сидела на кухоньке, где делала уроки на вытертой чистой клеенке, здесь было светлее, чем в моем углу. И двор, как на ладони. И увидела, как в низкую дверь кочегарки, придерживая ондатровую шапку, вошел человек, который меня допрашивал. Не допрашивал – выпытывал. Оперуполномоченный, что приходил к нам домой, спрашивал про РР. К черной дубленке он бережно прижимал папку.
Я протерла очки.
Когда опер вышел оттуда, за ним на шаг сзади следовал Коля Вор, известная в околотке темная личность, который зимой и летом ходил в кожанке и яловых сапогах. Унты ему были ни к чему: теплая кочегарка была его кабинетом, клубом, ДК, гостиницей, чем угодно. Пьяным его никто не видел, говорят, Вор больше налегал на чифир и «план». Несмотря на характерную кличку, милиция его как бы не замечала…
Проводив уполномоченного, Коля тихо свистнул, обнажив золотые фиксы. Из-под земли возникли Петька и Дюбарь. Вор дал им по папиросе, зыркнул по сторонам – я пригнулась ниже подоконника! - и завел в свой кабинет-кочегарку.
На следующий день я бежала за хлебом и молоком, придерживая указательным пальцем крышку бидончика. И увидела Рубиновую Розу в очках, не в золоченой оправе, видно, в запасной. Перебирая длинными ногами, она обходила наледи с пакетом в руке. Вдоль Бродвея дул сырой апрельский ветер, гнавший обрывки районной газеты, сорванной со стенда. На учительнице была та же шляпка на резинке. И неизменный маникюр, когда она стянула перчатку, чтоб поправить резинку и очки.
Порывом ветра налетела шпана. Впереди Петька и Дюбарь. Вожаки были будто пьяные. Они с ходу сбили с РР шляпку – она весело, подпрыгивая на дощатом настиле, покатилась вдаль… За ней погнались собаки и Гарнир. Пацаны стали обзывать РР проституткой и другими плохими словами. Эти словечки запутались в гриве каштановых волос. На РР не было лица – наконец-то я поняла это мамино выражение.
Снежки из сырого снега лепятся отменно – об этом знают дети. А еще они ударяют больнее. Удар весенним снежком намного ощутимей, чем малоснежной зимой. Один из них угодил бывшей учительнице в голову. Густая копна волос не спасла. Марго взмахнула руками, упала сломанным цветком.
Растерявшись, я побежала сперва за шляпкой, уронила крышку бидончика, а когда вернулась, то увидела, что пацаны кидают в лежащую Рубиновую Розу уже не снежки, а пузырьки с зеленкой и чем-то коричневым, дурно пахнущим, явно заготовленными впрок. Пакет лежал в стороне. Очки слетели. Юбка некрасиво задралась.
«Проститутка!», «Училка!», «Англичанка – пиздорванка!» - ненаходчиво орали мальчишки.
Я бросилась на пацанов с бидончиком наперевес – ударом ноги Дюбарь мастерски выбил его из рук, он с грохотом пересек наледь.
Как по удару гонга, образовалась толпа зевак. Так бывает в Захолустье. До того пустынная улица мгновенно заполняется невесть откуда взявшимся народом, стоит случиться драке или чему-нибудь подобному. Даже в будний день.
При появлении взрослых Дюбарь свистнул и пацаны ретировались.
Люди молча, безликой черной стеной, наблюдали, как РР медленно встает на колени, оправляет юбку, щурясь на свет, ищет очки в грязном снегу. Лицо Розы было пугающе жгуче-зеленым. Никто из взрослых не шелохнулся: к тому времени возмутительница спокойствия всем порядком надоела. Я подала очки и услышала мерзкий запах. Ошибки быть не могло. Эта вонь общественной уборной сопровождала нас с пеленок. Мальчишкам даже тужиться не пришлось. Петька был сыном ассенизатора и слил для метательных бомбочек остатки цистерны-говновозки.
