Божий, надеясь испросить у Господа прощения за собственную нерадивость.
Но, видно, опять не судьба.
У самой паперти дорогу мне заступил инок Макарий, он вчера показывал нам Псалтыри, изукрашенные припадочным Антипием. Рубрикатор лукаво поманил за собой. Мне ничего не осталось, как последовать за ним. Оставшись наедине со мной в темном углу нефа, он протянул сложенный пополам писчий листок и было собрался улизнуть. Но я, толком не осознав, что к чему, — придержал его за руку и, таясь, как и он, шепотом попросил пояснений. Боязливо оглядываясь, дабы никто не подслушал, Макарий прерывающимся от страха голосом поведал свою нужду.
В день нашего приезда он обнаружил в одном из томиков с рисунками Антипия послание, написанной рукой библиотекаря. Я уразумел Макария с полуслова — так, посредством книжных закладок происходило негласное общение покойного Захарии с припадочным рубрикатором.
Перепуганный черноризец дословно поведал содержание послания. Прочитав текст позже, я подивился памяти престарелого инока.
Вот он: «Зайди на «Иоанна милостивого» ко мне с вечерни, захвати свитки, что я велел срисовать, копии тоже принеси».
Но это еще не все...
Инок Макарий, как уж он исхитрился, в злопамятный вечер накануне смерти Захарии проследил за Антипием. Припадочный, украдкой свернув какие-то рукописи в трубочку (среди них были весьма ветхие), по-воровски спрятав их в подрясник, отправился в трапезную. Заинтригованный Макарий не упустил случая. После вечери, поджавшись, словно драная кошка, изограф засеменил в братский корпус, взошел в крыло, где обитает монастырская верхушка (покойный Захария жил там). И только спустя полчаса последовал учиненный смертью библиотекаря переполох.
Ошеломленная ужасающей вестью, братия сломя головы бросилась к почивальням. Антипий же, вопреки здравому смыслу, поспешил почему-то в скрипторий. Макарий, не будь дураком, под шумок последовал за ним. Странно поведший себя черноризец направился к книгохранилищу, отомкнув потайной засов, затворился внутри. Кстати, о задвижке ведомо всем скрипторным, но по негласному уговору о ней помалкивают.
Макарий вновь проявил смекалку! На следующее утро, улучив момент, когда в скриптории никого не было, он проник в библиотеку и тщательно осмотрел хранилище. Он искал, запомнив по обличью, те самые свитки, но безрезультатно. Видимо, Антипий переложил письмена в один из тайников. По слухам, таковые имелись в изобилии, и наверняка Антипа был посвящен в их секрет покойным библиотекарем. Кроме того, дальновидный старичок обыскал стол припадочного, перетряхнул его книги и свитки и таким образом обнаружил записку Захарии.
Я спросил старца, что побудило его по прошествии четырех дней открыться мне? Он вразумительно ответил, что имеет превеликое любопытство, но ему тот узел не распутать, посвящать же в тайну кого-то из братии, тем паче начальство, так хлопот не оберешься... Мы же с боярином совсем другое дело, по пересудам иноков, мы хотим восстановить попранную истину. Вот он и решил помочь нам... и — себе. Боярин — птица высокого полета, оттого обратился ко мне.
Я искренне поблагодарил рассудительного старца, условился с ним о дальнейшем содействии нашему делу. И уж который раз, взяв грех на душу, покинул обетованную церковь, поспешил за советом к Андрею Ростиславичу.
Застал я боярина Андрея за внимательным чтением пожухлых манускриптов, разложенных кучкой на столешнице. Светильник отбрасывал колышущиеся багровые отблески на листы полисемпта(1), придавал рукописям пугающе страшный вид. Они, словно живые твари, дышали и содрогались, они обретались вопреки очевидным законам природы.
