Кого выбирает жизнь?

не смогу здесь остаться на ночь! До города, наверное, далеко! И зала ожидания совсем нет!» – паниковала ты, моя бедняжка.
Какими-то неведомыми силами, в том числе, и со стороны пассажиров, оказавшихся по воле рока за тобой, тебя вдавили в переполненное чрево безмерно раздутого автобуса. После той поездки пришлось расстаться с зонтиком, безнадежно утратившим прежнюю форму, а южные персики и виноград, которые ты умудрилась сохранять три тысячи км, превратились в компотное месиво, хотя мне и оно понравилось!

Собственно говоря, именно об этом случае я сейчас и вспомнил, представив возможные беды, которые обошли нас только усилиями Рэма Петровича! И как бы всё сложилось, если бы его не оказалось в поезде? Если бы он не подсел рядом? Если бы не стал свидетелем твоего разговора с любопытной девочкой? Если бы он не догадался, кто ты такая? Если, наконец, не проявил бы себя ответственным и порядочным мужчиной?
Но тогда всё обошлось, мы встретились и были счастливы, оказавшись, в объятиях друг друга. И как же сегодня далеко те прекрасные наши годы и дни!

За день до твоего приезда я подыскал для нас пристанище. Совсем рядом от завода, в частном домике разговорчивой старушки. Помнишь, она тебя еще называла непривычно – Люся?
«Люся! Идем в огород бобики кушать!» Ты удивлялась, что это за бобики такие? Оказалось, обыкновенный горох! Но и необыкновенных, поскольку прямо с грядки! Да еще вприкуску с местным диалектом!

Первую смену рабочего дня я проводил на территории завода. А ты встречала меня у многоканальной проходной, опасаясь пропустить в пестром море работников, мощными потоками и мелкими струйками устремляющимися домой. И потом мы шли к себе и радовались, когда из всех окон разносилась одна и та же модная песенка, любимая тобой с тех пор: «…в свой вагон вошла она; улыбнулась из окна…»
Взявшись за руки, мы неутомимо изучали этот городок и его окрестности. Посетили огромный одноэтажный и деревянный дом-музей Чайковского, обошли по зеленому периметру большущий пруд, в котором (пикантная деталь биографии) композитор когда-то надумал утопиться. Видимо, больше нечем ему здесь оказалось заняться, дружно решили мы. Послонялись по большущему Дворцу культуры завода и даже забрели в тайгу, которая, самая настоящая, оказалась, как ни странно, не за тридевять земель, а соприкасалась с городской окраиной. Мы даже не заметили, как оказались в тайге! Красота-то какая, воздух, птичьи свисты, за бесконечными деревьями таится неизвестность и пугающий простор!
«А если появятся медведи?» – пугалась ты. И сразу, отбросив свойственную тебе на людях сдержанность, обалдев от впечатлений и безмятежности, ты со смехом носилась меж деревьев, специально притаптывала босоножками корявые шишки и пучки травы, допытывалась у меня, обнимая, почему всюду пахнет земляничным мылом? И не было предела звонким восторгам, когда с моей помощью ты, наконец, выяснила, что сильный и приятный запах исходит вовсе не от запрятанного где-то мыла, а от самой настоящей земляники. Пахучие красные ягодки, словно микроскопические фонарики, в изобилии прятались под резными листочками, плотно укрывавшими всю землю под деревьями. А ты, изящно приседая, весело собирала их в ладошку, пытаясь накормить и меня, потом носилась, где попало, безмерно ликовала и задорно иронизировала над своей же наивностью недотепистого городского жителя: «Странно! И почему здесь земляничным мылом пахнет?» И повторяла свой вопрос, и опять повторяла, смеясь над собой и радуясь, что и я смеюсь, но, как будто, не над тобой. «Ах! Ах! Как же здесь пахнет земляничным мылом!» – хохотала ты от счастья.
Нам было необыкновенно хорошо среди могучего лесного массива, неожиданного безлюдья вблизи города, позволявшего целоваться, не таясь, непередаваемого словами летнего букета запахов, мощно поскрипывающих деревьев, отзывающихся своими кронами на игру теплого летнего ветра, от земляники и безусловной красоты всего, что нас окружало!
Мы в этом мире почти нетронутой природы, конечно же, оставались не одни, но испытывали столько счастья, такой подъем и воодушевление, что не хотели никого ни видеть, ни встречать, чтобы не нарушать столь чудесное и желанное нам уединение!
Тогда ты уяснила для себя еще один вопрос, почему-то непонятный многим жителям больших городов: «Сашуль! Как же здесь хорошо! Всё, необходимое для жизни – рядом! И работа, и дом, магазины и рынок, и кино, и всякие кружки и секции, и пляж, и чудный дремучий лес… И ты рядом! Знаешь, мне надоело мучиться в большом городе, где транспорт вдоль и поперёк, где перебор чужих и безразличных людей, которые никогда не поздороваются даже на общей лестничной площадке, где на любую мелочь приходится бесполезно растрачивать свою жизнь – на ожидание автобуса, на переезд, на очереди за всем и вся! Кто-то привык к этому давлению, не замечает его, бездумно приспосабливается, и даже не подозревает, что возможна иная, спокойная и полноценная жизнь, без спешки и бессмысленных дерганий, а я нет! Я не хо-чу! Не хо-чу! Теперь я поняла всю эту прелесть маленького уютного городка и не хочу его покидать!»
А когда, едва выбравшись из тайги, мы уткнулись в крохотный магазинчик «Бакалея», в котором купили огромный бумажный кулёк (слово из той жизни!), полный вкуснейшего бело-розового зефира, ты настолько развеселилась, что всю обратную дорогу мило кружилась впереди меня, счастливо смеялась и бесконечно повторяла своё: «Не хо-чу! Не хо-чу! Не хочу! Никуда отсюда не хочу!»

