равно!
Что я могу? Как я это сделаю? Лучший способ понять ситуацию – это представить себя на месте другого человека. Итак, допустим я дружу с Софьей Ружинской, та умирает, а потом является ко мне призраком и говорит, что надо выйти в окно, а не то Уходящий устроит хаос, смешав мёртвые души и живые. И что я сделаю?
Запишусь к психиатру, в самом лучшем случае. И меня нельзя будет винить за это, потому что невозможно поверить в справедливость такого заверения! Как вообще можно в это поверить? Уже призраки-то повод обратиться к специалистам, а уж являющиеся призраки…
Нет, это глупо. И это идеальная защита от разрыва ритуала. Возможность есть, но как её воплотить?
Агнешка смотрела на меня с неприкрытой жалостью. Так смотрят на полных идиотов. Заслуженно, в общем-то. Хотя это я должна была смотреть с жалостью, видя, как она увязает всё глубже и глубже. Сколько ещё пройдёт времени, прежде чем её голова скроется под песком? Через сколько она сама этим песком станет?
–Я уйду, – сказала Агнешка, – а тебе ещё жить. Даже в посмертии. Я жалею тебя.
Резонно. Но что здесь сделаешь? Это какой-то беспробудный тупик.
–Скажи им. Скажи своим друзьям как есть, – предложила Агнешка. – Дальше будет их решение. У тебя вариантов немного. Либо ты участвуешь в ритуале и ценой жизни своих друзей возвращаешься в жизнь…
–Нет! – на этот счёт я решила уже строго.
–Я перечисляю варианты. Второй вариант – бежать. Если он обидится, он, конечно, тебя найдёт рано или поздно, но если ритуал состоится, и он вернётся, то, может проскочишь.
Вариант, но не выход. Выход, но не вариант? Я никогда не была беглецом. Неужели придётся? не хочу. Но я и умирать не хочу. И здесь быть не хочу. И смотреть как уходит в забвение Агнешка я тоже…
А чего я вообще хочу и на что могу рассчитывать?!
–Третий вариант – рассказать всё твоим друзьям. Как они решат – тебя уже не касается. Ты можешь пока укрыться. Или ждать их решения.
Вариант. И выход. Сомнительно, конечно, но очень удобно. Я подчинюсь их воле, их решению. Они решили, а не я. Их воля – не моя.
–Решила? – Агнешка не сводила с меня взгляда. Она запоминала меня, надеясь, что в забвении посмертия ей останется хотя бы что-то.
–Решила. Третий вариант. Как мне связаться с друзьями?
–Иди к месту своей смерти! Там дверь. Сосредоточься, и…
В лице Агнешки мелькнул испуг. Она смотрела мне за спину, и я могла не оглядываться, чтобы узнать причину. Уходящий дал нам время. Время вышло.
–Беги! – прошептала Агнешка, и я в последний раз взглянула на неё. Я понимала – я теперь остаюсь совсем одна и даже боялась представить, как воспользоваться её последней инструкцией.
–Ваше время вышло, – сказал Уходящий. Он приближался. Я чувствовала, как колеблется песок под ногами.
Хотя разве могла я его чувствовать? И всё же!
Я понимала – уходить надо хорошо. Я отошла от Агнешки, встала за спиной Уходящего, который приближался к ней, совсем не замечая меня, и смотрела. Я смотрела, как она увязает в песке забвения сначала по грудь, потом по шею. Наконец я отвернулась. Это было выше моих сил.
–Таков порядок, – объяснил Уходящий, реагируя на меня. – Продолжение жизни избавит тебя от этого.
–Я…согласна, – надо было солгать, чтобы выйти к друзьям. – Я хочу, нет, вернее – мне нужно…
Я осеклась – это было нарочно и случайно. Я играла роль, но это давалось мне легко – мне действительно было слишком тошно. Кто сказал, что дурнота пропадает после смерти?
–Я приду! – мне надо было изобразить и бежать. Бежать, не думая о том, убедительно или нет получилось.
Уходящий не погнался за мной. он провожал меня взглядом, и я могла понять о чём он думает: я никуда не денусь. Я хочу жить (что правда), и значит, я в его власти.
