не герой?..
Глава 10
В которой боярину Андрею удалось разговорить эконома Ефрема
Доставив беглеца эконома в каземат, опасаясь возможных неурядиц, я строго-настрого наказал охране никого не подпускать к узнику, а сам поспешил на поиски Андрея Ростиславича. Боярин отыскался в скриптории, где мирно беседовал с новым отцом-библиотекарем. Выслушав мое ликующее сообщение, он немедля устремился в узилище. По дороге я все порывался услышать от него слова заслуженной похвалы. Однако боярин вел себя нарочито скаредно, видно, ревновал к моей удаче, в то время как его дела еще не сдвинулись с места. Но это предмет особого разговора.
В казематной башне нас дожидались мечник Филипп и некто из княжих тиунов, личность, ранее неведомая мне. Странно, что они опередили боярина Андрея. Филипп передал волю князя, состоявшую в том, чтобы как можно скорей, без излишней волокиты допросить эконома и отправить в Галич, якобы от греха подальше. Андрей Ростиславич досадно крякнул, выразив неприятие поспешности, но заверил служилых людей, что выполнит волю князя.
Оплошав накануне, стражники в отместку за свой позор все же успели изрядно наподдавать богомилу. Его приковали цепью к потолочному крюку, так что ключарь не мог даже присесть, и провисал на оковах, подобно освежеванной кабаньей туше. Боярин велел снять железа, и расслабленный Ефрем замертво рухнул на каменный пол. Его обдали водой, подняли на ноги. Очумелый Ефрем шатался как пьяный, отвечал невпопад. Но Андрей Ростиславич вовремя сумел раскусить хитреца, изображавшего невменяемость, и припугнул узника пыткой. Нельзя позволить подследственному водить тебя за нос, любое преимущество должно исходить только от следователя.
Незнакомый тиун, притулясь в уголке, разложил письменные принадлежности, изготовился вести запись. Я, ощутив себя лишним, скромно прислонился к сырой стене.
Андрей Ростиславич, не найдя ничего лучшим, взялся совестить беглеца, тщась вызвать у того хоть каплю раскаянья. Ефрем односложно отнекивался и отводил глаза. Я уяснил лишь одно: инок не собирался просить милости, видимо, чаял себя правым. Да и любой представься возможность, сбежал бы из-под стражи на волю.
Боярин, при всей своей сдержанности, не вытерпел бесстыжего упорства, нещадно обругав Ефрема, заявил с досадой:
— Не хочешь по-человечески, так пеняй на самого себя! Не захотел по-людски, так получи по полной! Пиши, писарь, — махнул он тиуну.
Грамотей, изобразив раболепную готовность, прочистил стило о шевелюру и обмакнул в висящую на шее чернильницу. Сомкнув руки за спиной, крайне негодуя, Андрей Ростиславич сурово отчеканил:
— Ответствуй, колодник, что побудило тебя убить боярина галицкого Горислава? Что заставило тебя, мерзкого еретика и богомила, поднять руку на человека и лишить его жизни? Отвечай как на духу, как на последней исповеди!..
Ефрем, вскинув голову, озлобленно оглядел розыск. Дикую ненависть и полное непринятие нес его взгляд. Казалось, то и не человек вовсе, а лютый, безумный зверь.
— Ты нас не стращай, не на таковских напал, — упреждающе молвил боярин и уже с прямой угрозой произнес. — Так будешь говорить нехристь, или как?..
Натужившись так, что на висках вздулись жилы, Ефрем наконец заговорил. Высокий его голос срывался на крик:
— Да я саморучно заколол Горислава, чтоб пусто ему было на том свете! Порешил ублюдка его же тесаком и не сожалею о содеянном — поделом ему!
— Мне и так ведомо, что зарезал именно ты. Прямо ответь на вопрос: почто убил-то? — домогался боярин.
— А казнил за то, что не сдержал он клятву свою, — и, облизав пересохшие губы, колодник заключил презрительно. — Все — больше ничего от меня не узнаешь, пес суздальский...
