устраивало. Я не хотела, не могла больше отговариваться. Я должна, должна договориться с совестью, или с чем там? Совесть, наверное, умирает как и всё, что есть в человеке, но что-то же остаётся на её месте?
Я должна жить. Я хочу жить. Я могу.
–Тогда тебе повезло,– мама отступила от меня на два шага, она отдалялась, как и тогда, отдалилась, умерев. Неужели даже посмертие не соединяет людей? Неужели ничего не держит их друг подле друга? – Многие из тех, что умерли, обрели такой покой, какого не знали до того. Они нашли идеальную гармонию, нашли баланс между добром и злом, страстью и безразличием, ненавистью и всепоглощением.
Чего? Как здесь может нравиться? Я не верила и не выдержала:
–Здесь же никак! здесь серо и никак! ни холода, ни голода, ни боли…
–В этом и смысл, – улыбнулась мама. – В этом и есть исток мира. Так считают многие.
Она ещё отошла на шаг, и я поняла, что мне не нравится в её ответе, возмутилась:
–Неужели и ты в это поверила?
Мне показалось, что я поймала её. Но она дрогнула лишь на миг, потом снова стала серой и никакой:
–Я обрела покой. Здесь нет беспокойства, не надо думать о хлебе насущном и о том, как воспитывать и жить. Здесь вообще нет ничего, кроме покоя. здесь всегда мир.
Слова привели меня в бешенство.
–То есть, если я соглашусь, ты не пойдёшь, не вернёшься?
Она покачала головой:
–Я останусь здесь.
Я обернулась к Уходящему, который до сих пор не вмешивался и держался в стороне:
–Это возможно?
–Вполне, – подтвердил он. – Все души выбирают. Твоя хочет жить, её хочет покоя. Покоя не найти при жизни, его даёт лишь ничто.
От его слов мне бы стало больно, если бы не притупленность всех чувств в этой отвратительной и мерзкой серости. Впрочем, здесь не было больно. Здесь было только тошно. Тошно от своего бессилия, от людей, блуждающих по всем направлениям, от равнодушия моей матери.
–То есть, ты не хочешь жить? Не хочешь увидеть жизнь своей дочери, не хочешь её обнять?
Я надеялась пробить этот холод. Но серость выстраивало мироздание, а я была лишь душонкой. Чуть большей, чем другие, чуть более нужной, но мелкой.
–Не могу, – покачала головой мама. – Я обрела покой.
–Покой, покой…– я не могла стерпеть, бросилась к ней, я была жива, а она смирилась. В этом наше различие! – Мама! Мама, мы можем снова жить, мы можем видеть солнце, пить чай, есть, спать…мы можем всё! Мама…
Я попыталась схватить её руку, но мои пальцы прошли сквозь серость.
–Не трогай меня, – попросила она меня, – ты нарушаешь мой покой. Я его обрела не сразу и вначале была похожа на тебя. Но здесь мне нравится. Здесь есть то, чего нет в мире живых. Есть стабильность и тишина и никакой политик не нарушит тишины. Моя душа не мечется. Моя душа не ищет тревоги и вовсе её не знает.
Она отошла ещё на несколько шагов, теперь она была близко-близко к блуждающим людям, но те огибали её, даже не задумываясь, словно заложено это было в саму их суть.
–Подумай о мёртвых, – сказала она и…
Она исчезла. Я полагала что после смерти, уже там, где нет ничего, кроме серости, нельзя исчезнуть. Оказалось можно. Моя мама только что сделала это. Моя мама, которая отказалась вернуться в мир живых, которая отказалась от меня?
Я не могла верить.
Я бросилась вперёд, но блуждающие люди не пустили меня, я налетала на них, я билась между ними, но и шагу вперёд не сделала.
–Мама! Мама, мы можем жить! Мама, пойдём со мной, я тебя люблю…
–Бесполезно, – беспощадная рука Уходящего рванула меня в сторону, я не удержалась и упала на…не знаю, на такую же серость. Никто не обратил на моё падение внимания. было небольно, но безумно обидно.
–Нет, пожалуйста! – я рванулась с серости, поднялась сама, схватилась за Уходящего, – верни её!
