Загадка Симфосия. День четвертый

длительного воздержания испарились без всякого следа и сожаления. Набросился я на Марфу, аки голодный волк на овцу. И тискал, и лапал за все доступные места, и целовал губы и груди. И, наконец, почуяв обильно выделенный ею любовный сок, решительно вошел в ее гладкое лоно.
      Мощна и безудержна была наша гонка. Не щадил я женщину, да и она, бесстыдно выкрикивая срамные слова, побуждала меня к пущему своему удовольствию. И поступал я, как она хотела. И, видимо, преуспел в том, ибо, закончив дело свое, успел ополоснуться — Марфа же то время пребывала в сладкой истоме.
      Затем опять сошла ко мне, и вновь предались мы лобзаниям и глупой любовной воркотне, теша друг дружку ласковыми словами, забыв обо всем на свете. И возжелав вновь телесной близости, стала она руками настойчиво теребить мой уд. И явно от крайнего нетерпения приникла к нему губами, словно теленок к коровьему вымени. Так что опорожнился я ей прямо в уста.
      Опьяненные непотребством, пошатываясь, прошли мы через предбанник в просторную светлицу, где уже был накрыт стол с обильной закуской и добрым вином в глиняном кувшине. Закутавшись в простыни, с удовольствием подкрепили свои силы.
      Но вскоре, не совладав с позывами плоти, опять предались мы любовным утехам. И возились, словно малые дети, играя в кучу малу, возлегали по-всякому — не удобства ради, но удовольствия...
      А когда я всецело обессилел и неблагодарно отрекся от любви, явилась, вихляя задом, обнаженная ключница. Марфа распалилась и, забыв о моем присутствии, взялась ласкать молоденькую прислужницу. Я поначалу смутился, но, раззадорясь по-скотски, пристроился к ним. Сколь долго то продолжалось, не ведаю... Женщины оставались неистощимы, меня же силы окончательно покинули, я лишь глядел на охальное действо, сделавшись уже по-стариковски безучастным.
      Таким вот, слегка пьяным и начисто опорожненным телесно, выхолощенным душевно, покинул я радушную женку Марфу Митяеевну, обещал наведаться к ней и, верно, побывал бы, коль не новые обстоятельства.
     
     
      Глава 9
      Где Василий излавливает беглеца Ефрема и изживает гнет порочности
     
      Чем дальше уходил я от волочайки Марфы, тем больше места молодечеству и ухарству в сердце моем заступало горькое чувство вины за содеянный блуд. Душа, измаранная распутством, ныла и скорбела. И боль ту не унять усилием воли или переменой помыслов. К тому же навязчиво всплывали в памяти картины неестественных женских утех, прежде возбуждавших нездоровый мой интерес, теперь же они вызывали чувство гадливости и неприятия подобного вида страсти. Стремясь очиститься от густо наросшей коросты греха, весь остальной путь до дома старосты творил я молитву Иисусову и просил Господа о прощении.
      Гридни, прослышав о лупанарии Марфы, поджидали меня с игривым любопытством. Беря в расчет мое двухчасовое отсутствие, они подступили ко мне с дурацкими сальными шуточками и были по-своему правы. Разумеется, памятуя о духовном сане, я не стал откровенничать и пресек их зубоскальство. Призвал отроков к серьезному разговору.
      Мы положили изловить эконома Ефрема собственными силами. Староста и два его взрослых сына без всякого понуждения обещали помочь нам. Привлекать же еще людей по причине сугубой деликатности было неразумно, да и зазорно снаряжать супротив беглого монаха целый полк. Староста отправил сыновей следить за домом Солодки. Парни должны оповестить о ее появлении или уходе.
      Благодарствуя стряпне старостихи, мои отроки, изрядно откушав, взялись обсуждать стати двух снох, пособлявших свекрови управиться. Эти молодицы, коренастые и налитые, словно степные кобылки, пробудили в гриднях жеребячий интерес. Я удрученно понимал молодых дружинников, но в тоже время возбранил их помыслы о молодках, пристыдив хлебом-солью старосты.
