не несли в себе, по-настоящему, негативных последствий. Другое дело, заключенная Жорой договоренность.
-Ну и хер с ним, - заявил Жора, ничуть не смутившись легкой улыбки на лице продавщицы.
Да, стеснение не было его чертой. Жора допускал грубые словечки или мог послать кого угодно, не обращая внимания ни на пол ни на возраст. Работа по обслуживанию населения однозначно придавала ему уверенности над окружающими его людьми, мол, они должны были Жоре вечно в ножки кланяться за его труд.
Впрочем, куда более жестким Жора был по отношению к самому себе. Если бы он закатал рукава своей рубашки вчера вечером, Валера своими глазами увидел бы изрезанные его руки, а так же был бы свидетелем множества колотых ранок на его ладонях и огромного количества синяков на теле своего друга, даже на голове, недоступных стороннему глазу из-за густой Жориной шевелюры. То были результаты Жориного недовольства собственной неуклюжестью и спешкой, с которыми он ничего не смог сделать. Это на рабочем месте у него все более-менее получалось, и Жора мог не думать о неудаче. В быту же зацепить пальцем ноги дверной косяк, либо же выронить из рук столовый прибор или же кусок хлеба, нечаянно порезаться бритвой в ходе неловкого движения парню не составляло никакого труда. Как будто тело его само подстраивало подобные пакости, заставляло Жору психовать. Тогда он искренне и люто ненавидел свое тело. Он ненавидел свое тело уже только за его физиологию - несовершенную, какую-то недоработанную, убогую.
Звено в пищевой цепочке, кусок мяса, участь которого самому стать пищей в конце – разве заслуживает тело того величия, которое ему приписывают в искусстве? Максимум, необходимая гигиена. С особым удовлетворением Жорик истязал себя, взбешенный этими выходками его тела - намеренными, внезапными, и казавшимися ему неподконтрольными. Он не хотел бы дожить до старости со всеми ее мучениями и ужасами, наблюдаемыми им своими собственными глазами.
Жора ненавидел свое тело даже когда вкусно и сытно наедался. Бывало, наедался так, что потом ложился на кровать не в силах подняться с довольным выражением на лице. И тогда он просто лежал под звучавший в наушниках психоделик транс, закрыв глаза, и чувствуя как погружается в сон. Жора редко готовил себе горячее, если вообще готовил. Нет, он привык к сухомятке, нередко прибегая к покупным салатам. Либо отваривал себе кастрюльку макарон с тушенкой или сосисками.
Что касается сладостей, то они удивительно быстро, можно сказать, за пару минут заживляли все его синяки и порезы. Но для полного исцеления, чтобы не осталось и намека на увечья, необходимо было как можно больше сахара в крови. Чтобы кровь приливала к голове и поднималось кровяное давление, а голова чуть кружилась, притормаживая все его движения. И Жора почти никогда не повышал уровень сахара в крови до такой степени. Всего раз или два с того момента как обнаружил эту особенность своей физиологии. Тогда он понял, что его тело было не против этих самоистязаний, лишь бы он пичкал себя сладостями почаще. Тем более, что на сладкое Жора был падок с детства.
Не по наслышке он знал, что такое быть диабетиком. Как и то, что эта гадость передается через поколение. С учетом наличия сахарного диабета у родной бабки Жора оказывался в группе риска. И с одной стороны он опасался сдать кровь на сахар, про себя ожидая получить положительный результат. Потому что это автоматически накладывало множество ограничений в его жизни. В сытной и вкусной еде, на которой Жорик не экономил, несмотря на его негативное отношение к своему телу. Кроме того, оставалась высокая вероятность остаться без руки или без ноги, поскольку ампутация конечностей могла произойти вследствие даже небольшой ранки (так было с одним его знакомым дедом). Вряд ли бы он смог спокойно вынести данную инвалидность, если, конечно, Жорику не суждено было уйти в мир иной раньше. Да, уж тогда бы тело отыгралось на нем сполна за причиненные ему страдания.
Альтернативой же этим неприятным перспективам служило какое-то особое чувство его возможной ущербности. Будто его возможный недуг придавал Жоре веса среди окружающих. Будто позволял смотреть на них далеко свысока. Ведь это они не понимали того, о чем Жора знал уже очень долгое время, и что так выводило его из себя. Самый минимум поблажек телу, жесткий контроль, как можно больше нагрузок, как физических, так и эмоциональных. Это было нормальное его состояние, без которого Жора уже вряд ли смог бы иначе. Постоянный стресс, постоянное чувство усталости, постоянное раздражение.
Те шесть пирожных с кремом, по поводу которых Валера сделал свое замечание, были финалом всплеска очередного психоза Жоры поутру. Сначала он едва-едва не обмочился в кровати, а потом больно ударился коленом о ножку стола, когда ставил на плиту чайник, что вывело его из себя еще больше. Нет, он наставил себе дополнительных синяков, ограничился грязными оскорблениями в адрес «тухлого поганого куска мяса», но намеревался свершить возмездие за эту «подставу» вечером. Именно с этой целью Жора затаривался сейчас сладкими пирожными. На самом же деле он понимал, что впал в зависимость от сладкого, на подсознательном уровне думая о сладостях, требуя от самого себя съесть шоколадку или что-нибудь в этом роде. Отсюда начинались все его бытовые неприятности. Там же, на подсознательном уровне, Жора хотел, чтобы они продолжались, ради очередной порции сладостей в качестве компенсации за моральный вред.
