Филиппа тоже. Но что похоже ещё на меня?
–Вы приняли решение? – мне нужно спешить, ведь даже после смерти можно опоздать.
Я не хочу знать их решения. Я хочу сбежать как можно дальше и надеяться на то. Что Уходящий меня никогда не найдёт, а быть может и не станет искать, если вернётся. Ведь остановить Уходящего – это значит пожертвовать кем-то. Кем-то из тех, кто мне дорог.
После смерти отчётливо чуешь эту пропасть – это «дорог».
–Мы придём на место силы, – это слова Филиппа. Он решительный, бледный, твёрдый в своих движениях и в своём тоне.
Я не хочу верить в то. Что слышу, но даже «вата», хоть и глушит звуки, не уносит их навсегда. Оказывается, слух – это последнее что уходит после смерти. Глаза выцветают, вытекают и выедаются временем. Обоняние и осязание тлеют в мире, где нечего нюхать и нечего ощутить. Вкуса в мире мёртвых нет. но есть слух. Он ещё долго есть. Поэтому те, кто бегут от призраков в своих домах, должны помнить о том, что нельзя выдавать себя криком и вздохом. Боже, написал бы кто об этом методичку! Сама бы написала, теперь я столько знаю, но кто же даст мне такую бумагу и такие чернила, которые работают в посмертии?
Филипп, я не хочу верить в то, что ты умрёшь. Но Агнешка была права – у меня нет власти выбора. Выбор это для людей, для живых людей. А живые могут выбрать свою смерть.
Впрочем, легче бы мне было, если бы на месте Филиппа оказалась Гайя? Или Зельман? Я не знаю, но кажется, я и не хочу знать. Я подозреваю, что ответ мне не понравится и лицемерно (лицемерие – выдумка тех, кто умер), гоню ответ от себя.
–Мы кинем жребий! – это голос Зельмана. Глухой, чужой.
Я с трудом вижу его черты. кажется, пришло время забывать. Если черты Гайи и Филиппа я вижу отчаянно-ярко в те мгновения, когда серость становится отчётливой, то черты Зельмана уже тонут.
Я не помню его. И я не могу уже видеть так как прежде.
–Да, жребий, – подтверждает Филипп и его голос спокоен. Так спокоен, словно бы пропитан моей серостью. Неужели он так спокоен в мире живых? от него тянет холодом, а может быть я сама угадываю что-то по памяти, ведь холода у нас тоже нет?
–Один из нас…– у Гайи опасный момент, о котором знает лишь Филипп, и который оценить может лишь Филипп, – он умрёт.
–Это будет клиническая смерть! – перебивает Зельман.
Гайя замирает– она не знает, как велики познания Софьи в мире медицины и в мире мёртвых. Есть риск, что вот сейчас всё сорвётся, накроется, что вернётся паника…
Я слышу их и замолкаю. Я раздумываю лишь короткое мгновение, за которое в мире посмертия не успеет произойти ни одного хоть сколько-нибудь значимое событие. Что ж, они утешили Зельмана, а может и друг друга тем, что клиническая смерть сработает… кто я такая, чтобы лгать им? Кто я такая, чтобы сказать им правду? Я вижу, что Гайя лжёт и знает это. я вижу веру Зельмана в клиническую смерть как в спасение и вижу спокойствие Филиппа.
Я ничего не решаю для живых. Это участь самих живых – как решить о себе, о своей смерти, о своей жизни.
–Софья…– голос Филиппа снова рвёт меня на части. Он далёкий, а я хочу, чтобы он звучал ближе.
Ближе ко мне. Может быть, не так это и плохо, если Филипп умрёт?
–Софья, я очень скучаю по тебе. Мне тебя не хватает, я не успел тебе сказать так много…
Я не могу это слушать, хотя хочу. Я хочу заплакать, но это мука – ведь слёз в посмертии нет и есть лишь жжение – наверняка фантомное и ненастоящее, как всё вокруг, но я не могу.
–Завтра! – кричу я. – Мне пора.
Я убегаю. Я убегаю от живых, которые меня любят и которые пытались мне об этом сказать.