–Она не хочет, – напомнил он. – Я не могу издеваться и тянуть ту душу, которая не хочет возвращения.
–Но она моя мама!
–И она обрела покой, – он был спокоен и равнодушен. Как всегда. Во мне же что-то кипело, чего не могло кипеть.
Наверное, это были остатки ненависти. Я ненавидела Уходящего в эту минуту куда сильнее, чем всех до него при жизни. Если бы я могла, если бы я хоть что-то могла ещё сделать, я бы рванула его душу как лоскут.
–Ты сильна, – сказал он равнодушно. Он явно видел что со мной и не боялся. Не мог или не хотел бояться. – Столько прошло от твоей смерти. А ты всё ещё ненавидишь!
–Верни её! – повторила я.
–Не могу, – повторил он. – Я не могу вернуть тех, кто обрёл покой.
Я ударила его. Не примериваясь и точно зная, что не сделаю ему ничего. Я никогда не дралась-то, но хлестанула по щеке Уходящего.
–Ненавижу! – заорала я и ощутила полнейшее бессилие. Ну ненавижу я и что? откажусь я или не откажусь, это не вернёт маму. Она в покое, а я? а я…
–Помоги мне, – прошелестела я, сама не узнавая себя и не веря себе же.
Уходящий не удивился, но мне почудилось, что что-то в его лице всё-таки дрогнуло.
–Помоги мне принять решение, – попросила я. – Я думала, что мне не станет хуже, но я увиделась с мамой и мне стало хуже. Может мне тоже уйти в покой?
–А ты сможешь? – спросил Уходящий и кивнул в сторону блуждающих кругами и взад-вперёд людей, – они обрели покой, сами не зная того. Они просто ощутили гармонию. Кто-то сразу, кто-то долго бился и даже искал путь к бегству, но это случилось. Теперь им всё безразлично что связано с живыми. Гармония им спасение. Покой не приходит так, как я или ты. Покой приходит тогда, когда он заслужен или когда он понят. Ясно?
–Ничерта.
–И мне неясно, – успокоил Уходящий, – но это так и для нас с тобой это загадка, потому что мы не поняли покоя и не заслужили его. Поэтому у нас с тобой два пути. Ты мечешься как Агнешка, сбегая от меня и других Уходящих, может быть забываешь чем вообще жила и становишься типичным злодеем дома, который сбрасывает картины и шумит по ночам…
Я против воли ухмыльнулась. Агнешка так себя вела когда злилась на меня.
–Или ты возвращаешься в мир живых и живёшь как хочешь. Твоё тело к тебе вернётся, будет так, словно ты и не умирала.
–То есть из могилы выкапываться не придётся? – я попыталась шутить, но, видимо, чувство юмора даёт жизнь.
–Нет. Это только уже по твоим предпочтениям, – у Уходящего получилось не лучше.
Мы немного помолчали, затем я спросила:
–Ты привёл меня сюда не за материнским советом, а чтоб я приняла верное решение. Нужное тебе решение?
–А тебе оно ненужное?
Он не отрицал, но и полностью не отвечал. Я это отметила где-то вскользь, не особенно ожидая ответа и честности.
–Тоже верно. Что дальше?
–Ты согласна? – спросил Уходящий, – согласна вернуться к жизни?
А что я могла ещё сделать?
–Да.
–Тогда идём, – он протянул равнодушную ладонь. – Пойдём, я отведу тебя к другим проводникам, на место силы.
4.
–Ребята! – Зельман махал рукою радостно, словно сумасшедший, но его радость легко было понять. Случилось! Наконец-то случилось!
Было солнце. От снега становилось так светло, что даже глазам было больно, но длилось это недолго – мгновение и словно затмение произошло! Вот только раздражающая глаза белизна, вот только ничего не происходит и…
Будто бы чёрную дымку-простынь набросили на полянку. Гайя и Филипп стояли, одинаково глядя вверх, в эту дымовую завесу, не дымовую даже, а теневую, они уже забыли обо всём. Тень, легшая на полянку, была слишком избирательна. Она, будто бы живой организм игнорировала окрестности, прицельно укладывая свою власть на их квадрат. Два, ну три шага вправо или влево – и выход из тени.
