Жертва

одёрнул блаженного. Впрочем, не очень сильно.
Блаженный вскрикнул. Впрочем, не очень испугавшись.
— Ой! Как больно он меня своим рогом боднул. Глупый баран.
— Гоните его. — гнев Луки также дошёл до высшей степени.
— Гоните как Мессию. Вот спасибо.
— Ты смеешь сравнивать себя с Мессией? — ужаснулся недостойный побратим Апостола.
— Уж лучше сравнивать себя с Ним, чем с вами.
— Ты договоришься. Ещё одно слово...
Фому остановил сам Лука.
— Оставь его. Он не разумен.
— Не трогайте блаженного. Не берите на себя грех. — взмолился пресвитер.
— Да, как будто вам и так грехов мало.
— Ну всё!
Фома даже замахнулся для удара.
Блаженный отпрянул в притворном страхе.
— Молчу. А то ещё затопчете. Кажется, среди баранов затесался бык. — он поспешно закрыл себе рот обеими руками, однако и потом продолжил издавать разные звуки — мычал и блеял. 
— Наконец-то умолк. — Фома добился своего, но до победы ему было далеко. Он сразил мышь, а ведь был ещё огромный слон.

Антоний который уже раз воззвал к братьям со своим предложением.
— Что мы решим? Кто-то должен пожертвовать собой.
— Чтобы спасти всех. — Амвросий не забыл о своём согласии, хотя в произошедшей сумятице вполне мог себе позволить это.
— Всего семь человек. — легкомысленно бросил Антоний.
— Целых семь. Семь наших братьев. — пресвитер иначе видел это. Тот, кто готов расстаться с собственной жизнью, обычно более легко смотрит и на то, что жизней могут лишиться другие. И наоборот. Дорожащий жизнью каждого не может смириться с любыми потерями.
— Вы забыли, они отдадут не только жизни, но сами души?! Он говорил о душах! — вскричал Ионна. Как лично столкнувшийся с ужасом, он не мог взять в толк, почему некоторые позволяют себе не бояться.

Антоний смиренно кивнул, показав, что не забыл и о этом.
— Всё равно я готов. Быть может, когда-нибудь через мириады лет, Господь смилостивится и спасёт меня из той Геенны, в которую утянет этот треклятый бес.
Амвросий разделял его мнение, тем самым подтверждая свою готовность разделить и его участь.
— Уверен, Господь нас не оставит, лишь бы мы и в аду не забыли о Нём.
С ними был согласна Таисия. Но мужчины снова  запротестовали.
Своеобразный выход нашла Мария.
— Лучше я. Пусть лучше идут самые старые. Мы уже достаточно пожили. Зачем губить молодых?

Но только молодые были иного мнения. Кассиодор, Евсевий и Таисия, перебивая друг друга, принялись убеждать Антония, что он не может, не должен идти без них и что, раз у них есть право голоса на общих собраниях, то и право жертвовать собой наравне со всеми тоже должно быть. Положительно, им не терпелось умереть. Хотя скорее их манил венец мученичества, заветнейшая награда для любого истинного христианина той сумрачной эпохи. Но вряд ли эти юнцы ясно представляли, сколь тяжела такая ноша для простого смертного и вряд ли понимали, что многие из страдальцев за веру сами рады были бы отказаться от выпавшей им доли.
Пахомий же, глядя на них, не мог понять, как это они совершенно не боятся. Подобно тому, как иные искали себе повод, чтобы вознегодовать, он, да и не только он, оправдывал свой страх.
— Стойте, Он же говорил, что Ему нужны семь самых чистых, самых верных.
— Кто из нас самый благоверный. Как решить, кто достойнее? — Дионисий, верно, забыл, что он, как диакон, и числился среди самых достойных и благоверных.
— Мы не можем выбирать, кому лишиться жизни и тем более души.

