уж сколь он умудрён жизнью и сколько в нём веры.
— Что ещё сказал наш блаженный перед уходом? Кто видел его?
Фома прервался.
— Я видел. Ничего путного не было в его словах. Как обычно. Ругался. Поливал нас на чём свет стоит. Проклинал.
— Нет, погоди. — возразил ему Лука. — Он не проклинал. Он говорил, что отныне мы все прокляты и что прощения нам нет.
— Какая разница?
— Он говорил, скорее, с сожалением о нас.
—Ничего себе! Что-то новое. Ругать с сожалением.
— Всё-таки жаль, что блаженный ушёл.
— Ушёл и хорошо. Так даже лучше. Его проделки начинали утомлять. Как он вёл себя на собраниях? Ужасно. Без него будет только спокойнее.
— На нём была благодать Божия.
— Откуда нам знать, на ком она есть, а на ком нет?
— Это видно.
— Как?
— Просто видно, и всё. Такое чувствуется.
— Вот уже не видно, а чувствуется.
— Святого Духа ты тоже увидеть не можешь.
— Ну, нашёл, с чем сравнить полоумного. — скривился Фома.
— А что если в таких вот и пребывает Святой Дух? Откуда нам знать? Пути Господни неисповедимы.
— Не было в нём ничего такого. Обычный дурак.
— Правда. Уподоблять полоумного Духу Святому попахивает богохульством. — в этом Лука был всё ещё согласен с Фомой.
— А чем тогда отдаёт то, что мы все сотворили?
Вопрос Ионны бил в больную точку. Быть может, клирики и додумались бы до достойного разумного ответа, но их отвлёк далёкий крик.
— Братья! Братья! Беда!
К ним бежал брат, отвозивший скошенное сено в деревню. Он почему-то возвращался один, без повозки.
— Что случилось?
— Скачут. Сюда скачут воины. Вот они, смотрите.
— Язычники?
— Хуже, варвары.
— О Боже! Новое наказание. За что нам это? — патетически воскликнул Фома.
— За что? — совсем с другим смыслом переспросил Ионна.
9
С той же стороны, откуда два дня назад пришёл демон-искуситель, в деревню стройными рядами въехала группа всадников.
Теорих взял с собой лишь самых верных. Не хотел, чтобы всё племя видело это. Он не считал победу над кучкой забитых и не сопротивляющихся крестьян достойной победой. О таком не будут слагать песен, не о чем будет впоследствии у костров рассказывать бывалым воинам. А то, что ему, «мечу» Теориху, ни перед кем не склонявшемуся, приходилось ещё и делать это по чужому приказу, было для него почти позором. Но другого выбора для себя он не видел.
Теорих сразу оценил, что даже для крестьян, жители деревни небогаты, что разозлило его ещё больше. Прямо верхом он въехал в толпу людей.
— Кто у вас главный здесь? Кто верховный жрец?
Устраивая набеги на разные римские провинции, Теорих кое-как освоил латынь. Это нужно было хотя бы для того, чтобы обсуждать размеры дани. Его знания были далеки от речи патрициев и риторов, но с колонами он мог найти общий язык. Собственно, взятый в рабство крестьянин и учил его.
Латынь мавретанцев, эллинов по преимуществу, была не на лучшем уровне. Потому им легче оказалось понять варваров. Так двум калекам сподручнее идти, опираясь друг на друга. Но дальше словесных оборотов их взаимопонимание не ушло.
Согбенный более обычного, пресвитер, ковыляя, выступил вперёд. Он совсем не был напуган и почти не удивился. Худшее, что могло случиться, на его взгляд, уже произошло.
— У нас нет жрецов. Мы не принимаем языческих обычаев. Но если тебе нужен старший. Вот он я.
— Вы — крестьяне? У вас есть золото, драгоценности? — эти два слова Теорих мог произнести на многих языках.
— У нас ничего нет. Только хлеб и вино. Мы с радостью готовы поделиться с вами.
— Вы — христиане? — презрительно скривился Теорих.
— Мы — христиане. — с кротостью, но и важно ответил ему пресвитер.
