Кого выбирает жизнь?

мне это? Я уже не говорю об этой палате, почти ставшей моей, не говорю об измученном возней со мной медперсонале, о искренне переживающих родственниках. Разве им всем это надо? Разве они смогут терпеть меня такого очень долго?
Мне хотелось рвать и метать, срывая на всех копившуюся долгими сутками злость, и я едва сдерживался, лишь потому, что заставлял себя вообще ни на кого не реагировать. И наконец, меня посетила та самая последняя мысль, которая когда-нибудь должна была явиться: где-то в глубине себя я допустил, что только смерть может стать нормальным исходом из моей бесконечной и безнадежной пытки. И стал перебирать возможные варианты.
Видимо, моё предельное озлобление для опытного в таких делах персонала не оказалось неожиданным, и мне, очень подозреваю, наши сердобольные медики ввели что-то успокаивающее. Пропустив обед и ужин, я проснулся среди ночи и от ужаса взмок, обнаружив, что и основной, и резервный дозаторы по непонятной причине замерли.
Боже мой! Они не работали! Не работали оба! Но я (и это самое удивительное ощущение, идущее вразрез с тем, что давно стало привычным) почему-то не испытывал ни тяжелого головокружения, ни удушья, ни страха, ни сильных болей в пояснице, то есть, всего комплекса неприятностей, связываемых с быстрым падением артериального давления вплоть до нуля.
Раньше в таких случаях медсестрам было достаточно замешкаться на пару минут, чтобы меня не стало. Но теперь, в труднейшее для всех тяжелобольных предутреннее время, когда даже самые стойкие из них «ломаются», если не заняты неотложной работой, всё завершилось слишком уж благополучно. Невероятно!
Дозаторы не жужжат, но и я без них не загибаюсь! Я даже рискнул вывернуть шею настолько, чтобы увидеть расположенные сзади и предавшие меня механизмы, но они действительно не проявляли признаков жизни!
Какая-то нелепая мысль молнией пронеслось в моей голове, теперь ее уже не вспомнить. Что это было? Удивление, сомнение, радость?
Больше, пожалуй, радость! Она оказалась даже чересчур бурной! Радость победы над опасной и непонятной болезнью, делавшей меня в течение двадцати пяти суток беспомощным инвалидом. И вот я держу давление самостоятельно, и без лекарств! Я обхожусь без них! Значит, с этого момента мой организм взял управление давлением и всем остальным на себя! Значит, я опять здоров! Значит, не придётся доживать свои дни в кровати!
Я торжествовал молча, умышленно не поднимая шума: не стоит беспокоить медсестру, если она даже спит теперь, нарушая все инструкции. Ну, прибежит, ну, обнаружит неработающий дозатор, перепугается вся, ведь раньше для меня это было смертельно… «Ой, мамочка родная! Проспала! Что теперь будет?!»
Пусть лучше поспит! Она, как и остальные, столько сил и своего здоровья отдала мне, что вполне заслужила эту мелочь! Более того, если бы этой знаменательной ночью она не утомилась настолько, чтобы случайно заснуть, я и не узнал бы, наверное, что уже здоров!
Опять, напоминая о себе, зашипел насос, нагнетающий воздух в манжету на моей руке. Этот злодей весь месяц мучил меня каждые пять минут, управляемый не устающим никогда «Сименсом», сдавливая руку над локтем, особенно заметно во сне. Потом, когда накачает до боли, процесс пойдет обратно – воздух станет маленькими порциями стравливаться, ослабляя хватку, а «Сименс» будет противно попискивать, мешая спать или сосредотачиваться на интересной мысли. Наконец прибор пискнет последний раз, но уже протяжно, и замрёт на несколько минут. Днем это, куда ни шло, но ночью – самое изощренное издевательство. Едва уснул, а тут – на тебе, он дисциплинированно качает, сдавливает, стравливает, пищит… Затем ты немного полежишь, слегка успокоишься, даже станешь засыпать, а он снова заведёт свою шарманку и повторит всё сначала! А через пять минут – ведь не пропустит ни разу – обязательно разбудит своей тупой добросовестностью. И так всю ночь…
Мне сразу захотелось сорвать с себя все датчики, опостылевшие провода и трубки, почти месяц не позволявшие свободно ворочаться в постели… Дошло до того, что возможность хоть минутку полежать на правом боку и, тем более, на животе, стала для меня навязчивой, болезненной, но неисполнимой идеей, постоянно сверлившей мозг!