Усилиями Рэма Петровича мои товарищи размещались в местном медицинском училище, всё равно пустовавшем в летнее время. Среди них выделились те, кого не интересовал ни местный ресторанчик «Урал», ни сам городок, ни его малочисленные достопримечательности, ни даже пляж на берегу теплого пруда. Одни ребята днем и ночью резались в карты, прекрасно обосновавшись на возвышенной сцене актового зала, чтобы не мешать тем, кто требовал тишины, другие, разглядывая от скуки документацию на стенах для абитуриентов медицинского училища, задумали повеселиться. Коль задумано – так и сделано!
В тот же день на стол председателя приемной комиссии легло несколько заявлений о приеме на учебу в это медицинское училище. Поскольку требуемых документов наши лихие абитуриенты по понятным причинам предоставить не смогли, то навесили лапшу, будто приехали все вместе из забытого богом села и нужные документы будут высланы им вослед. Наша излишняя взрослость, всем шёл двадцать второй год, объяснилась сложными условиями сельской жизни.
Надо детально восстановить ту нетипичную ситуацию, в которой вполне очевидная афера блестяще удалась. Дело в том, что это училище, на свою беду, никогда не испытывало избытка в желающих в нем обучаться. Потому конкурса никогда не было – его лишь изображали, но в итоге принимали всех, даже с треском проваливших экзамены. К тому же поступали сюда обычно лишь девчата, а тут сразу столько долгожданных парней, которые станут надежными медработниками в селах области! Разве этому можно было противостоять, разбивая вдребезги самые светлые надежды руководства училища?
Ещё бы! Ведь впереди замаячила неожиданная перспектива, делающая честь директору училища! Потому-то председатель приемной комиссии, скрепя сердце и в виде исключения, согласился допустить ребят к экзаменам без комплекта нужных документов. И ведь не пожалел, ибо результаты проверки вступительных работ по математике, химии и за сочинение ввергли руководство училища в панический восторг! Запахло триумфом! Все абитуриенты претендовали на звание гениев, если их сравнивать с теми, кто поступал сюда доселе!
Всё складывалось более чем чудесно! Но кто-то неуёмный член приемной комиссии всё же озаботился заметной солидностью наших абитуриентов, якобы едва окончивших десять, а то и всего восемь классов школы. Разобраться в остальном для полного разоблачения аферы оказалось несложно.
И тогда директор училища от возмущения потерял чувство юмора и не побоялся выставить себя на посмешище, поставив Рэма Петровича перед фактом, над которым наш Рэм потом давился от смеха, хотя и вынужден был заняться воспитанием без пяти минут выпускников прославленного многочисленными своими питомцами якобы Казанского авиационного института.

Все эти и прочие новости о своей группе я узнавал уже на заводе, куда убегал от тебя к восьми утра, попутно и вплоть до самого конца смены переживая в одиночку наше общее с тобой счастье.
Помнишь, как через двадцать дней, покидая Воткинск, мы получили прощальный привет из опустевшего без моих товарищей медицинского училища? Собственно, сам привет достался лишь тебе.
В выделенном для нас автобусике мы с тобой уселись впереди и рядом с Рэмом Петровичем. Ты с улыбкой оглянулась в ответ на чью-то руку, положенную тебе на плечо и… Сия костлявая рука, напугавшая тебя до слез, принадлежала тому самому скелету человека, который остался инвалидом в покинутом нашей шальной группой медицинском училище!
Рэм Петрович шутку нашего товарища, Валентина Широкова, оценил по достоинству. Он остановил автобус и приказал Валентину сбегать в училище, всего-то километр в одну сторону, чтобы водрузить на прежнее место утраченную скелетом конечность с соответствующими ситуации извинениями.
Вернувшись через десяток минут, Валентин доложил Рэму Петровичу о восстановлении справедливости в отношении пострадавшего, но нам тихонько поведал, как предложил ту костлявую руку, но без своего сердца, продавщице мороженого (не бежать же, в самом деле, в такую даль!) Она шутку оценила в полной мере лишь после того, как Валентин умчался вместе с нами в сторону простенького воткинского вокзальчика.
Впереди нас ждала уже известная экзотическая узкоколейка, потом Ижевск, а далее наш славный город Казань. Но и по приезду в нее счастливейший для нас медовый месяц в Воткинске не закончился.
*
Кому-то это может показаться странным, но однажды я обратил внимание, что совершенно привык к роли опекаемого всеми тяжелого больного, пристроившегося здесь давно и столь основательно, что сам вполне с этим смирился.
Да! Скоро наступит месяц моего пребывания в этой палате, правда, к чести моей будет сказано, я до сих пор не сомневался, что моё вынужденное заточение не может продолжаться бесконечно. Но когда отпадет необходимость в медицинской опеке, не знали ни лечившие меня врачи, ни, следовательно, не знал и я. Более того, поскольку я понимал, что врачи этого не знают, то и сам давно не интересовался их мнением по основному для себя вопросу.
Можно сказать, я преспокойненько, будто так и должно быть в идеале, дрейфовал по течению извилистой реки, длина которой никому не известна, потому и оказался неготовым к наступившему внезапно для меня и персонала выздоровлению. Но оно случилось!

В тот день, уже двадцать пятый в реанимации, я остро осознал, что близок к нервному срыву. Но и это меня не особо волновало. Мне всё предельно надоело, и появилось чувство безнадёжной неизменности моего длительного тюремного заключения. Сколько еще это продолжится? Месяц? Год? Или многие годы? И выдержу ли я такое существование? И надо ли выдерживать? Надо ли