— Вы, последователи жалкого убогого Бога. Бога, которого можно убить. Бога болезней и нищеты. Готовьтесь к смерти. Мы всех вас убьём, всех перережем, — Теорих, не заметив, перешёл на язык своего народа. Но его и так поняли, его намерения были ясны. Горящие необузданной яростью глаза и перекошенное от злобы лицо отлично выражали их.
Старейшина попробовал умилостивить кровожадного дикаря. Так на аренах мученики порой пытались утихомирить голодных львов. Иным это удавалось. Но не теперь. С хищником было бы безопаснее, чем с разгневанным Теорихом.
— Зачем вам нападать на нас? Мы бедны. Зерно, вино и скот — всё, что у нас есть. И мы сами тебе это отдадим. Нет нужды проливать кровь. Не берите на себя грех.
— Я не знаю, что такое грех. Я не верю в грех. Не сомневайся, мы заберём ваши припасы. Но этим не ограничится. Кровь непременно прольётся.
— Зачем вам убивать нас? Мы отдадим всё сами.
— Мы заберём всё сами. А вас убьём.
— Но мы безобидны...
— Это не остановит, но только распалит моих воинов.
— Это суровый край. И для коней тут мало пищи. Мы можем кормить вас всё время, пока вы будете стоять здесь.
Старейшина искал все возможные пути к спасению своих чад. Но любые его предложения упирались в непонимание и упёртость варвара.
— Тебе не к чему унижаться, старик. Вы всё равно умрёте. Но перед этим... подойди. Я должен сказать тебе нечто важное. — Теорих даже соскочил с коня, чего не стал бы делать в другое время и с кем-нибудь другим. — Мне был сон. Чей-то голос, голос как гром говорил странные слова. Я хорошо запомнил их, хоть и не понимаю, что они значат. Слушай внимательно. «Отдавший душу спасётся, сберегший душу погибнет». Ты понимаешь?
Пресвитер молча кивнул. Эти слова оказали на него гораздо более тяжёлое впечатление, чем все предыдущие угрозы. Теорих внимательно вглядывался в лицо старика, которого он намеревался убить. Он старался найти хоть какое-то подобие силы, перед которой трепетали даже злые духи. Но ничего не замечал. Только смирение и покорность судьбе. Разве такое может быть силой?
— Ну а теперь готовьтесь к смерти. Вы все погибнете. Мои воины убьют вас всех. Никто не спасётся. Ваших женщин будут насиловать. Вашим мужам вспорят животы. Детям разобьют головы о камни. — Теорих опять заговорил на своём языке — языке огня и меча.
— Молитесь своему Богу. Быть может от этого вам будет легче...
— Молитесь, братья. Просите прощения. Ибо всем нам есть, что вымаливать. Молитесь. — призвал пресвитер.
Все братья, вся община дружно пали на колени, вознося горячие молитвы. Никогда ещё они не молились так истово, так единодушно. Они продолжали молиться, пока их обступали воины с мечами. Они молились...
10
Семь добровольных мучеников так и шли за страшным человеком, не имевшим тени и говорившем, не открывая рта. Шли долго, очень долго. В абсолютной тишине. Ни один не решался нарушить тишину, чтобы, не дай Бог, не привлечь внимание их жуткого провожатого. Они, как могли, подготовились к предстоящим мучениям и неизбежной смерти, но и приближать раньше времени этот финал тоже не хотели.
Всё же человеческая природа берёт своё. Потихоньку обречённые, попрощавшиеся с миром начали тихо перешёптываться между собой, а через какое-то время уже в полный голос обсуждали свою незавидную судьбу.
— Куда мы всё-таки идём? — едва слышно спросила Таисия.
— В ад. Куда же ещё? — столь же тихо ответил Евсевий, шедший рядом.
— О ужас. — она перекрестилась.
Евсевий поспешил поправиться.
— Держись. Не надо унывать. И тем более не надо давать... Ему... Этому лишний повод для торжества.
— Правильно, — поддержал Амвросий, — Пусть видит, как умеют умирать имеющие веру.
— Да, но нас же ждёт не смерть, а муки. Евсевий не нашёл, что ответить. Он больше старался выглядеть уверенным, чем в самом деле им был.
Зато Амвросий не притворялся.