РР кое-как нацепила очки, дужка загнулась и смешно, словно короткая антенна, торчала вверх. Чисто инопланетянка. Да еще лицо наполовину вымазано, сами посудите. Раздался смешок. Потом хохот. Провожаемая смехом и криками, Рубиновая Роза, побрела прочь.
Я догнала и подала ей шляпку. Водрузив ее, РР развернулась и пошла на толпу. Последние завитушки смеха, покружив снежинками в сыром воздухе, погасли.
Люди расступались перед вываленной в человеческом дерьме Рубиновой Розой. Кто-то подал ей оброненный пакет с хлебом. Он был в зеленых пятнах. РР сделала небрежный жест: не надо, оставьте себе. На чай.
Волосы закрывали лицо. Лишь изгиб красивых губ с размазанной помадой. Но! По-моему, она не плакала, а совсем даже наоборот.
И Рубиновая Роза, наконец, уехала. Ее имущество уместилось в спортивную сумку. Бортовая машина оказалась не нужна. И увез ее в город на своем бензовозе мужичонка с пластырем на лбу.
Накануне шоферы грузовиков на сходке в пивнушке договорились не брать денег с учительницы за переезд в город. Последний жест трусливых джентльменов Севера в адрес красивой женщины, в одиночку, – своей сногсшибательной фигурой, - пошедшей против людовищ.
И всё вернулось в наезженную колею «зимника» с однообразным стылым пейзажем с застывшим желтком солнца. Недаром северяне жалуются на скуку. Видать, красоты поубавилось.
Жена Давыдова благополучно разродилась мальчиком, сам Давыдов получил новый паспорт и уже как Фильгенгауэр занял привычное место в президиуме. Однако обещанную звезду Героя ему почему-то не дали. Фильгенгауэру-то. Хотя почему «почему-то»? На дворе стоял 1990-й… Одноклассница, ее шурин был опером, сказала, что Давыдову-Фильгенгауэр помогла реабилитироваться всемогущая королева райторга Маслова. И в местном КГБ разработку дела с сионистским следом свернули сразу после прекращения «наружки». Возбужденное дело, даже закрытое, оставило Захолустье в смазке возбуждения.
Правда позднее отмылась, не при помощи гидромониторной установки, а при пособничестве бабки Еремеихи. Именно к этой старухе прибежала, вся в зеленке и дерьме, Рубиновая Роза. Еремеиха намыливала в корыте белое тело учительницы и громко восторгалась им. Потом женщины – старая и молодая – напились самогона. Старая блудница и отпетая антисоветчица поняла младшую подругу без слов. РР до последнего ждала и надеялась. Уговаривала Давыдова бежать из Захолустья. Но у бригадира были жена и четвертый ребенок на подходе. Уважительная причина предательства.
Еремеиха утверждала, что учительница сбежала не от позора, - плевать она хотела против ветра, - против нее возбудили дело по статье «Спекуляция», свидетельницей проходила Маслова (спустя несколько лет по этой уголовной статье можно было сажать всю страну). И тотчас закрыто, лишь подследственная села в грузовик до города.
My Ruby Rose. На память о любимой учительнице мне достался этот запах. Не духов, а грехов, что шли из самого естества женщины. Запахи сырой земли, свежих грибов и пота, болотной тины и утренней росы. Пять первоэлементов. Эти сложные ингредиенты, поняла я раньше положенного, воспаряют после долгого сна с мужчиной. Они заглушили, перебили на корню вонь людской низости.
Пленка 14b. Бассаров. Игра в куклы
Границы меж небом и землей истаяли.
Дождь зарядил на неделю, не меньше. В такие дни, отбросив учебники, мы лежали на железной кровати втроем и по очереди слушали шум волн в ракушке - Лори, я и маленькая девочка, ей шел третий год. Втроем было теплее. Незадолго до того, в разгар пожаров, девчушку привезли со стойбища, и теперь она, зверьком выглядывая из-под одеяла, с любопытством глазела на узкую оранжевую полоску, что дрожала над дверцей печки. Видно, в «дю», чуме, привыкла к открытому огню.