Андрей Ростиславич, не успев толком оскорбиться, съязвил в ответ:
— Мы еще посмотрим, кто из нас пес... Ишь, как запел, паршивец. Ты, верно, думаешь, я с тобой цацкаться буду... — и сам себе ответил. — Не дождешься, богомильское отродье... по косточкам ломать стану, а своего добьюсь... Эй, Филипп, кликни-ка, брат, заплечных дел мастера. Видать, пора супостату язык развязать. Не хочет, злыдень, по-хорошему. Ну, иди же, — обращаясь к мечнику, — скорей поворачивайся...
Филипп, плюнув в сердцах на пол, спешно ушел. Боярин же продолжил гневную отповедь:
— Ты, Ефремище, не только о клятвах паршивых ты обо всем, гадина, расскажешь. И о шашнях воровских, и о камланиях богохульных, и о творимом заговоре, — выпустив с шумом воздух, закончил, — и про епископа Мануила, и про клад Ярославов...
— Воля твоя, сатрап! Знаю, что умеешь жилы тянуть, признания выколачивать... Ведаю и то, что, будучи слабым человеком, поддамся, не устою супротив язв, наносимых моему телу. Не выдержу я пыточной боли и живодерского членовредительства. Только знай, боярин: всякое глумление над людьми чревато надругательством над собственной душой...
Андрей Ростиславич, не дав Ефрему досказать, перебил гневным возгласом:
— О чем ты таком говоришь?.. Разве еретики — люди, да вы хуже скотов, вы — нехристи окаянные!
— Неправда, и мы — человеки! Все под Богом ходим...
— Ишь как запел... Сразу и Господа припомнил. Не стыдно тебе? — и, сменив гнев на милость, боярин проговорил отеческим тоном. — Говори уж лучше, пока до клещей не дошло. Так что за клятва была?
И Ефрем, покоряясь силе, поведал все по порядку, в точности так, как и повествовал клирик, сопричастный его побегу.
Ефрем-Василько с боярином Гориславом давние знакомые, сошлись еще в младшей дружине. Но проскочила в той дружбе серая кошка в обличье красавицы боярышни Грушеньки. Оба влюбились в нее по уши. Да только она отдала предпочтение бедному Васильку, а не богатому Гориславцу. Но как говорят — деньга любую брешь прошибет, вот и сосватали Груньку за Гориславье богатство. Не по любви, а по выбору родного батюшки стала она супружницей боярской. Уж как не ерепенился бедолага Василько, все одно — богачу счастье, бедняку кручина. Ушел с горя дружинник в монастырь, превратясь в черноризца Ефрема.
Постепенно с годами наладились у него отношения с разлучником Гориславом. А когда Ефрем стал ключарем, появилась меж них взаимная выгода. Да вмешался Божий промысел. Случилось, что повстречался однажды Ефрем с боярыней Аграфеной — приезжала она на богомолье. И открылась промеж них старая любовь. Дело обыкновенное, понесла Груша... Нашлись «добрые» люди, открыли глаза грозному мужу. Скинула Груня плод нечаянной страсти. Да Горислав не простил изменщицу, взялся ее всяко тиранить и изничтожать.
Что коснись до Ефрема, так коротки руки у Горислава. Не мог он насолить отцу эконому, вот и измывался над супругой бедняжкой. Дошло до ключаря. Был промеж былых приятелей тяжелый разговор. Ефрем сумел повлиять на боярина, и Горислав дал слово больше не обижать жену. Но не сдержал обещания, по-прежнему изгалялся над несчастной Аграфеной. И вскорости нашли женщину мертвой, тело ее было один сплошной синяк и язва.
Крепко разругались ключарь и боярин. Да, потом поостыли — Ефрем пошел на мировую, но лишь для отвода глаз, решил он при случае покарать душегуба Горислава. И вот... тот случай представился...
