мысль, когда же это закончится, а затем чернота.
Ля трюк
Первое письмо Гибона с тюрьмы произвело на всех впечатление. Он явно раскаивался, писал, что многое понял и то, что с ним случилось в больнице реально перевернуло всю его жизнь. Лосось не испытал никаких эмоций. Он похоронил для себя Гибона и теперь считал, что двоюродного брата у него больше нет. Однако случившееся настолько поразило всех, что они постоянно спрашивали о Гибоне и что с ним стало в дальнейшем, поэтому Лосось дал им почитать его первое письмо.
Клаус воспринял написанное там совершенно неадекватно. Он слушал, что там написано, а затем стал громко смеяться. Никто из окружающих не понимал чем вызван этот смех и что тут вообще может быть смешного. Человек окончательно сломал свою жизнь. Ему предстоит еще двенадцать лет строгого режима. Пусть неказисто, но он выражал в этом письме какие-то чувства, над которыми нехорошо смеяться. Клаус ответил, что смеется вовсе не над этим, а над чем-то, что он почему-то называл странным названием - «ля трюк».
После задержания Гибона отправили из следственного изолятора на психиатрическую экспертизу. В молодости у него было несколько сотрясений, на дознании он выглядел пришибленным и неадекватным, на вопросы отвечал механически, словно находясь в глубоком ступоре. К тому же всего один день провел на воле, как тут же опять совершил преступление. В связи с этим, с подачи адвоката, суд вынес решение проверить подсудимого на вменяемость.
В больнице Гибон пробыл всего неделю. Там его сразу признали вменяемым, вернули в изолятор, признали виновным и отправили отбывать наказание. То что случилось с ним в больнице Гибон описывал в своем письме чуть ли не религиозными словами. Он писал, что наконец-то понял как все в этой жизни устроено, каким он был раньше и куда ему нужно двигаться теперь. Он умолял Лосося о прощении, говорил, что даже рад своему сроку, потому что заслужил. Все это Клаус назвал «ля трюк».
Когда Клауса попросили объяснить, что же это такое, то он стал рассказывать о принципах проведения психиатрической проверки и общие данные об определении вменяемости подозреваемых. Все мало что поняли, тогда Клаус привел пример из своей жизни.
Если бы методы психиатрии для определения вменяемости заключались на прямом наблюдении пациентов и выслушивании их слов, то тюрьмы были бы пусты. Все бы соскакивали со срока по дурке, симулируя невменяемость. Поэтому существуют действенные методы для отсева притворщиков.
Впервые Клаус испытал их на себе после того, как попал в больницу после нескольких месяцев непрерывного употребления амфетамина. Он ожидал типичной процедуры распределения в отделение, но на этот раз все пошло иначе. Видимо врачу при первичном осмотре показались подозрительными его горящие глаза, которые явно были глазами невменяемого. Кроме того Клаус нигде не работал и наверняка возник вопрос, как безработный человек мог в течение полугода доставать средства на самый дорогой наркотик, чтобы употреблять его неограниченно без перерыва. Сразу возникло подозрение на возможный тяжкий криминал, который тут мог быть скрыт.
Клаус понял это, когда его привели в отделение. Там он не увидел ни одной медсестры, а только здоровенных санитаров. Как правило в любом отделении есть хоть одна женщина, но здесь их не было. Решетки на окнах были гораздо прочнее, чем в обычном отделении и лица больных, которые здесь содержались тоже были иными.
Клауса переодели и завели в наблюдательную палату. В такие палаты всегда помещают новичков и держат, пока врачи не определятся, что же с ними делать дальше. Пока человек лежит в этой палате ему запрещено носить свою одежду, чтобы во время обеда или раздачи лекарств его можно было легко отличить в толпе по белой больничной униформе. В ней нельзя хранить свои сигареты, зажигалки, пользоваться какими-либо острыми предметами. Лежащие в наблюдаловке кушают и получают лекарства после основной массы больных и их всегда держат особняком.
Клаус хорошо знал все это. Зайдя в палату, он первым делом снял тонкую, хлопчатобумажную, больничную рубашку без пуговиц и одел теплый свитер. Потом он одел снятую рубашку сверху. В палате было прохладно, поэтому он вышел из положения таким вот образом. Тепло и ничто не нарушено. Затем он достал из носка зажигалку и сигареты, а из трусов небольшой пакетик с амфетамином. В больницах не проверяют трусы, что Клаусу тоже было известно. Он переложил фен в сигаретную пачку. Сигареты должны были проверить, но не проверяли. Когда он приехал в больницу, то при нем были еще и бутылка минералки. Но увидев, что она открыта, медбрат прямо при Клаусе тут же вылил все из нее в раковину. Клаус кивнул ему в знак понимания. Не известно, что он мог подмешать в воду и принести с собой. Сок Клаус не открывал, поэтому его разрешили оставить.
Немного подняв себе настроение Клаус стал осматриваться. В палате кроме него находилось всего два человека. Один из них что-то читал, а второй, обхватив себя руками за плечи, сидел на кровати и стонал что-то невразумительное о каком-то погибшем брате. Клаус мгновенно насторожился. Таких пациентов в больнице просто не бывает. Их махом закалывают и они лежат и спят или просто сидят и молчат с тупым видом. Но чтобы человек сидел и стонал, словно ему очень плохо – этого просто не может быть.