Даже присесть в кровати мне не дозволялось, ибо какой-нибудь провод обязательно оборвётся или трубка отлетит. Кому угодно со стороны могло показаться, будто всё это не так уж тяжко. Можно и перетерпеть! Но мне хочется спросить: «А вы сами пробовали когда-нибудь не замечать, как невыносимо зачесалось в носу или, скажем, ступня в ботинке? Это ведь тоже пустячок! Но он способен досаждать вам, подобно средневековой пытке. Он воздействует на вас не только физически, а давит на психику, непрерывно травмирует морально! Он, этот жалкий пустячок, способен превратить вашу жизнь в тяжелейшее испытание, заставляя забыть обо всём ином, нежели об этом ничтожном, но столь необходимом в данный миг, простите, почесывании. Но стоит вам снять ботинок, пусть это и не везде уместно, как проблема будет разрешена, и вы облегченно вздохнёте!»
У меня же получалось безнадёжно. Почти месяц эти трубки истязали меня ежесекундно, мешая шевелиться, мешая хоть как-то помыться (я в них постоянно запутывался, особенно, правой рукой, упрятанной в гипс, который сняли лишь на двадцатые сутки!) мешая разгрузить постоянно соприкасающуюся с простыней спину. Под простынёй скрывался не самый обычный и достаточно мягкий матрас, а липкая от моего же пота больничная клеенка, покрывавшая плоское всегда холодное и жесткое металлическое основание кровати, как составную часть моей камеры пыток! Временами мне казалось, будто спина превратилась в огромную кровоточащую мозоль, потому и не дающую мне покоя ни днем, ни ночью.
– Помыться бы, девчата! Хоть слегка! Организуйте, пожалуйста! – умолял я всех подряд день за днем, на что реанимационные сестры всякий раз твёрдо отвечали:
– Пока нельзя, вы даже свеситься с кровати не сможете. У вас же есть влажные салфетки? Прекрасное решение!
– Да, какое это решение? – огрызался я беспомощно, понимая, что они-то в моей беде повинны менее всего. – Знаете, в студенческие годы мой дружок изрекал почти то же самое: «Пусть, мол, моются те, кому лень чесаться!» Медсестры хихикали!
Это прескверное состояние ни за что не понять тому, кто каждую секунду, долго-долго не испытывал то же самое, что и я!

А дежурившая ночью медсестра Татьяна, как выяснилось позже, всё-таки не спала и скоро появилась в палате, сначала привычно прислушавшись к моему соседу, более тяжелому, поглядев на показания, выдаваемые его «Сименсом», затем подошла ко мне, но удивилась, обнаружив, что я не сплю:
– Александр Федорович! Что-то болит? Почему не спите?
– У меня праздник, Танюша! В праздник просто невозможно спать!
Девушка хохотнула:
– Опять вы что-то хитрое придумали? Какой еще ночью праздник? Разве уже Новый год!
– В самую точку! И не один-единственный, а, даст бог, еще много-много новых лет! Вы разве не заметили, Танюша, – дозатор-то отдыхает, а мне хоть бы хны! Кончилась моя кабала! Теперь я от вас уйду!
– Ой! Действительно! А я и внимания не обратила! Проморгала! – испугалась она запоздало. – И как вам теперь, Александр Федорович, без дафомина?