События развивались в том же порядке, как мы и предполагали. У Андрея Ростиславича возник резонный вопрос, что побудило боярина Горислава устроить побег ключаря?
К тому времени подоспел длиннорукий дружинник, по виду прирожденный мастак заплечных дел. Здраво оценив его призвание, Ефрем без утайки открылся нам.
После провала плана с игуменством боярского ставленника Микулицы Горислав срочно потребовал от ключаря закладные письма. Оказывается, он был крупным должником обители и сильно испугался, что Парфений при поддержке князя посадит его в долговую яму. Для Ефрема же то была разумная плата за волю, никто не остался в накладе, все были бы при своем интересе.
Итак эконом решился, — вот он, заветный час, одним махом все концы в воду. И лишь самую малость не просчитал, черноризец понадеялся на нашу нерасторопность. Опоздай мы хоть на немного, пустись завтра на поиски — утек бы он с концами и поминай как звали...
Я не преминул, якобы к большему уничижению беглеца, ехидно заметить, что нечего по себе о других судить. Но тем самым, прежде всего мне хотелось поддеть Андрея Ростиславича, чтобы тот не запамятовал, чьей сметливости обязан сегодняшним успехом. Боярин Андрей одарил понимающим кивком, мол, помнит, не забыл про мои заслуги.
Допрос продолжался. Андрей Ростиславич намеренно углубился в намечаемый заговор.
Действительно, епископ Мануил и группа галицких бояр во главе с Гориславом собиралась отрешить авву Кирилла и назначить в игумены доместика Микулицу. Немалые богатства обители и киевские пристрастия ее настоятеля не давали им спокойно жить. И, как нам уже известно, Горислав рассчитывал к тому же утрясти собственные делишки. Решение то вызрело давно, искали лишь предлога его воплощению — загадочная смерть библиотекаря и явилась тому поводом.
Первым в Галиче вызнав про смерть Захарии — Горислав обманным путем понудил князя Владимира отправиться в монастырь. Намечалось оболгать суздальское братство, выставив его сборищем убийц, вменив им в вину смерть старого Ярослава. Более того, хотели представить суздальцев в глазах князя предателями, прочащими на Галицкий стол неудачника Романа Волынского. А далее уже полагали запугать князя якобы готовящимся покушением на него.
Ясное дело, то была сплошная клевета и измышления. Но ни одно оружие не разит столь смертельно, как коварный вымысел. Злодеи рассчитывали подвести оклеветанных иноков под пытку, зная, что редкий человек выдержит адскую муку. А уж коль сломается, то в угоду кату-мучителю под дыбой оговорит и себя, и друзей своих, лишь бы получить минутную передышку от нестерпимых истязаний, лишь бы обрести эфемерную надежду на скорый приговор.
Епископ Мануил, конечно, знал об еретических шашнях Ефрема, но он особо не порицал эконома, ибо сам грешил павликанством. К тому же старый интриган предусмотрел ему особое место в своих происках, пообещав, что простит и назначит келарем при новом настоятеле.
Я смолчал тогда, но наивность столь опытного инока показалось мне подозрительной. Разумеется, он не был искренним и многое утаивал. Но и Гориславу с епископом Мануилом я совершенно не сочувствовал. Поразительна бездна падения Галицкого владыки, о боярском же бесчестии говорить вовсе не приходится. И слава Богу, что сорвались их происки, рухнули их намерения, а все благодаря внезапному приезду Андрея Ростиславича, который не дал Парфения и суздальцев в обиду.
Завязался разговор о сокровищах Осмомысла. Ключарь подозревал, что тайна клада охранялась Захарией, хотя тот и прикидывался несведущим, уклонялся от разговоров на эту тему. Ефрем намеренно подвигал библиотекаря к откровенности — живописал возможности, могущие выпасть обладателю клада, прочил самолюбивому книжнику чуть ли не положение приемника Мануила.
Ко всему прочему эконом не скрыл от нас, что и сам имел виды на