Он не знал, что моя жизнь мне уже не так дорога. Меня отпугнула цена за неё. Я узнала цену и поняла, что в данном случае я тот ещё нищеброд!
Не стоит и пытаться.
Инструкция Агнешки – её последний дар! Как можно было его понять? Но как можно было ему следовать? Однако всё оказалось просто. Я метнулась по зыбучим ещё пескам, надеясь оторваться от Уходящего, и вдруг всё переменилось – серость посветлела, стала равномерной, и из-под ног пропал песок. Появилась дорога, и я даже поскользнулась.
Как на льду! Упала, без боли, конечно, но упала. И серость приняла моё падение, и более того – вдруг подалась мне навстречу и даже легонько пихнула под зад, помогая подняться. Удивляться сил и времени уже не было, я пошла, не представляя даже куда иду.
И, видимо, это было тем настоящим правилом посмертия – оно вело меня само. Вскоре серость стала мне знакомой и я поняла, что вхожу в свой же двор! Когда-то, совсем недавно, я шла здесь ужасно злая, мёрзлая и несчастная. Когда-то здесь я разговаривала с той Кариной, из-за которой всё и началось. Знала бы – огрела бы её чем-нибудь тяжёлым.
Была бы жива! А сейчас нет мороза и нет ничего, и я не могу это выносить.
А когда-то искренне считала, что не могу выносить зиму!
Но нет сомнений – это мой подъезд. Всю жизнь я видела лишь его и знала лишь его, бесчисленное количество раз открывала его двери, когда мама вела меня в садик, когда я шла в школу, когда шла в институт, и на работу… и когда возвращалась. Сейчас я ушла в посмертие и возвращаюсь из него, пусть на миг, пусть на один только миг! Но я иду. Иду, как будто я живая.
Входная дверь поддаётся мне, я не успела её коснутся, а она уже отпрыгнула, точно вытолкнула её какая-то сила. Может быть даже моя?
Иду. Знакомые ступени, нет запаха, нет света, нет ничего. Всё затянуто серостью – это и есть смерть – отсутствие всего, и прежде – надежды.
Дверь моей (не моей? Впервые подумалось куда ушла моя квартира, если у меня нет наследников и кто займётся моими вещами, и ужас – всем моим непостиранным бельем и хламом?) поддалась также как и подъездная.
Я вошла. Всё как прежде. Почти. Я только вижу через серость, а так – никого. Интересно, куда уйдёт квартира? Ну вот не я же одна такая, кто умер без семьи и завещания? Эх, знала бы, отдала бы…
Фонду? Детскому дому? Приюту?
Да нет, чего уж там. Продала бы и кутила бы. Ездила бы на такси и не экономила бы на кафе. Какой теперь толк? Моя жилпощадь не моя и уйдёт государству и кто-то придёт сюда однажды с кучей каких-нибудь бумажек и избавится от моих вещей. От всех. Может даже под опись – не знаю. Но почему-то хорошо представляю, как комиссия (обязательно в сером и строгом) пересчитывает и записывает, мол, чайник – одна штука, кружка – пять, у одной край сколот…
А сколько остаётся хорошего? Ну на самом деле? Одежда ещё ладно. А мои книги? А мамины? А украшения? а фотоальбомы?
Господи…
Меня перехватило чем-то морозным. Господи, господи! Ну так ведь не должно быть! я хочу жить. Я не любила эту квартиру, но как же я хочу жить здесь. Это мои вещи. Это мой диван. Моё постельное белье и мои шкафы! А в них мои вещи! Скомканные, старые может быть и немодные, но мои! Я носила их. Я не хочу, чтобы их отнесли на помойку! Господи, ну за что?
А посуда? Я готовила и я ела из неё. А чайник? А кофеварка? А сковородки… господи, ну почему? А моя мочалка и моя щетка? Это уж точно мусор. Вед я не возвращаюсь!
Я не возвращаюсь и остаюсь мертва. Значит, мои вещи никому не нужны. Даже мне. Это справедливо.
Но я не хочу, господи!