Антония не остановило и это возражение. Он  для себя всё уже решил. Едва ли даже глас с небес смог бы его переубедить.
— Но кто-то всё равно должен пойти. — под «кем-то» Антоний разумел в первую очередь себя. В отличие, от большинства решительных людей, замысливающих опасное предприятие и заранее смиряющихся с неизбежными потерями при его выполнении, себя самого он намечал первой жертвой.
— Это необходимо. — Амвросий так же не желал расставаться с лаврами мученика, которые успел уже мысленно на себя примерить.

Блаженный их пафоса не оценил. Он на мгновение разжал рот, чтобы обозвать новоявленных, ещё пока что недомучеников «дураками», после чего опять заткнул рот, давясь от смеха.
— Готов я, также Амвросий и Мария. Кто ещё? — Антоний деловито огляделся, словно он приглашал всех на приятную прогулку.
Но не все разделяли его взгляд. Кто-то молча опускал глаза, кто-то бубнил невнятные отговорки.
Кирилл ответил достаточно внятно и громко, во всяком случае громче прочих.
— Я бы пошёл, но жена на сносях... Она не переживёт, если меня вдруг не станет. Да ещё таким образом.
Он не врал. Его жена и, правда, готова была вот-вот разродиться. И все знали, как горячо она его любила. Их жизни были тесно связаны. Погибни один, и второму не жить. Собственно, и  сам Антоний считал, что Кирилл — последний, кому стоило предлагать идти. Не изведавший счастья отцовства, он тем не менее не хотел лишать этого других.

Пока взрослые молчали и боялись, за себя ли, за других ли, но боялись, юные демонстрировали прежнюю решимость. Таисия, Кассиодор и Евсевий добились чего хотели — возможности умереть. Видя общее замешательство и не имея других кандидатур, Антоний не стал с ними спорить и разубеждать их.
— Кто ещё? Нужен один. Это ради всех. Это нужно Богу.
— Ты хотел сказать Сатане... — бросил ехидную ремарку блаженный и сам себя заткнул. — Молчи, дурак. Не видишь разве? Правда им не по нутру сегодня.
— Я готов пожертвовать собой... Как ни страшусь, но если так надо... Пусть он заберёт меня... — решительные слова Пахомий говорил отнюдь не решительным тоном. Он всё ещё трясся и содрогался от страха.
Антоний поблагодарил его кивком.
— Итак, есть все семь человек. Отлично.
— Лучше не придумаешь. — ухнул в сторону дурачок.

И тут напомнил о себе старейшина, о котором все опять успели забыть.
— Надеюсь, вы все выговорились. Теперь выскажусь и я. Вас всех я помню ещё малыми детьми. Вы росли на моих глазах...
— Кроме меня, думается. — поправила его Мария.
— В самом деле. Однако и тебя я помню ещё юной девушкой. Помню твоего покойного мужа, когда он даже в твоих женихах не числился. Вы все мне как дети. Как я могу отдать вас какому-то чудовищу? Как могу отпустить? Не важно, что говорил, чем угрожал  посланец ада. Мы не будем следовать этому. Никто из нас по своей ли воле или по всеобщему решению не уйдёт к Нему. И это моё последнее слово. Вы  никуда не пойдёте. Вспомните, что заповедовал прославленный Игнатий Богоносец. «Повиноваться пресвитерам, яко Апостолу». И я, ваш пресвитер, не отпускаю вас.
Ни один спор, ни одно заблуждение старейшина не пресекал так резко, как он говорил сейчас. И никогда прежде не подчёркивал свой авторитет.
Блаженный с удивлением отнял руки от рта.
— Надо же. Наконец-то, хоть один заговорил человечьим голосом.

