Немессия врачевателя(4) «О природе человека», тоже на греческом. Книжица изобиловала чудесными миниатюрами. Где каждая из болезней изображалась в лукавом женском обличье, окруженная присущими ей немочами. А именно: болями, ломотами, корчами, судорогами, кашлями и прочими страданиями в образах гнусных адских исчадий.
Рядом лежал трактат астронома Аристарха Самосского(5). Сей мудрец считал, что Земля и другие планеты движутся вокруг неподвижной сферы звезд, внутри которой расположено Солнце. Учение, противоречащее основам церковного миропорядка, но очень любопытное и притягательное.
Далее мое внимание привлек увесистый том с почерневшими застежками. Какая радость — писано по-славянски! Что же это? Оказалось, великая хроника Георгия Амартола(6), сто лет назад успешно переведенная на славянский язык, широко известная по земле нашей. «Амартол» — грешник по-гречески, так премудрый инок уничижительно называл себя. Исторический труд охватывает время от сотворения мира до дней Кирилла и Мефодия(7) — славянских первоучителей.
А это что за чудо-фолиант? Ух ты! За эдакую книгу по головке не погладят, упекут дальше некуда! Место ее в особом хранилище, доступ туда только с позволения настоятеля. Книга, запрещенная всеми соборами вселенскими. Книга-родоначальник всякого чернокнижия и колдовства. Книга, в которой заключен яд скорпиона. Карфагенский архиепископ Киприан(9) ее автор, его рукой водил сатана! Не хочу выговаривать заглавие опуса, чтобы не подвергать слабых духом искушению. Что же он, Захария глупец, не упрятал ее подальше от глаз людских? Вероятно, чтение гримуаров(10) являлось его каждодневным занятием, оттого и дал промашку?
Я окликнул Ростиславича, обращая внимание на запретную книгу. Боярин, поджав губы, с пониманием покачал головой, видимо, моя находка подтвердила некий строй его мыслей. Киприана забрал мечник, дабы показать запретное сочинение князю.
Последний из попавшихся мне томов тоже греческий. Разобрав титульный лист, я обнаружил, что сей труд принадлежит знаменитому светочу ромейскому Иоанну Италлу(11). Вчитавшись подробней, я догадался: это были широко известные в Европе «анафемствования» — все одиннадцать тезисов. Странная судьба у сего сочинения? Я подумал тогда: «Не кляни ближнего своего, так и сам не будешь проклят!»
Тем временем Андрей Ростиславич, закончив с книгами, подступил к массивному ларю, окованному чернозелеными пластинами. Сундук был мастерски изукрашен деревянной резьбой, местами она растрескалась, но отнюдь не потеряла своей притягательности. По боковинам, среди ветвей и плодов диковинных деревьев, искусно размещены всякие животные и птицы. Тут и лев с грозно ощеренной пастью, тут и непокорный единорог, и умиленный телец, и обезьянки — сродственники людские, и павлин с величаво распущенным хвостом, и гордый орел, и премудрая сова. Разглядел я снизу длиннорунного барана, единственного из овнов в сем замечательном бестиарии.
Ростиславич поманил меня к себе. Закрыв от любопытных взоров заветную часть резьбы, я позволил боярину незаметно нажать на отполированный рог овна. Раздался чуть слышный щелчок, и громада ларя сдвинулась с места. Мы, натужась, надавили на угол, и громоздкая махина легко, подобно дверной створке, отошла от рубленной стены. Половицы под сундуком вовсе не запылены. Боярин спросил у Варлама нож, всунул кончик в щель, поддел доску и вынул ее вон. Нашим взорам открылся поместительный погребец. Потребовали огня. Осветили самое нутро. Пусто! Лишь в дальнем углу на кирпичиках сиротливо лежали две потрепанные книжонки. Нагнувшись, я извлек их на волю. Тут, любопытствуя, все разом обступили нас.