      Подавленные гридни стали позевывать с тоски, да и меня потянуло на сон. Потеплей укутавшись, я провалился в липкую похмельную дрему, наполненную мнимыми упреками со стороны чтимых мною людей.
      Я как бы в бреду прекословил боярину, перечил Парфению, вступал в спор травщиком Савелием, даже женолюб Ефрем и тот осуждал меня за разврат. Мои оправдания были бестолковы и невразумительны. Я сравнивал род человеческий и себя в нем с неразумным звериным миром, исполненным лишь природных инстинктов, но отнюдь не рассудком и моралью. Я понимал, что позывы плоти не веская причина для человека, отдавшего себя служению Господу, отринувшего мирские соблазны. Я знал, что согрешил тяжко и нет мне прощения, и в тоже время упрямо искал оправдания своей провинности. Знал, что оно непременно существует, но, увы, никак не находил его.
      Единственное пришло на ум, что редкий человек, пусть даже крайне целомудренный и праведный, устоит перед выпавшим мне искушением, удержится супротив развратных посягательств Марфы и ее волочаек. Нужно обладать воистину железной волей или, наоборот, быть презренным скопцом, чтобы остаться равнодушным к чарующим ухищрениям бабьей натуры, сопоставимыми по силе с настоящим колдовством.
      Незаметно для себя я задремал и очнулся лишь после того, как меня растормошил старший дружинник Алекса.
      — Пора, отче, пора!.. — лихорадочно возвестил он. — Баба та Солодка в лес подалась. Как бы нам не потерять ее, не обмишуриться? Ты уж, отче, поспешай, ребятушки заждались...
      Я мигом собрался, к радости своей ощутил себя свежим и бодрым. И уж боле не позволял тошнотным мыслям одерживать над собой верх. Что было — то было, и нечего распинаться... На моем месте любой, будь он монах или мирянин, поступил бы точно так. И все — хватит думать о сделанном.
      Перебежками проскользнули мы огородными задами на окраину селения, к единственной дороге, ведущей в лес. Нас поджидал меньшой сын старосты — смекалистый Данилко. Его старший брат Иванко увязался вслед Солодке, по уговору он будет подавать сигнал, крича птицей. И Данилко увлек нашу ватагу по тропам, известным только ему, изредка останавливался, вытягивая шею, крякал по-утиному, прислушивался. И лишь после того, как где-то вдалеке ухал филин, он вел дальше.
      Но вот дебри истощились, и нашим взорам предстала потаенная полянка. Посреди которой стояли ладно сметанные стожки. Присмотревшись, я различил в сторонке крытую же соломой сторожку. Она-то и являлась конечным пунктом нашего похода.
      Откуда ни возьмись, объявился оборотистый Иванко. Он сообщил, что шустрая Солодка уже в избушке. Но главное, ее на подходе к полянке поджидал степенный и упитанный мужчина, по виду из монахов. Я облегченно вздохнул, наверняка то был ключарь Ефрем.
      На план захвата ушло не более минуты. Мы осторожно разбрелись, встав по местам, отрезая возможные пути отхода эконома. Жилистый и похожий на пардуса Иванко двинулся к избушке. За ним, хоронясь за стожками, подкрадывались остальные. Из-за пояса самого сильного из нас Сбитня свисали ременные вожжи — вязать беглеца.
      Иванко решительно шагнул в незапертую дверь сторожки, почти следом ступили я и Алекса. В едва коптящем свете лучины я различил Ефрема, уплетавшего из котелка густое варево. Напротив, рассупонив плат и шубейку, горестно подперев щеку ладошкой, сидела смуглая молодайка. Спугнутый нами, Ефрем отбросил котелок и метнулся к единственному оконцу. Но, прикинув его крохотность, повернулся и в два прыжка оказался у двери, чая прорваться наружу.