4

Колоссальное здание Империи трещало по всем швам, сотрясаясь от внутренних и внешних толчков. Она ещё казалась грозной своим врагам и могущественной для своих граждан. Только Императоры, поставленные судьбою выше всех прочих, и немногие светлые умы видели, сколь хрупок фундамент этого шатающегося сооружения и что держится оно не силой оружия, всё чаще и чаще подводившего Рим, а чем-то иным, не имеющим материального измерения — тем, что в широком смысле именуется под культурой. Культура, а не оружие покорила когда-то даков и галлов. Только она и могла умиротворить варваров. Тех, что поддавались умиротворению. Но таких оставалось всё меньше и всё больше появлялось у римских границ варваров диких и воинственных. Нашествие кимвров и тевтонов осталось в прошлом. Но и без них хватало врагов. Вандалы и аланы, готы, саксы, франки, бургунды и прочие германцы. Периодически то одна, то другая орла вторгалась в пределы цивилизованного мира, сея смерть и разрушение.

Дождалась и мавретанская провинция своего набега. Африканский континент, богатый драгоценными металлами и разнообразными промыслами всегда манил завоевателей. Потому-то так беспощадно боролся за него Рим с Карфагеном.
Жарким летом в окрестностях Цезарии* объявилась орда. Одно из диких племён, разросшееся и окрепшее за счёт столкновений с сородичами, говорившими на том же языке, верившими в тех же богов, но владевших более плодородными землями. Занимались они тем же, чем и все прочие варвары. Грабили, насиловали и убивали. Впрочем, если припомнить, сами цивилизованные римляне в Карфагеняне вели себя не лучше, а, может, даже и хуже, учитывая, что город был сровнён с землёй и все его жители преданы либо уничтожению, либо рабству. К тому же вошедшая в историю свирепость варваров имела объяснение. У них всё племя вело войну, все мужчины. Потому они не могли понять, что у римлян сражаются только профессиональные воины. Все представители мужского пола были для них врагами. Отсюда и происходила чрезмерная жестокость варварских нашествий. Для них не существовало мирных граждан. Это были такие же противники, как и легионеры. Хотя, конечно, встречались и исключительно жестокие племена.
*  - Цезария — столица провинции Мавретания

Но данные варвары всё же предпочитали грабёж. Они и двигались не беспорядочной толпой, не шумной ватагой, а правильно организованной колонной. Такой же строгий порядок за внешним хаосом господствует у муравьёв. Впереди, как и положено, ехал вождь. Грудь его прикрывал панцирь, снятый с им же собственноручно зарубленного римского центуриона. С его бычьей шеи свисали связки золотых монет, награбленные в разных краях. Длинный, не в пример римским, меч покоился в золочённых, обсыпанных драгоценными камнями ножнах. Из самых сильных он был сам сильным, из самых свирепых самым свирепым. И только такой человек мог возглавить дикарей. Ибо ему вверялась судьба всего племени. По одному его слову все готовы были сняться с насиженных мест и отправится на другой конец света, по его знаку сотни мужей добровольно шли на смерть. Ни один Император, властвовавший над полумиром, не имел столь зримо воплощённой и непосредственно проявляемой власти. Хотя к вождям и не было такого преисполненного подобострастия пиетета, каким номинально обладали Императоры. На сходе лучших людей племени с вождём могли открыто поспорить, даже безнаказанно ослушаться его приказа. Императорам никто никогда не перечил. Их могли убить во время дворцового переворота, но публично прекословить им никто не мог. Разных Цезарей Августов провозглашали богами, но в их божественность уже не верили. На время войн и походов вожди становились для своих сородичей более, чем богами. Если погибал вождь, угроза нависала над всем племенем. А как показала вся предыдущая история и все последующие события, люди могли прекрасно пережить смерть своих богов. Те же христиане как-никак поклонялись Богу убитому (хоть и воскресшему потом).

Любому богу, даже самому дикому, нужен посредник. Тот, кто, пребывая в подчинённом положении, тем не менее подтверждает священный статус. Эту функцию в племени выполнял жрец-прорицатель. Ни один ноход, ни один набег не предпринимались без его гаданий. Он определял, будет ли успех. Хотя как-то так получалось, что все видимые им знаки всегда соотносились с планами вождя. Если вождь считал, что в предстоящей битве ему не одержать победы, то и духи предрекали неминуемое поражение. И,