Первый томик писан еврейскими буквицами. Ни я, ни боярин не ведали той грамоты.
Со второй книгой было еще сложней — ее страницы испещряли какие-то крючочки, петельки, вензельки.
Но Андрей Ростиславич и тут не сплоховал:
— Арабские письмена! — молвил он (стоявшие рядом удивленно ахнули), боярин пожал плечами. — К моему сожалению, из арабского я помню десять-двадцать слов, письма их совсем не знаю. Ну, ничего... Я думаю, в обители есть знатоки еврейского. Бог даст, и сарацинскую мудрость преодолеем. Должно быть, заклинания какие... — положив две последние книжицы в карман, вопросил: — Все подтвердят, что в тайнике находились нечестивые писания?
Раздались возгласы согласного одобрения. Все были готовы удостоверить.
Приладив к месту половицу, мы грубо придвинули сундук к стене. Я отчетливо расслышал, как отрывисто клацнула защелка. Ларь встал недвижим, как и прежде.
По случаю я выцыганил себе Италла, задумав сделать перевод на славянский язык, так как находил сей труд чрезвычайно поучительным. Он позволял выявить пути возникновения ложных воззрений и наглядно способствовать борьбе с еретиками. Ибо весьма показательно, когда автор, возглашая другим анафему, призвал ее на собственную голову.
Мы гуськом покинули келью, называя ее не иначе, как крамольным логовом. Наложив восковую печать на дверь, припечатав ее резным перстнем, боярин приказал всем идти восвояси и, помалкивать. Остался лишь мечник Филипп. Андрей Ростиславич что-то зашептал ему, взяв под локоть. Длинноусый мечник, одобряя слова боярина, согласно закивал.
Я посромничал присутствовать при их беседе и двинулся в странноприимный дом, возымев намерение малость вздремнуть. Необходимо поднабраться сил для ночной разведки в монастырских катакомбах. Томик опального грека навязчиво терся при ходьбе о мой живот, втолковывая старую истину: не только хлебом единым сыт человек.
Примечания:
1. Гридни — княжеские телохранители, воины отборной дружины.
2. Иоанн Дамаскин — отец Восточной церкви (ок. 675 — до 753), византийский богослов, философ, поэт, один из представителей патристики, автор сочинения «Источник знания», церковных песнопений.
3. Дионисий Ареапагит — епископ Афинский (I в.), один из первых христиан, обращенный в христианство апостолом Павлом. Автор сочинений «О божественных именах», «О небесной иерархии», «О церковной иерархии», «Таинственное богословие».
4. Немессий — византийский философ из г. Эмессы ( сер. V в.)
5. Аристарх Самосский — древнегреческий астроном (IY — III вв. до н.э.).
6. Георгий Амартол — византийский хронист (IX в.)
7. Кирилл и Мефодий — братья, славянские просветители, создатели славянской азбуки, проповедники христианства. Кирилл (ок. 827 — 869; до 869 Константин). Мефодий (ок. 815 — 885). Перевели с греческого на старославянский язык основные богослужебные книги.
8. Архиепископ Киприан — Киприан Фасций Целлий (+ 258), епископ Карфагенский, автор религиозных сочинений, в которых выступал за создание сильной церковной иерархии. К. приписывается создание сборников «Черной и белой магии».
9. Гримуары — магические тексты и атрибуты.
10. Италл — Иоанн Италл (2-я пол. XI в.), византийский философ. Тяготение к традициям аристотелизма привело его к конфликту с церковью. Еретические тезисы И.И. преданы анафеме в 1082 г.
Глава 10
В которой у Василия томится душа, но потом приходит просветление
Пробудился я от унылых ударов колокольного «перебора», который означал, что совершается вынос тела усопшего Захарии. Похоронный звон выражает грусть и скорбь об усопшем. Неторопливый перезвон колоколов (от самого крохотного до великана) являет собой становление человека на земле от ребячества до умудренной зрелости. А одновременный удар всех колоколов обозначает пресечение земной жизни смертью. Я помолился за беднягу, пожелав его страстотерпице душе вечной жизни со Христом.