С началом дождей девочка закашляла. Температуры не было, только сухой кашель, но я все равно предложил вызвать врача. Лори была против: боялась, что о визите медика узнают родственники. Она напоила ребенка брусничным морсом и уложила в постель. Но маленькая орочонка все равно хотела играть куклами хозяйки, у которой детство не так давно закончилось.
Тут и пригодилась игрушка-ракушка: когда девчушка припадала к ней, то переставала кашлять и затихала, затухала в койке. И лишь восторженно буровила нас глазками, приглашая разделить ее удивление. Лори, стараясь не скрипеть панцирной сеткой, негромко пела. То была странная песня, почти без слов. Мотив ее выпевался сам собой, лился свободно, кто-то когда-то уже пел эту песню. Забытую слабость, наверное, ощущала Лори, когда ребенок дышал ровно и глубоко. Не раздеваясь, она ложилась с краю, я накрывал ее своим свитером.
Накинув телогрейку, я бежал в сарай и рубил дрова помельче – для печки-буржуйки. Дрова кончались, остались неподъемные сучковатые чушки, и разок я позаимствовал охапку дров у Галы-Концерт, ими бесперебойно снабжал веселую соседку ухажер, замдиректора банно-прачечного комбината.
Пожары резко пошли на убыль - из леса начали возвращаться люди. Грех, конечно, но этому факту я был не очень рад. Раньше мы могли беспрепятственно встречаться у Лори дома.
- Ты это, парень, того самое… - Гала преградила мне путь в коридоре. Полы халата у нее разъезжались.
Я хотел проскочить мимо, заранее решив отпираться насчет дров до последнего.
- Ты того… девку-то не трожь! Целка она, понял. Ты меня трожь… - соседка хапнула мою руку и хотела засунуть ее под халат.
Я вырвал руку.
- Молодого тела захотелось? Стара тебе Галка, да? – она прижала меня пухлым боком, что массивный защитник - юркого форварда к хоккейному бортику. С грохотом упал со стены цинковый таз. Гарнир, дремавший на коврике у двери, вопросительно тявкнул.
- А я грю, целка она!.. – с тем же грохотом Гала водрузила таз обратно на стену. – Блядью успеет еще стать, не гони!..
И соседка разразилась квакающим смехом, аж груди повылазили из халата. Гала-Концерт, одним словом.
Однако Гала нюхом опытной самки ткнулась в эпицентр моих терзаний. В самое пахучее место. Меж тьмой и светом. Меж плотью и порханием бабочки. Сначала я помогал Лори готовиться к выпускным экзаменам. Армия не убила во мне остатки знаний. Когда случились битва на Калке, совещание в Филях или восстание Пугачева, тему «My family» мог отбарабанить, что наставление по 122-мм гаубице образца 1939 года. С вкраплением ненормативной лексики на русском и английском языках, последнее почерпнуто из порнофильмов. А уж после Лориного выпускного вечера, на который нас с Харей не пустили, занимался с ней по английскому – она хотела поступать в университет, иностранный был ее слабым местом.
Ерзая на табурете, я вдыхал ясный девичий запах - это особый дух, уже не детский, еще не женский, с неизбежной примесью чужого; так слабо и нежно, поникая, пахнет полевой цветок перед дождем. Иногда я невзначай касался ногой Лориной лодыжки под столом, и она не убирала ножку, нет! Цветы удовольствий срывать не спешил, хотя чувствовал, что Лори не против... Не против чего?
Ребенок, сбагренный родственниками на узкие плечи Лори, нашим занятиям не мешал. Девочка, выросшая среди оленей, чьей первой нянькой была добродушная лохматая лайка, была не избалована, охотно ела кашу, благодарно стреляя глазенками, и много спала. Перед сном Лори читала ей сказки, которые, по-моему, придумывала сама. Она брала ее на руки и строго смотрела на меня. «My family».
Когда мама в очередной раз завела разговор о работе, я вдруг выпалил, что не хочу гробить здоровье на