Но они не сделали этого шага.
Филипп очнулся поздно – Гайя ещё стояла, заворожено протягивая руку вверх, точно желая коснуться этой дымки, а Зельман уже вовсю щёлкал фотоаппаратом – влево, вправо, вверх, вниз – куда угодно, лишь бы попасть, лишь бы отыскать хоть что-то!
Это было действие отчаяния, но действие.
–Минута! – восторженно отозвался Зельман и тень, ещё мгновение назад висевшая над ними, поднялась и растворилась. Как и не было её, разошлась!
–Так вот как это выглядит…– Гайя очнулась. – Это было очень странно.
Она ощущала холод и усталость, в желудке что-то недовольно скреблось, напоминая, что неплохо бы и подпитаться чем-нибудь. Но она чувствовала что сейчас, именно сейчас, после всего дискомфорта, перенесённого ею, наконец-то свершилось что-то важное.
–Ровно минута! Как и тогда, на камерах! – Зельман был вне себя от восторга. – Теперь надо разобрать фотографии, как только доберёмся до цивилизации, я скину всё на ноутбук и посмотрим что получилось.
Ветер, хлестанувший из-за деревьев, коварно перехватил его пылкий восторг, Зельман закашлялся, Гайя отвернулась, Филипп поднял воротник. Филипп молчал. Ему показалось что стало холоднее с приходом этой тени, но было ли это так на самом деле? Или всё игра воображения?
Кто знает!
–До цивилизации было бы неплохо, – подала голос Гайя. Её слова получились немного нервными – зубы перестукивало от мороза. Гайе было откровенно плохо.
Одному Зельману было радостно.
–Пойдёмте! – предложил он и махнул рукой. Он первым возглавил их шествие. Гайя заспешила следом, стараясь не оступиться на коварно скрытых под снегом ямках и переплётах корней. Получалось плохо, но Гайя скорее бы осталась замерзать, чем схватилась бы за руку того же Филиппа. А про Зельмана и говорить нечего – тот был слишком поглощён в свои мысли, чтобы заметить её состояние. Воистину, Гайе не везло в жизни.
Филипп замыкал их ход. Он оглянулся несколько раз на поляну, когда они уже скрывались в деревьях. Его не покидало странное ощущение чужого взгляда на спине, но и это легко было объяснить игрой воображения. Впрочем, было у него и ещё одно чувство: ему придётся сюда вернуться.
Уходящий выпустил мою руку тогда, когда я хотела уже задать ему вопрос – сколько ещё идти? усталости не было, ощущения пространства тоже. Мы просто шли по серости и та изменялась под нашими шагами и где-то позади нас снова менялась, возвращаясь к своему равнодушию. Мне пришло в голову, что это похоже на губку – вроде бы сжал, и она изменила форму, но вот, разжимаешь руку, и она всё в той же форме.
Но Уходящий отпустил мою руку прежде, чем я успела сказать ему о своих мыслях и поделиться образом из памяти.
Я огляделась. Мы были в каком-то зимнем лесу. Наверное здесь было бы даже красиво, если бы удалось снять эту серость. А так – серый снег, серые деревья, серое ничто, разделяющее меня от…
Этого не могло быть!
Я обернулась к Уходящему, он кивнул:
–Это они. Живые.
«Живые» он выделил как-то особенно, насколько можно было выделить это слово в серости. Но мне было не до размышлений над этим тоном. Я смотрела через тонкую, но непроходимую, непроницаемую плёнку на такую знакомую мне троицу: Гайя, Зельман и Филипп.
Сложно было определить, кому из них я была даже больше рада. Наверное, всё-таки Филиппу. А может быть, я была рада вспомнить, что жила в самом деле, что чувствовала и даже была влюблена. Глупо, нелепо, но, наверное, по-настоящему?
Родные лица! Я могла разглядеть их через серость, могла наблюдать за их движениями, и даже могла слышать их разговоры. Пусть и доносились слова их до меня словно через слой ваты, но я слышала их! Слышать живых!
А когда-то я так уставала от слов и звуков, от речей той же Гайи.
–Что они здесь делают? – не надо было на них смотреть. Они живые – я мёртвая. Не надо было травить своё посмертие,
