Кого выбирает жизнь?

ответил я, едва не засмеявшись от своих наблюдений.
– Про чай расскажете не мне! – пресекла она мой насмешливый настрой. – Поднимите рубашку! Выше! – и долго рисовала на моей груди ногтем прямоугольные решетки, своими руками больно сгибала мои ноги в коленях, просила повертеть головой в стороны и к подбородку, поводить глазами вослед ее молоточку и, наконец, приказала встать, уточнив, справлюсь ли я без посторонней помощи?
Она занималась со мной с полчаса, демонстрируя всё, что знает и умеет с прилежностью, достойной школьницы-отличницы, но под конец всё же удивила:
– У вас, больной, всё хорошо!
– Этому я бесконечно рад, но как-то странно! В реанимации мне говорили, будто болезней у меня, как игрушек на новогодней елке! Вон, даже гипс всего несколько дней как сняли. Но вам – спасибо! Значит, больной здоров? – уточнил я.
– Нет, больной не здоров! – обиделась молоденькая докторша. – Вы пока нуждаетесь в лечении, но не в стационаре. Так что, завтра – на выписку! Я вам всё распишу, чтобы дома самостоятельно выполняли упражнения и принимали лекарства. Вопросы есть?
*
На оставленный после ухода докторши стул рухнул не пожилой, но совсем седой сосед по палате, назвавшийся Виктором.
– А по отцу? – уточнил я у него, однако собеседник отмахнулся, давая понять, что и этого достаточно.
– Завтра домой! – спросил он совсем уж утвердительно, с завистью в голосе и мечтательным тоном. – А в этой богадельне-то давненько? Слышал я, будто целый месяц? – он перекосил лицо, что могло означать нечто совершенно неприемлемое для него. Потом сам за меня и ответил. – Я бы с ума сошёл!
– Может, и я сошёл!
– А где работаешь? – поинтересовался Виктор, а когда узнал кое-что обо мне, надумал поговорить.
Я давно замечал, что слово «профессор» на многих людей действует магически, поскольку они приписывают данной категории работников некие сверхординарные способности, хотя этого-то у них, как правило, и нет. Кто такой профессор? Обычный учитель, только более высокой квалификации, нежели остальные, вот и всё.
– Ты слышал? – поинтересовался Виктор заговорщически. – Говорят, будто большевики тогда царскую семью не шлёпнули? И все они потом долго жили. Как считаешь, такое возможно?
– Послушайте, Виктор! Что толку спрашивать меня о моем мнении? Я свидетелем тогда не был и я знаю не больше, нежели способен узнать кто-то другой, имеющий мозги!
– Э, нет! – Виктор активно возразил, давая мне понять, что ему интересно как раз то, что думаю я. – Ты же профессор! Значит, должен знать!
Последний аргумент вообще выглядел смехотворно! А если я не историк, не архивный работник, не археолог, не политик, наконец? Если я обыкновенный технарь? Да и кто мешает тебе самому узнать по интересующему тебя вопросу больше, нежели смогу это сделать я?
Ох, уж это опора русских людей на любые авторитеты, часто ненадёжные и липовые, но подкрепленные громкой должностью! Если я соловьем подпою ему в том вопросе, о котором он где-то уже поднабрался информации, то он меня непременно зауважает. Но стоит мне промахнуться, как он превратится в человека, которого я якобы оскорбил! Чем?
Да тем, что не поддержал его «мнение»! А есть ли оно, и с чего ему взяться, этому мнению? Соседу следовало для начала собрать разнообразную информацию по своему интересу, переработать ее беспристрастно, а уже потом делать какие-то выводы. Но в данном случае как их сделать, если достоверная информация уже лет сто покоится в чьих-то надежных руках, а в нашем распоряжении появляется лишь всякая туфта?
Коль раньше те секреты не обнародовали, с какой стати сделают это сейчас? Не отрицаю, может и появился у держателей этой информации некий интерес или условия радикально изменились, но я-то в этом деле опять же ни бельмеса не смыслю! Вот и отвечай ему теперь, коль уж попался:
– Если вам столь важно, что именно я думаю по этому поводу, то извольте!
– Конечно, интересно! – поддакнул Виктор.
– Ладно! Только меня больше занимает совсем другой вопрос, поскольку он сильнее влияет на нашу жизнь. Что же касается вашего вопроса, то я материалов на эту тему действительно читал предостаточно. Походя читал и, сознаюсь, с некоторым интересом! Так вот, совмещая всё это (разумеется, после отсеивания того, что я считаю дезинформацией) с моим представлением о той эпохе, о личности Ленина, о личности Сталина и об интересах страны, я давно пришёл к выводу, что у Советов не имелось интереса в избавлении от отрёкшегося царя и членов его семьи!
– Но у Ленина-то такой интерес был! – возразил Виктор. – Прежде всего, месть! Кровная месть за любимого старшего брата Александра.
– Согласен! Такой интерес мог быть! Тем не менее, Ленин, обладая трезвым умом и заботясь о своём детище, о созданной им Советской России, совершил, как мне по многим сведениям представляется, очень целесообразный обмен царской семьи на прекращение убийственного германского наступления на Москву. До нее оставалось километров триста, и никаких препятствий на пути! В общем, конец уже маячил для неокрепшей республики! Если судить по общедоступной истории, то именно на это время приходится подписание с германцами, так называемого Брестского мира, официальная суть которого такова – наши западные земли в обмен на прекращение наступления Германии и выход ее из войны против нас. Это подаёт нам официальная история, но я думаю, что она кое-что умалчивает! Думаю, с известной частью земель Белоруссии, Украины и Молдавии немцам вполне могли отдать и всё царское семейство!
– Да, бог с вами, профессор! Зачем оно немцам?