Мне стало невыносимо жаль себя. Видеть свою жизнь и не иметь возможности к ней вернуться. Видеть свои вещи и не иметь возможности почувствовать их. Я думала, что меня тянут ощущения, возможность чувствовать, но меня тянули и вещи. Что ж, надо сказать честно – я никогда не была особенно одухотворённой личностью и хотела есть, пить, одеваться… может быт, когда ко мне пришёл бы достаток я и ушла бы к чему-то высокому, но он не пришёл, а теперь даже вещи мои ничего не значат.
Господи, я не хочу умирать! И никто не захочет. И неужели своим друзьям я должна поведать теперь о самоубийстве – как о единственном способе остановить ритуал Уходящего?
Поведать, зная, что и их квартиры ждёт такое же запустение, и их души ждёт такое же… или не такое же? в любом случае. Насколько я могу судить мир посмертия, радости там нет нигде. Так что – едва ли душам ушедших по своей воле и раньше срока там слаще.
И я должна?..
Должна. Надо было встать с кровати, которая даже не смялась под моим призрачным незначащим духом. Надо было оторваться от этого пустого, непринадлежащего мне места и завершить задуманное.
Иначе всё зря. Иначе Агнешка сгинула зря. И я зря ушла. Но куда же дальше?
Впрочем. Я знаю ответ. Зеркало. Если бы знала – никогда бы не повесила в своей ванной комнате такое болььшое зеркало, да и вообще с опаской бы относилась ко всем зеркалам! Но я не знала.
Зато зеркало знало и ждало меня.
–Я хочу увидеть моих друзей, – сказала я, не зная, слышит ли меня эта равнодушная, как и вся серость, зеркальная гладь.
Зарябило. Точно вода.
Забавно. Или нет? это зеркало ведь тоже вынесут на помойку, как нечто ненужное.
–Софья? – мне почудилось? Надеюсь, что да. Иначе я в дурном положении и Уходящий настиг меня. или это не он?..
Зеркало манит и я проваливаюсь в него. И всё отчётливее голоса, и всё ярче и…
–Это была просьба министра! – усмехнулся Филипп.
–Подонок! – Гайя скрестила руки на груди. А чего уже томиться и таиться? Всё ясно – Филипп сдал Владимира Николаевича и за их вороватым начальником пришли. Справедливо? Наверное. Но почему-то чувство о совершённой подлости не покидает!
Может быт, оно было бы глуше, если бы непроницаемый мужчина, покидавший1 их Кафедру, не сообщил о том, что временным исполняющим обязанности назначается…
–Ты же знал! – Гайя напустилась на Филиппа с другой стороны. Зависть, обида, досада, гнев, усталость! Всё это страшный коктейль.
–Министр просил заранее, – как можно небрежнее ответил Филипп. Да, он знал. И о назначении знал, и министра тоже. Из комнаты министра, курирующего их Кафедру, ему довелось как-то выводить светящийся призрачный шар…
Министр не хотел просить Кафедру, понимая, что огласки не удастся избежать в отчётах, а Филипп сделал всё быстро, качество и тихо. За свои услуги получил конверт с наличностью и дружбу с таким значительным лицом.
–Подонок! Мерзавец! Подлец! Предатель! – Гайя решила вспомнить все характеристики Филиппа. Получалось неплохо.
Надо сказать, что только Гайя была в бешенстве. Майя вообще забилась в угол и сделала вид, что её не существует, заранее смирившись со всем, что подбросит ей жизнь. Она вообще значительно повзрослела за последнее время и стала задумчивее. Задумчивость и мрачная тень были ей к лицу, теперь, когда на лице Майи не было прежнего макияжа, а была лишь вынужденная аккуратность, были видны необыкновенно тонкие и складные черты её лица.
Алцеру было также относительно плевать. Он вообще сообщил о том, что подал прошение о возвращении на родину и не собирается конфликтовать.
–Кафедра подвела меня с материалами, – объяснил Альцер. – И с людьми.
Зельман заранее решил не вмешиваться. Он очень держался за это место, когда разгадки (он ясно чуял) были близко. К тому же, в последнее время и он заметно пристрастился к алкоголю, и понимал – его привычку мало где будут терпеть. Да и Кафедра была близко к его дому, словом, одни плюсы!
Словом, бунтовала одна Гайя.
Бунтовала как сотрудница, которую лишили руководителя столь подлым образом и как