То, что в этой палате находилось только два человека тоже было странным. Может это было связано со спецификой отделения, но во всех остальных отделениях, где доводилось бывать Клаусу эта палата была заполнена полностью или почти полностью. Иногда людей переводили из нее только, когда уже не было места для новых поступающих. Кроме того, в таких палатах селили на постоянное место жительство всевозможных дураков, которым уже все равно, где их держат, потому что они не понимают, происходящего вокруг. Но присмотр за ними все равно нужен, потому что, если им разрешить ходить везде, то они могут чего-нибудь натворить.
Клаус дошел до туалета в сопровождении медбрата и был вновь удивлен. Там не было перегородок. Унитазы стояли прямо посреди выложенного кафелем помещения. Причем стояли таким образом, что сидящего можно было обойти со всех сторон. Клаус понял, что он в отделении повышенной строгости для особо опасных психов. Унитазы же располагались таким образом, чтобы человек постоянно мог находиться в пределах видимости и не был скрыт перегородкой за которой мог пустить себе кровь куском стекла или отрыгнуть даваемые ему таблетки.
После возвращения в палату Клаус приготовился к неожиданностям. На этот раз все было по другому. Его уложили и вкололи капельницу. Клаус приготовился мягко уснуть от смеси галоперидола и себазона, но вместо этого вокруг стало происходить что-то невероятное. В палате резко стемнело, хотя на улице стояло солнце и был еще день. По стенам бегали пятна света, словно их освещали невидимые фонарики. За стенами этого помещения находилось что-то невероятное, оттуда были слышны обрывки речи, оттуда ему задавались вопросы, которые могли быть заданы только уже все знающими людьми. Клаус чувствовал, что его состояние абсолютно безвыходно. Он попался и на этот раз окончательно. На этот раз его песенка спета и ему конец. Все. Уже ничто не поможет.
Его сосед по палате, который сидел и стонал теперь как ни в чем не бывало о чем-то переговаривался со вторым соседом. Клаус лежал, крепко стиснув зубы. Такого отчаяния и безысходности он не испытывал еще никогда. Он был опытным в приеме различных веществ и пробовал множество разных препаратов, но с чем-то подобным столкнулся впервые. Состояние было невыносимым и все что он мог это лежать, стараясь даже не думать. Он напрягал всю свою силу воли, чтобы вынести это. Теперь ему стало понятно почему его привязали по рукам и ногам. Как правило, если пациент не агрессивен, то привязывали только руку в которую втыкали капельницу, чтобы не ушла игла, если человек уснет и зашевелится.
Принесли вторую капельницу. То что произошло, когда ее стали вливать, по словам Клауса с трудом поддавалось описанию. Из невыносимой тяжести и отчаяния, которое казалось не имело ни конца ни начала, вдруг начал появляться выход. Даже не выход, а какая-то непонятная надежда. Она пришла не в виде облегчения или приятных ощущений... Она была, как измена души, смирившейся с судьбой. Как дрожь в руке, готовой совершить точное действие, размазав и растворив определенность его состояния. Откуда-то изнутри он уловил ощущение чистоты, покоя и света. Чего-то высокого запредельного, необъятного и совершенно невинного. Клаус ощутил свет, ощутил себя и почувствовал всю глубину этого несоответствия. Все его существо неистово устремилось к этому первозданному, но некогда утерянному. Но оно ускользало. Оно не пряталось, не скрывалось, но было не для него. Не для него каким он являлся тогда. Они были разными. Клаус ощутил свою грубость, порочность, свои низменные черты и недостатки. Он понял, что просто не может войти в этот свет, не может сам, потому что ему даже стыдно подумать о чем-то подобном. Это было бы подобно хождению по красивому ковру в грязных башмаках.
Клаус почувствовал эту кротость, эту невинность, которая есть в каждом. Она никогда не прячется, не скрывается, потому что ей это не нужно по своей природе. Он ощутил смирение, покой и любовь. Не ту любовь, что воспевают в кино и книгах и которая, по своей сути, просто хапужничество и взаимное удовлетворение амбиций, но любовь настоящую, которая просто есть и ей не нужно ничего, чтобы быть. Но все это было не для него. Он не был создан для этого, потому что когда-то он ушел от этого сам и потерял. Ему не удавалось вернуться. Не было препятствий, но он не мог войти в этот свет сам. Это именно то, что способно остановить руку убийцы, на это нельзя посягнуть или осквернить, потому что просто нельзя.
Клаус не мог ничего. Тогда словно тело само подсказало ему выход. Откуда то изнутри из самых глубин нахлынула волна неистовой горечи и он заплакал. Он даже не заплакал, а заревел, как плачут маленькие дети, весь заходясь в своих рыданиях. В его горле неистово клокотали и бурлили всхлипы, лицо было полностью мокрым от слез. Это не помогало, этого не было достаточно, чтобы стать достойным этого света. Клаусу хотелось биться об пол, рвать на себе волосы, лупить кулаками об стену, но он был связан и ничего не мог сделать. Он был в непонятном, истеричном состоянии, когда готов на все, чтобы измениться, чтобы стать достойным, но вокруг лишь немое молчание. И возникает замкнутый круг, который заставляет рыдать все сильнее. Клаус не контролировал себя. Не потому что не мог, а потому что перестал этого хотеть. Как можно не принять того, кто раскаялся? Кто полностью открылся и скинул свои защитные покровы. Очистился и стал невинным. Клаус понял смысл притчи о блудном сыне. Сын совершил преступление, но не принять его после искреннего раскаяния – это тоже преступление. Потому что это значит посягнуть на этот свет. Клаус понял, что впервые он плачет не из-за чего-то внешнего, а перед самим собой. Он не пытался вызвать жалость или сочувствие, он искал способ изменить себя, почувствовав внутренний зов,