Загадочно улыбаясь, Андрей Ростиславич поманил к столу, не дав раскрыть рта, ткнул меня носом в пергамены. Не уяснив его намерений, я замешкался. Боярин же, видя мою растерянность, назидательно пояснил, что перед моими глазами рукописи, позаимствованные в скриптории в столе покойного Захарии.
Я был поражен, опять скрипторий, опять бумаги библиотекаря. Волнуясь от предчувствия, торопливо и сбивчиво, словно заика, я поведал боярину давешний разговор с рубрикатором Макарием, а напоследок, как козырную карту, предъявил Захариево послание. Медленно прочитал его вслух и дерзко бросил поверх разложенных свитков.
Андрей Ростиславич был поражен. Он от изумления приоткрыл рот, потом, ликующе потрясая руками, вымолвил:
— Василий, пока ты не ознакомишься с рукописями, точнее, списками с неведомого оригинала, тебе не понять моего возбуждения и радости, — я застыл в нерешительности, он легонько подтолкнул меня. — Ну что же... ты, читай!
Отчего-то не находя себе места, я напряженно вчитывался в развернутый перед глазами текст. Я даже и не вник сразу, что он написан по-славянски. Определенно, то был перевод с греческого, но отнюдь не сырой и корявый, а тщательно выверенный и стройный. Без сомнения, приложил руку весьма знающий человек. Но это второстепенно. Главное сами слова, сам строй этих слов, сам их ритм... Поначалу, ничего не разумея, я перескакивал со строки на строку, но внезапно, разом смысл прочитанного стал ясен мне.
Не может быть?! Гигантской волной накатило прозрение. Машинально перебирая странички, выхватывая из них отдельные фразы, я окончательно уверился в своем предположении. Да посудите сами... Вот что там написано. Привожу выборочно, не по-порядку, а так, как читал тогда, что Господь или случай судил прочесть:
«1. Иисус сказал: Пусть тот, кто ищет, не перестает искать до тех пор, пока не найдет, и когда он найдет, он будет потрясен, и если он потрясен, он будет удивлен, и он будет царствовать над всем»(2).
Пропустив три логии, прочел следующее:
«5. Иисус сказал: Познай то, что перед лицом твоим, и то, что скрыто от тебя, откроется тебе. Ибо нет ничего тайного, что не будет явным».
И далее через страничку было сказано:
«25. Поэтому я говорю: Если хозяин дома знает, что приходит вор, он будет бодрствовать, пока тот не придет, и он не позволит ему проникнуть в его дом царствия его, чтобы унести его вещи. Вы же бодрствуете перед миром, перепояшьте ваши чресла с большой силой, чтобы разбойники не нашли пути пройти к вам. Ибо нужное, что вы ожидаете, будет найдено».
И еще, переложив лист, прочел:
«33. Иисус сказал: Я встал посреди мира, и я явился им во плоти. Я нашел всех их пьяными, я не нашел никого из них жаждущими, и душа моя опечалилась за детей человеческих. Ибо они слепы в сердце своем и не видят, что они приходят в мир пустыми. Но теперь они пьяны, когда они отвергнут свое вино, тогда они покаются».
Взглянув на предпоследний лист, я вычитал:
«93. Иисус сказал: Почему вы моете внутри чаши, не понимаете того, что тот, кто сделал внутреннюю часть, сделал также внешнюю часть?»
И вот последняя в списке логия, которую я вычитал:
«117. Ученики его сказали ему: В какой день Царствие приходит? — Оно не приходит, когда ожидают. Не скажут: Вот здесь! — или: Вот там! — Но Царствие Отца распространяется по земле, и люди не видят его».
Я уже твердо знал, какого разряда книгу держу в руках. Не зря в тиши италийских скрипториев изыскивал я у отцов церкви всякое свидетельство, касаемое запретных писаний первых христиан. И коли мне удавалось разжиться подлинным апокрифом, день тот был настоящим праздником.