— Всё равно, мы должны смиренно их принять. Не только ради всей нашей общины, но и ради самих себя. Если мы отчаемся, это будет победой зла и тьмы.
— Я не боюсь физической боли, но душевной. — в обычной ситуации было бы странно слышать от юной девушки рассуждения о смерти и муках, но в их положении такая тема была самой естественной.
— Да уж, в причинении страданий нечистые должны были поднатореть. Я лично не смог бы перенести вида того, как мучаются близкие.
— Не бойся, обещаю вы все не услышите от меня ни единого крика, ни единой жалобы. — втянулся в их безрадостную беседу Кассиодор.
— Вот этого то я более всего и боюсь. Видеть, знать, чувствовать, что ты страдаешь. — простонала Мария.
— Я тоже боюсь за тебя.
— По крайней мере мы вместе.
Мать ничем другим не могла утешить сына, и сын не мог ничем иным поддержать свою мать. И всё же, как ни переживали друг за друга, но они были рады, что остались вместе.
— Примем и это. Мы выбрали свою судьбу. — бодро объявил Евсевий.
— Тебе совсем не страшно. — Таисия с восхищением и оттенком зависти посмотрела на него.
— Страшно, конечно. — Евсевий на за что не стал бы ей врать, даже и во благо,— Но ещё страшнее потерять душу.
— Но мы ведь и обрекли свои души, отдали их.
— Говорится же «потерявший душу ради Господа сбережёт её».
— Не думаю, чтобы имелось в виду такое.
— Жертва есть жертва.
— Самая страшная жертва, какая может быть.
— Крепись. Ты до сих пор так храбро себя вела. Неужели начинаешь сдавать? — Евсевий приобнял Таисию. Очень деликатно, как брат сестру. Хотя не совсем не братские чувства зажглись в этот момент в его сердце.
— Нет, пока ты рядом... — Таисия поправила себя, — пока мы все вместе, во мне нет страха, по крайней мере за себя. Но что если нас всех разлучат, чтобы по отдельности над каждым издеваться? Ведь это и будет самой страшной мукой. Неизвестностью.
— По мне куда страшнее видеть, как мучается тот, кто тебе дорог. — Евсевий выразительно посмотрел на Таисию. И взгляд этот досказал то, что не смели произнести его уста. Он быстро отвернулся. Чтобы не взболтнуть лишнего, закусил язык. Он корил себя, что начинает смотреть на Таисию не только как на свою духовную сестру. Тем более в такое время. Но перебороть себя не мог. Возможно, его смогло бы утешить, что и Таисия думала о том же. Взаимные чувства пока только робко пробивались в их душах, как росточки из посеянных семян.
Мария продолжила поднятую тему.
— Да, самое страшное это когда на твоих глазах мучают дорогого тебе человека. Страшнее этого, пожалуй, ничего не может быть.
Шедший впереди всех Антоний остановился.
— Нашли о чём говорить. — он только сейчас прервал своё молчание. — О видах мук. Не вкладывайте нашим палачам оружия в руки. Лучше думайте о оставшихся, что теперь с ними всё будет хорошо, что дети вырастут и у них самих появятся дети. Покуда они будут живы, мы не погибнем окончательно.
— Ты веришь, что о нас надолго сохранится память?
— Это меня не волнует. Лишь бы они жили.
— Верно, иначе сделанное нами не имеет смысла. Как какое-то богомерзкое покусительство на себя. — Евсевия даже покоробило при упоминании сего непростительного греха. Для молодого христианина акт самоубийства был страшнее убийства, хотя, если вдуматься, грань между добровольным мученичеством и добровольным уходом из жизни была довольно зыбка.
—Эх, если б только я могла умереть дважды. За себя и за тебя. — голос Марии был полон боли, материнской боли.
— Если б можно было умереть дважды, я сам бы это сделал. За тебя и за себя. — ответил Кирилл, со схожим чувством.
Антоний сказал то, что и должен был сказать их лидер.
— А я бы умер семь раз, за всех вас. Но, к сожалению, это невозможно. Что толку гадать, что можно было бы сделать. Мы сделали то, что должны были.
— И теперь ответим за