– Это просто! Царица-то была немкой, ее дочери – германские подданные, у Николая в Европе осталось множество здравствующих венценосных родственников, которые волновались за судьбу Романовых! Если же всё было иначе, то я не смогу объяснить, почему германцы всё же остановились, а не дошли до Москвы? Впрочем, есть неплохо обоснованный, на первый взгляд, другой вариант, в соответствии с которым семья не была расстреляна, но и немцам не передана, а расселена врозь по разным городам Советской России, где спокойно жила под чужими фамилиями. А царевич Алексей, как некоторые считают, но я не имею оснований это утверждать, вообще находился под присмотром Сталина и при нем же поднялся на должность министра, а потом двадцать лет возглавлял Совет Министров под фамилией Косыгин. Если без подробностей, то внешнее сходство и похожесть манер присутствую. Но нам трудно это опровергнуть, как трудно и подтвердить! Хотя такое преобразование вполне вписывается в мое представление о гуманности Сталина!
– Но тогда, как ты сам сказал, непонятно, что же остановило наступление немцев на Москву? – справедливо поддел меня Виктор, но, чтобы мне не пришлось оправдываться, добавил. – А еще говорят, будто за этим освобождением стояли царские миллионы, переданные Николаем перед войной на хранение в США. Говорят, будто все документы тогда были оформлены на сто лет, и в них прописана абсолютная обязательность возврата золота. Да еще и с процентами! – почему-то шёпотом добавил Виктор.
– Я слышал об этом. Но если даже так, кто же нам то золото вернет? Об этом и говорить нет смысла! Потому решение Николая сохранить деньги в далеких Штатах мне представляется весьма недальновидным. Можно сказать, пустил козла в огород! Такие деньжищи вернут лишь под угрозой военного разгрома, что не реально по отношению к США ни тогда, ни сейчас!
– Да, уж! Здесь ни мытьем, ни катаньем! – даже приуныл Виктор.
– Впрочем, все наши догадки связаны с тем, что царскую семью не расстреляли. А если ее всё же расстреляли? И такое вполне могло быть, поскольку в Москве в это время эсеры подняли вооруженный мятеж против большевиков, то есть, против Ленина, арестовали Дзержинского, обстреливали из орудий кремль. Большевики тогда держались на честном слове. Потому Уральский Совет, состоявший сплошь из эсеров и находившийся во враждебной конфронтации с большевиками, вполне мог расстрелять царскую семью. Назло большевикам. Убили ведь для этого же посла Германии Мирбаха, вполне могли убить и Романовых, то есть, родственников кайзера, – всё к одному! Лишь бы не допустить заключения мира с Германией. Почему бы не так?
Я и не заметил, как к нашему разговору стали прислушиваться и подтягиваться другие больные. Один из них, улучшив момент, уточнил у меня:
– Так какой же вопрос, интересно, вы считаете более важным? Вы вначале упоминали…
– Ну, господа! Как полагают в кругах, близких к помешательству, эта тема явно не для больных неврологического отделения! – хотел отшутиться я, но не удалось, поскольку, как выяснилось, интерес действительно оказался общим.
«Еще немного и мне придется отвечать за все грехи советской власти! Только диспута мне и не хватало! Одно дело, время в палате коротать, болтая о том, о сём, и совсем другое – откровенничать, неизвестно с кем! Не то чтобы страшно, ничуть, но совершенно бесполезно, поскольку аудитория неизвестна и непонятна! Тогда, зачем мне это?» – решил я.
– Да мы, как будто, и не психи! – вступился кто-то за всю палату.
– Вот именно! Потому и предлагаю, господа, отдохнуть! – сделал я еще одну попытку увернуться от бессмысленного публичного выступления. – Лично я уже устал! Так что, прошу отпустить меня с миром!
Неудовлетворенный народ с характерным бормотанием рассеялся и принялся по два-три человека что-то горячо обсуждать в разных углах. Я же прилег, решив расслабиться перед обедом, а потом опять выдвинуться на тренировку ослабевших мышц. Но и это не вышло, ибо Виктор, удостоверившись, что мы остались в одиночестве, тут же пристал с прежним вопросом:
– Может, продолжим, профессор, пока никто не мешает? Про самый важный вопрос, а?
Я не ответил, демонстративно закрыв глаза, а сам подумал: «Кто же знает, какой вопрос сегодня самый важный? В любом случае, смешно же я буду выглядеть, если стану обсуждать это с каждым встречным и поперечным! Уж лучше сам всё обдумаю – и интереснее, и время для меня веселее пройдёт!»
Виктор либо не воспринял мои закрытые глаза в качестве очевидного отказа на его предложение, либо его допекло собственное молчание, потому он стал атаковать меня вопросами. Пришлось мне демонстративно, якобы в туалет, выдвинуться на прогулку раньше намеченного времени. Я с большим напряжением поднялся и сел на край кровати («насколько же тяжело это даётся!»), передохнул полминуты, зачерпнул ступнями тапки и медленно, будто ещё тяжелобольной, поплёлся по намеченному маршруту, машинально обдумывая затронутый до этого вопрос.

«Если уж о чём-то говорить, то нет теперь вопроса важнее, нежели спасение страны!» – ухватил я сразу главное, давно мне понятное, которое лишь постороннему может показаться излишне возвышенным, манерным или надуманным. Но я-то говорил сам с собой, прекрасно сознавая, что в этом случае мне пыжиться не резон.
Я действительно всегда остро чувствовал происходящее в стране и в мире; вот и теперь мне абсолютно ясно, что страна вплотную подошла к той грани, после которой ее может не стать завтра или послезавтра. Хоть молись за нее!
– Кто всерьез, покажите мне его, сознаёт, что все последние столетия превратились для нас в непрерывную борьбу за выживание, хотя это, в