Мне было тяжко. На сердце свербела докучливая мысль: «Зачем я позволил втянуть себя в боярский розыск?» Не к лицу черноризцу напяливать на себя опорки судебных тиунов, усердствовать в сыскной гоньбе. Нелестный то удел.
Хотя я, безусловно, разделял правду Андрея Ростиславича, не подвергал сомнению надобность восстановить истину, отыскать и покарать подлинного убийцу. Не капли жалости не испытывал я к супостату, посягнувшему на самое ценное — жизнь человека. Напротив, желал ему самого тяжкого наказания.
Но разум мой некрепкий раздирался в противоречивом томлении, якобы я согрешил, не зная в чем, а исповедью утешиться нельзя.
Подавляемый ощущением неприкаянности, явился я в опустевший храм Божий, алкая искупительной молитвы. Молился долго, наконец прочел девяностый псалом(1) — и полегчало мне. Смиренно дождался повечерия и выстоял всю службу. В самом конце часа, заметив в темном нефе (у образа Крестителя) задумчиво стоявшего боярина, я осведомился у него, тщась утаить свое смятение:
— Какие будут указания, боярин? Что мне прикажешь делать? Вечор с тобой идти, али как?
— Обязательно пойдем! Как же иначе? Без твоей помощи не обойтись. Не хочу привлекать суздальских — ну их. Уж очень они нерасторопны, лишнее внимание привлекут к себе. Ну а ты проворен и смекалист. Только на тебя и надеюсь. Наверняка мы вдвоем управимся.
Мне ничего не осталось, как поблагодарить Ростиславича за оказанное доверие. Меж тем он продолжил:
— Уж очень мне хочется посмотреть сборище богомильское. Похоже, они не причастны к гибели библиотекаря, а впрочем, как сказать — пути Господни неисповедимы?
— А что, ежели сходка еретиков не состоится? — подал я голос. — Неужто они столь безрассудны, что отважатся проводить мессу, когда обитель кишмя кишит княжьими людьми?
Мой вопрос не смутил боярина. Он, не раздумывая, ответил:
— В том-то и вся суть! Если они не виновны в смерти Захарии, чего им таиться? Наоборот, сегодня ночью до них никому нет дела, вся стража печется только о князе. Впрочем, что у сектантов на уме не ведомо, нам бы следовало поостеречься.
Так вот, мой тебе совет, Василий: одень под рясу кольчужку, прихвати кинжалец, я видел его у тебя. Особо не робей, думаю, на нас не набросятся с тесаками. Черноризцы горазды на велеречивые измышления, а к телесному ратоборству никак не привычны.
А теперь условимся. Больше ко мне не подходи — и на вечери, и в трапезной. Сотворим для умников видимость, что на сегодня мы ничего не замышляем, пусть себе расслабятся и не мешают нам. Сойдемся в моей келье часа за два до полуночи.
Я согласно кивнул головой, вознамерился уже уходить, но боярин, удержав меня, добавил:
— Я, Василий, с умыслом явился к повечерию. Хотел понаблюдать, как держит себя братия после погребения(2) Захарии? Может статься, кто-то выдаст себя непомерной суетой или еще каким образом? И знаешь, — Андрей Ростиславич лукаво сощурил глаза, — не прогадал...
Ты стоял справа и не мог заметить, что монастырские старцы Парфений и Аполлинарий во время службы уединились в пустом приделе и что-то оживленно обсуждали, вероятно, даже спорили. Судя по их взволнованному тону, они говорили на злобу дня, о насущном. Но препирались, скажу тебе, правда, без вражды.
Ты был прав. На мой взгляд — у старичков определенно натянутые отношения с монастырской верхушкой. Но одно дело недолюбливать отца игумена, ехидно подмечать