– Так ведь всё отлично, Танюша! Потому и праздник! Свобода нас встретит радостно у входа! Забрали бы вы, наконец, все эти трубки да провода, будь они не ладны! А я хоть по палате, да побегаю!
– Нет уж! Пусть для начала Владимир Александрович на вас полюбуется! А вставать без него вам никак нельзя. Да вы и не сможете!
– Как это, не смогу? Ещё как смогу! – горячился я.
– Александр Федорович! Не советую даже пытаться! Вы долго лежали, потому и стоять поначалу не сможете!

Я не поверил. И происходившее со мной действительно оказалось по-своему интересно. Еще бы! Взрослый самостоятельный человек, по счастью, не получивший ранее опыта долгой вынужденной неподвижности, совершенно неожиданно для себя оказался не в состоянии предвидеть вполне очевидные метаморфозы, постепенно накапливавшиеся в его организме.
Когда утром Владимир Александрович, как всегда, подтрунивая над всеми и надо мной, разрешил мне очень осторожно, держась за кровать, испытать судьбу и встать на собственные ноги, я был потрясён: это мне не удалось. Мои собственные ноги оказались настолько слабы, что я, не успев за что-то зацепиться руками, оказался бы на полу, если бы сзади меня предупредительно не подстраховал могучий Владимир Александрович.
Неудачная попытка меня обескуражила, но сразу вызвала стремление разобраться в сути моей слабости. Собственно говоря, факт-то налицо, и его осталось лишь осмыслить. Выходит, всего-то за неполный месяц неподвижности многие мои мышцы стали непригодными для выполняемой ими ранее работы! Это же поразительно!
Так в чем же дело?
Тут мне и вспомнился всем известный еще со школы Чарльз Дарвин, знаменитый ученый натуралист. Тот самый, в адрес которого уже полтора века раздаются самые абсурдные обвинения его врагов. Я-то всегда посмеивался над ними, но сам, к стыду своему, так и не догадался, что наиболее веские аргументы в пользу его теории каждый может обнаружить самостоятельно – просто, быстро и неопровержимо.
Если не вникать в подробности весьма толстых, очень интересных и насыщенных книг этого автора, то суть его революционной теории эволюции заключается в том, что наша планета Земля со временем менялась, и очень значительно менялась, да еще и по всем направлениям и параметрам. Мы не узнали бы свою Землю, если бы смогли вернуться назад на сто, пятьсот и, тем более, на миллион лет! Часто менялось давление воздуха. Самым решительным образом менялся его состав. Трудно даже представить, что когда-то земной воздух совсем не содержал кислорода, без которого мы не жильцы. Менялась влажность, менялся контур материков, рельеф местности и площадь суши. А уж температура вообще плясала весь день и весь год, начиная от космического холода, до испепеляющей жары!
И вместе с этими важными параметрами были вынуждены меняться и все виды живой природы: и самые примитивные из них и высшие растения и всякие животные.
Если изменения на планете оказывались резкими и недопустимо большими, то какие-то виды погибали. Некоторые всё-таки выживали, но среди них, как ни удивительно, оказывались вовсе не сильнейшие, и даже не умнейшие! Выживали лишь те виды, которые, изменяясь и приспосабливаясь, сумели в наибольшей степени соответствовать новым условиям. Пусть при этом они оказывались даже совсем маленькими, совсем слабенькими и очень хиленькими. Кстати, именно такими были первые млекопитающие. В этом и заключается суть столь немилосердного к живой природе естественного отбора, обеспечивающего постепенное движение к совершенству. В основе отбора – умение приспосабливаться к изменениям.
По всему выходит, будто с нами на Земле теперь живут лишь те виды, которым до сих пор как-то удавалось приспособиться, передавая нужные для выживания свойства от поколения к поколению, накапливая их и закрепляя. Стало быть, в самом начале выживания у отдельных индивидуумов случайно обнаруживались весьма удачные особенности, позволившие им выжить.