      Но, как говорится — не на тех напал! Алекса, не мешкая, вдарил ключаря промеж глаз. Ефрем сломался пополам и плюхнулся на зад. Так, сидя на полу, стал он отползать в темный угол. Но тут... словно фурия взъярилась Солодка. Истерично завизжав, она бросилась на дружинника, мертвой хваткой вцепилась в его бороду. Малый затряс головой, пытаясь стряхнуть разъяренную вдовицу, да не тут-то было. И расцарапала бы она в кровь лицо гридня, кабы не Иванко. Парню удалось оттянуть бабенку в сторону. Освобожденный Алекса во зле хрястко припечатал пинком Ефрема, в суматохе вставшего на ноги. Тот опять повалился оземь.
      В сторожку ввалился остальной конвой. Могучий Сбитень быстренько приструнил бившегося в бессилии Ефрема, надавал ему тумаков и связал вожжами, в заключении отвесив звонкий щелбан, мол, усмирись, дядя. Ретивую женку для порядка тоже изрядно встряхнули. Поколотить до срока женщину я не позволил. Но все же пострадавший Алекса грязно обругал Солодку, ну да Бог с ним... Привязав молодайку к поясу любовника, вывели обоих вон из избенки. Злая баба стала по-кликушечьи причитать, насылая проклятья на наши головы. И лишь после угрозы все того же Алексы отрубить ей башку умолкла и только поскуливала по-собачьи.
      Ефрем с поникшей головой шел молча, сплевывая на покрытую наледью землю сукровицу с разбитой губы. Мне с ним говорить было не о чем, да и не мог я мараться перед людьми, толковать с беглецом, выказывая наше знакомство.
      Кроме того, я считал, что Ефрема теперь обязательно казнят. Вопрос только, какой смертью — скорой или мучительной?.. А могут и вовсе сжечь, как колдуна и еретика. Что я мог молвить обреченному на неизбежную кончину?.. Слова укоризны... Чего порицать-то, когда топор уже занесен. Слова сочувствия, слова жалости и примирения... Так не достоин он моего участия хотя бы уже по тому, что внес смуту в сыск боярина Андрея, возводил всяческие изветы, а сам, выходит, — первейший злодей.
      Мне лишь осталось под конвоем препроводить беглого монаха — еретика и убийцу на место совершенных преступлений, доставить в целости и сохранности, не позволив издохнуть по дороге или изувечить себя ради уловки избежать уготованной участи.
      Мы намеренно посадили Ефрема на лошаденку, лишь бы не обморозился по нашей вине, придерживали его за бока во время езды, дабы не свалился и не сломал до времени шею. Вот так и пестали изверга до самой обители, хотя следовало тягать ключаря волоком в цепях и кандалах, побиваемого плетьми и батогами.
      Солодку же — полюбовницу его сдали старосте. Что бы тот без промедления сообщил старшему тиуну и попу об ее провинностях. А чтобы баба ведала, почем нынче лихо, чтоб неповадно было кидаться на служилых людей, велел я старосте малость ее выпороть, не до крови, а просто поучить по-отечески.
      Покинув селенье на изгибе дороги, уходящей за холм, оглянулся я вспять. Выискав жилище Марфы, подумал: «Никого нельзя винить в собственном падении. Человек обречен жить во грехе уже своим появлением на свет. Нельзя упрекать женщину, что соблазнила плоть твою. Ибо плоть от рождения уже обольщена. Не женщина греховна, а мир полон греха и зла. А любовная услада, возможно, и не грех вовсе, а просто самоя жизнь».
      И представился мне, грешному, гладко выбритый лобок Марфы Митяевны. И заволновалась опять душа моя, заметалась, но совсем не скорбно, а наоборот — с надеждой...
      И отрадно мне стало, испытал я тогда удовлетворение собой. Не подвела меня сила мужская, не сплоховал я, не растерялся, не осрамился перед опытной соблазнительницей.
      Да и сметливость моя сослужила службу добрую. Не отыщи я Марфу, не вышли бы мы на след беглеца. Собственно, и изловлен-то вурдалак Ефрем лишь благодаря мне — ну чем я