив моего подвоха, Афанасий взялся вспоминать... И чего я и желал, — незатейливый рассказчик ненароком проговорился. Как говорится — начал во здравие, а кончил за упокой...
      Отец Захария, будучи помощником библиотекаря, отличаясь расторопностью и деловой хваткой, ведал внешними связями библиотеки. Кроме того, по старой памяти (прежде состоял при казначее) он заключал сделки на рукоделие скрипторное: переписку книг и старых пергаментов, копирование миниатюр и прочее украшение книжное. Несомненно, то нужное занятие приносило монастырю не малую выгоду. Поначалу молодой сдельщик не обходил и простых трудяг-иноков, чернецы те же люди. Не секрет, им тоже потребна денежка на личные расходы. Скажем — покушать сладенького, выпить браги, бельишко какое прикупить, обувку потеплей справить. А откуда взять-то? Вот радетель Захария и пристраивал тихонько заказы, малость обделяя казну.
      Братия помалкивала. Нет ничего дурного, коль меж делом, из любви к искусству, распишешь разжившемуся купчине киноварью Псалтирь или цветисто изукрасишь липовую досточку, представив Страсти Господни. И тебе не в праздность, и людям в радость! Иноки разумели, что Захария вершит сие отнюдь не бескорыстно. Однако братия не роптала — как никак, он помогал выручить копейку.
      Афанасий не утаил, что помощник библиотекаря и его наделял выгодной работенкой. Изографу на удивление удавались святые лики, спрос в Галиче на них никогда не падал.
      Уж как-то так случилось, что, будучи еще совсем молодыми, они сдружились, причем Захария относился к Афанасию с некоторым почтением. К тому времени художник успел повидать мир, вкусить его горечь и мед.
      Долгими зимними вечерами, устроившись где-нибудь в потаенном уголке скриптория, они предавались заветным мечтам. Изограф жаждал стать великим живописцем, превзойти славой всех известных ему мастеров. Воображал, что рано или поздно он станет расписывать фресками храмы Царьграда и Салуни(1), именитые соборы Рима, Милана, Аахена. А что до Киева, так туда рукой подать — в Киев пригласят чуть ли не завтра!
      Помощник же библиотекаря вожделел заделаться грешно и молвить — владыкой церковным, архиереем в одном из русских уделов. Разумеется, он чудесно понимал — достичь кафедры ой как не просто. Прежде следует стать библиотекарем, затем игуменом, потом духовником князя, его советчиком. Или, в противном случае, добиться признательности у митрополита, а то и у самого патриарха. Захария примеривал на себя ризы Мефодия и Кирилла — учителей словенских. Он мечтал содеяться епископом-просветителем, миссионером, крестителем языческих народов. Нести свет христианства литовцам, ятвягам, пруссам, окажись он на Волыни или в Смоленске. Крестить карелу и чудь, обретаясь в Новогороде.