***
Филипп ещё долго изображает отрешённость на своём лице. Всё это роль. Одна большая его роль. Гайя видела его лицо, Гайя слышала его слова, Гайя должна понять с высоты своей истончившейся одинокой и несчастной души одну простую вещь: ей такую тоску можно получить лишь в смерти.
И ещё – она не настолько значима как Софья, у неё никого нет, и лучше, гораздо лучше. Если она своей ничтожностью сделает доброе дело и сама примет яд.
–Значит завтра… к той аномалии? – уточняет Зельман. Ему становится легче. Один шанс из трёх. Хо-хо. Это ещё ничего, верно? Пусть это будет Филипп, пусть умрёт Филипп, раз он так хочет к Софье!
8.
Завтра – это слишком долго. Завтра – это ещё неотворённая дверь в надежду, в страх и в ужас. Завтра что-то будет, завтра что-то случится, что изменит навсегда их представление о жизни и смерти, но это ведь будет завтра, а как пережить страшное сегодня?
Какие слова найти? Какие найти утешения и надежды? Как заставить руки стать твёрдыми и уверенными в движениях, если завтра этих движений может не быть? даже Зельман живёт ложью, а всё равно боится – шанс на то, что вытащит жребий именно он – один из трёх, и он полагает, что смерть будет лишь клинической, он не знает…
И боится. Всё равно это безумно страшно принимать яд.
А что говорить про других? Про тех, кто знает о необратимости завтра?
Впрочем, если обратить внимание на Филиппа, то легко станет ясно – он не готов просто так умирать. Он уже кое-что придумал и сейчас, поступая как подлец, он готов всё же идти до конца в своей придумке.
Потому что выживает тот, кто сильнее, умнее, хитрее, ловчее. И ещё тот, кто умеет взывать к совести, жалости и страхам.
–Соберёмся на рассвете, – спокойно сказал Филипп, когда они прикончили нехитрый ужин. Очень странно было заказывать еду на квартиру Софьи, но каждому из них казалось правильным остаться здесь. Квартира стоит закрытая, а они, соберутся ли они, если их сейчас отпустит воля друг друга?
Проще остаться. Все они одиноки, никого из них никто не ждёт дома. Никто не заметит их отсутствия. А втроём не так страшно. И даже на кухне маленькой не так страшно. Аппетита, конечно, нет, но есть надо – для кого-то это последняя или предпоследняя трапеза в жизни. А может и для всех троих, ведь есть риск того, что они завтра не вернуться все втроём из леса.
Завтра! Опять это завтра. Откуда оно выползает всё время?
–Значит, жребий? – в который раз уточнил Зельман. Он предпочёл бы, чтобы всё случилось быстро, но именно жребий его тяготил, делал ещё более незначительным в собственных же глазах. Разве можно полагаться на случайность? Разве можно довериться ей слепо и…
–Да, – коротко ответил Филипп. – Завтра надо встать рано. Жребий бросим на месте. Врача я приглашу из числа своих, доверенных.
Из числа тех, что умеют молчать обо всём странном, что происходит только с их пациентами.
Впрочем, верно ли здесь слово «пациенты»? не вернее ли будет слово «клиенты»?
Но это опят «завтра». А что до сегодня? Тут нет никакого ответа, нет никакой надежды. Сегодня надо просто пережить.
Аппетита нет, но жизнь идёт, неумолимо отстукивают часы. Странно снова – Софьи нет, а часы идут. Они шли всё то время, что её уже не было на земле, они шли беспощадно, а её не было. И часы этого не знали и просто шли, шли, ожидая, когда сдохнет батарейка.
–Я помою, – сказала Гайя, но ледяная стена, выстроенная недоверием, страхом и недомолвками, не разрушилась. Она поднялась к раковине и принялась с остервенением мыть посуду. Вода была только холодной, но едва ли Гайя заметила это.
–Я помогу, – сказал Филипп тихо, и Гайя вздрогнула, услышав его голос, обернулась. Зельмана не было.
–Ушёл спать. Или плакать, не знаю, – объяснил Филипп, заметив, как Гайя отреагировала – одновременно с тревогой и облегчением. Выносить его было неуютно – каждая секунда – это ложь, но без него она оставалась один на один с Филиппом.