-Как же я от тебя устал, - тем не менее вздыхал он, стоя перед зеркалом, - От тебя, от чертова отродья. От каждой твоей дырки, от каждого твоего отростка…
И как будто он знал в этот момент каким должен был быть идеал, что он видел перед мысленным своим взором. Как будто он видел некую энергию, естественную, подлинную, неповторимую. Нечто нематериальное и физически доступное одновременно. Вряд ли бы он смог описать ее словами, вряд ли смог полноценно почувствовать, чтобы познать всю ее суть.
-…от твоей скверны, ни на что полезное негодной. Ты – враг мой. Ты – мой оккупант, сделавший меня рабом.
Жора чувствовал, что закипал изнутри. Ярость медленно поднималась в нем откуда-то из самой бездны, путь к которой был ему неведом. Ярость заставляла сжимать кулаки, взяться за нож, чтобы сжать его со всей силой. Боли он не боялся: тело позволяло ему резать себя без боли в обмен на приготовленные заранее пирожные. И даже кровь не сочилась по телу жуткими алыми полосками из-под рассеченной кожи.
-Жри, сука, - приговаривал Жора, отложив нож и взявшись за сладости, - Жри, проклятая тварь.
Одно за другим пирожные исчезали у него во рту, а губы были перепачканы кремом. Жора запивал сладкое грушевым соком, пребывая в состоянии неподдельного удовольствия, уплетая сладости за милую душу. Но тем не менее он не забывал продолжать сыпать проклятьями в адрес собственного тела. Однако, уже сейчас он чувствовал легкую тошноту, вызванную перееданием сладкого.
Все только начиналось для него.
конец
Глава 6. Великая сила искусства
Всего-то каких-то восемьдесят лет прошло. Расслабившись в ванной, он без труда возвращался к началу своего появления в этом мире. О да, этот мир прельщал его со всеми своими достоинствами и недостатками, и пенная ванна позволяла Карло помнить и наслаждаться овациями и рукоплесканиями толп, ради которых он любил этот мир. Нигде более он не смог бы заставить толпу восторгаться его выступлениями, лишь один этот мир принял его однажды, восемьдесят лет назад. И тридцать из них Карло блистал и был обожаем толпой. Ни один военачальник до него не добился такой любви. И стоило ему подняться на трибуну (под всеобщие и продолжительные аплодисменты) и взять слово, как толпа замирала на миг, а подчиненные ему генералы застывали, вытянувшись по стойке «смирно». И тогда голос Карло превращался в целый оркестр, и в каждом слове его слышалась феерия эмоций и переживаний. Каждое слово его было подобно удару кнута, в которое Карло целиком вкладывал себя самого, всю свою силу, полученную с рождения, подчинявшую всякого с кем Карло хотел говорить.
Его голос был практически идеальным дополнением этому миру. Карло слышал бесчисленное множество хаотичных голосов и созвучий, которые кружили вокруг этого мира, не имея возможности сложиться в нечто величественное, в единый правильный хор. И Карло мог почувствовать этот лаконичный, АБСОЛЮТНЫЙ хор каждой частицей своего природного естества, мог вкусить сладость созвучий. Так было прежде, во всех прочих мирах, посещаемых им периодически именно с этой целью. Можно так сказать, Карло питался ими, наполнялся ими вновь и вновь, взамен отдавая свою природную силу голоса, и совершая некий обмен энергиями с тем или иным миром. Ради продолжения жизни, ради естественного самосохранения. Потому что Карло не мог умереть, не имел права умереть, что непременно привело бы к дисбалансу в общем Мироздании.
Нечто похожее он видел, слышал и чувствовал и в этом мире, когда-то расфокусированном, приведенном в состояние какофонии. Первое, что Карло должен был сделать, найти нужную частоту хаоса нескончаемых голосов, пронизывающих мир насквозь, пронизывающих друг друга насквозь. И он был впечатлен их довлеющей мощью, их фантастическим прессом, сверхплотной массой, казавшейся непроходимой и вечной. Карло придеться задержаться в этом мире, не с первого раза ему удастся подчинить мир своей силе, но подчиниться самому и дать выход своей сущности.
В его речах, посвященных единству, призванных держаться вместе, быть сильными и непокоренными, не было ничего заумного, что содержало бы в себе глубокий смысл, доступный только единицам. Все было просто, Карло никогда не считал себя глубоким мыслителем. Его яростная непоколебимая сила сама собой прорывалась в речах, приятно овладевала им, напрашиваясь на то, чтобы под конец быть обузданной. И Карло одерживал над ней верх, подчинял себе, направлял в свои нехитрые лозунги. Отчаянная жестикуляция его, слегка повышенный голос, и бешенная энергетика, доведенная до блеска в глазах были тем самым, что подчиняло и заводило толпу. Ярость передавалась и бурлила в ней. Его же речи записывали на магнитофоны, передавали по радио и телевидению, и толпы хотели слышать выступления своего любимца диктатора еще и еще. И голос Карло витал в воздухе постоянно, даже вне его обращений к нации. Благодаря его речам перед толпой, уровень ее патриотизма держался на максимально высоком уровне. Тогда Карло схватил толпу железной хваткой, и чувствовал ее напряжение, целый клубок энергий, все еще хаотично взаимодействующих друг с другом, но уже не грозивший выскользнуть из рук.
Животная дикость, буйство примитивных инстинктов, даже запах крови – толпа искала выход своим эмоциям, своему гневу, накопленному за несколько лет. Карло указал толпе этот выход. Конец угнетениям, конец социальному неравенству, конец господству нечестно нажитых капиталов, приведших страну к пропасти. Пришло время заявить о себе, вспомнить своих предков. Пришло время показать всему миру национальный дух. Буйство толпы достигало предела, Карло слышал страшное многоголосье в своей голове,