Не подумай, дорогой читатель, что я колеблющийся неофит или, того хуже, злокозненный еретик. Вовсе нет!.. В помыслах моих никогда не было желания подвергнуть нападку или критике основы христианского вероучения. Я не из породы книжников — ищеек, что доискиваются прекословий и несуразиц в трудах мудрых учителей, а тем паче ищут разночтений в самом Святом Писании. Нет, я не таков... Просто жаждал я лишний раз найти новое подтверждение, любой свежий факт и свидетельство земной жизни Иисуса Христа. Вожделел заново пережить то непередаваемое ощущение от благодати истинного света, рожденного им. И пусть разными словами, пусть в разных выражениях и образах передавалась та благая весть. Одно для меня ценно — Иисус воистину существовал, воистину учил, воистину пострадал ради людей. Я твердо убежден, что важно любое свидетельство о Христе. Разные очевидцы не могли видеть и описать его одинаково. Но каждый из них по-своему, в меру своих сил и способностей стремился донести до нас явленную ему правду, восприняв ее как благо для всех. Это ли не преклонение пред Сыном Божьим, искупившим крестным страданием людские грехи?
И чтобы удостоверить свою догадку, я лишь вернулся в самое начало и прочитал первые строки. Я не обманулся...
Вот зачин тех записей: «Это тайные слова, которые сказал Иисус живой и которые записал Дидим Иуда Фома. И он сказал: Тот, кто обретает истолкование этих слов, не вкусит смерти».
Неужто правда!.. Неужели у нас на Руси, вдали от колыбели христианства, могла оказаться книга, пусть даже разрозненная часть ее... Книга, о которой упоминал в своих трудах напрасно осужденный Ориген(3). Она лежит передо мной — Евангелие Фомы!
О Боже! Какая чудесная находка! Трясущимися руками я схватил рассыпающиеся страницы. Вчитался раз, и еще раз, и еще... И не верил своим глазам. Но послушайте и убедитесь сами в боговдохновенности этих строк:
«29. Ученики Его сказали: Покажи нам место, где ты, ибо нам необходимо найти его. Он сказал им: Тот, кто имеет уши, да слышит! Есть свет внутри человека света, и он освещает весь мир. Если он не освещает, то — тьма».
Мое восторженное состояние несколько бесцеремонно прервал Андрей Ростиславич. Ему не терпелось узнать, видя мое умиление, так что же я обнаружил, что за странички такие особенные? Я не преминул поделиться с боярином своим радостным открытием. Да что там, я даже прочел целую лекцию о забытых или намеренно изничтоженных сочинениях первохристиан. Огромное большинство их не вошло в утвержденный канон Нового завета. Причины на то совершенно разные. Но дело не в том, каждая из этих книг несет печать сопричастности божественному. Она дает возможность шире и объемней узнать учение, да и образ самого Христа расширяет горизонты познания Бога. Да что говорить, скажу попросту, делает нас и мир, в котором мы живем, богаче и совершенней.
Как бы я хотел, чтобы Андрей Ростиславич разделил мою радость первооткрывателя. Но сколько в мире людей, столько и мнений. Боярин воспринял мой восторг по-своему, возможно, и осознав редкость находки. Но, будучи человеком практическим, он более нуждался в уяснении насущных проблем и задач. И, вняв его правде, я снизошел с эмпиреев к прозе жизни — розыску убийц.
Оставаясь в приподнятом состоянии, я понудил себя выслушать и проникнуться доводами Андрея Ростиславича. А затем в пылу трепетного озарения высказал удивительную догадку, в корне поменявшую русло наших поисков. Но все по порядку.
Андрей Ростиславич, суммируя наши находки, рассуждал следующим образом:
— Получается, что библиотекарь Захария, какие бы ярлыки на него не вешали: и скупого стяжателя, и мерзкого развратника, и коварного авантюриста, стремящегося сделать блестящую карьеру, — прежде