–Имеет право! – едко ответила Гайя, – имеет право, учитывая, как мы ему врём.
–Ты, – поправил Филипп, – не мы, а ты. Это ты не сказала ему про отличие клинической смерти от реальной.
Он снова сделал это. Он снова сделал Гайю виноватой. Это не я, это ты решила. Я бы поддержал и другое твое решение.
–Подонок, – устало обронила Гайя и выключила кран. Всё равно посуда кончилась – преимущество доставки в её же недостатке – в пластиковых контейнерах, тарелочках, мисочках, вилочках…
–Зато действую, – о себе он не стал спорить, сел рядом. Не напротив, а именно рядом, и Гайя захотела отодвинуться от него подальше, но почему-то не смогла. Филипп был поддонком, но в нём одном была какая-то последняя надежда. Он знал груз Гайи, он готов был его облегчить по мере возможности.
–Надеюсь, это будешь ты! Завтра…– мстительно отозвалась Гайя, но это был отзыв не на действия Филиппа и не на его слова, а на саму себя, на свою слабость перед ним. Он ничтожен, подл, мерзок, хитёр, и она должна была показывать себя сильнее и добродетельнее. Но почему-то не получалось.
Филипп словно этого и ждал.
–Я тоже надеюсь, – сказал он просто, – самоубийство без идеи – это всего лишь слабость, но жить вот так, жить без Софьи… мне остаётся надеяться, что вы, если что, без меня доведёте дело до конца. Плакаться о том, что я хочу жить – я не буду. Я любил, я ненавидел, я предавал, я зарабатывал, я достигал и я терял. Я испытывал эмоции и меня любили.
Теперь стало ещё хуже, хотя, казалось бы – куда там хуже? Но нет, пришло и Гайе оставалось признать – было куда хуже, вон, появилось. Во-первых, он не боялся, а в самом деле – чего ему бояться? Сколько он прожил, сколько прочувствовал, чего добился? Пока она сидела и злилась на Владимира Николаевича за все украденные проценты зарплаты, пока думала, что всё как-то изменится, Филипп нашёл в себе силы уйти с Кафедры, не побояться разрыва и скандала со всеми коллегами, начать работать на себя, зарабатывать…
И в итоге восстановить справедливость.
Во-вторых, он был готов уйти сам, без истерик, спокойно, ради дела. Гайе всегда казалось, что её ждёт особенная судьба. Но эта особенная судьба её так и не находила. Ей не выпадал жребий потрясающей страстной любви, ради которой можно было бы пойти на подвиг. Ей не выпадал жребий мученичества во имя идеи, и даже самопожертвование. Она работала и на этом всё. Она жила, да, лучше чем Софья Ружинская, но на этом всё. Не возлюбленная, не мученица, не героиня, так, рядовая рабочая пчела, чей удел просто работать и просто жить.
А у Филиппа этот шанс был. И этот жребий выбора, героизма, пожертвования был так близко к Гайе, как, возможно, не был близок к ней ни один шанс на что-то искреннее и сильное в жизни.
В-третьих, Филипп был готов уйти, но с тем условием, что они – то есть Зельман и Гайя, продолжает их общее дело. А что там дальше? Что будет после? Явиться ли Уходящий мстить? Найдёт ли способ обойти их пожертвование? Всё это Гайю пугало. К этой реальности она уже как-то притёрлась, смирилась, а вот будущее страшило её.
И ещё было обидно. Ей вдруг подумалось: неужели и это всё – вся слава пожертвования, героизм, решительность во имя чего-то хорошего, снова пройдёт мимо неё? Неужели вспоминать они, уцелевшие (если уцелеют) будут Филиппа. Или, что хуже, Зельмана, который вообще не представляет на что пойдёт…
–Уже сегодня, не завтра, – тихо сказал Филипп. – Мы тянем время, как будто в этом ещё есть смысл.
Гайя поколебалась ещё немного. Откровенно говоря, Филипп начинал нервничать. Он знал как вести себя с такими как Гайя, на что давить и к какой мысли её подводить. Но одно дело знать в теории, и совсем другое применять эту теорию на практике в такой сложный момент.
А сам умирать Филипп не хотел. Ему нужно было, чтобы кто-то пожертвовал
