Маленькая война

постеснялись! А еще интеллигентный человек!
– Зинаида, если ты не против, – я на работу... – прошептал парикмахер.
– Ты-то хошь помолчал бы! У людей черт-те что, а он со своими бабами!
И Борькины родители, переругиваясь, уволокли подарок, цветы и бутылку вина.
Патефон равномерно щелкал – пластинка кончилась.
– Мне уйти? – усмехнулся я.
Максим Маланович благодарно кивнул.
– Никуда он не пойдет,– сухо сказала мама. – У меня от сына нет секретов.
Я дожевал колбасу и принялся за шпроты.
– Хорошо,– покорно сказал Максим Маланович. Подавил глазницы. – Не спал ночь... Пошел на работу. Никаких известий... Хуже нет, чем сидеть и ждать. Происходит непонятное...  Как в дурном сне. Иногда кажется, что это не со мной, не с нами... За детей страшно! Они-то в чем виноваты? Это катастрофа!..
– Я понимаю,– кусая губы, прошептала мама.
– Там, на Кубе... – с усилием произнес гость.
– При чем здесь Куба? – опустила уголок рта мама.
Я посадил на брюки жирную каплю. Ничего не понимаю! Максим Маланович говорит загадками. Не хочешь жениться – так и скажи. Невелика потеря!
– Скажите, месяц назад, когда вы делали предложение, все было иначе? – мама сидела за столом неестественно прямо и теребила край скатерти.
– Именно так! – с отчаянием заговорил коротышка. – Все изменилось! Была надежда... Собственно, она и сегодня с нами... Подождем хотя бы месяц... неделю... Мир сошел с ума! Нильс Бор предупреждал...
– Уходите,– мама встала.
– Я люблю вас,– глухо сказал коротышка.
Мама рассмеялась. Я хмыкнул. За стенкой что-то упало, раздался вопль, звон посуды. Я макнул корочкой в рыбный соус. За стенкой еще раз взвизгнули, и в дверь, кудахтая, влетела Хохрячиха – простоволосая и босая.
– А-а, убивают, убивают, а-а! – одутловатое лицо соседки было смято ужасом, к рваному на груди халату она прижимала золоченые ложки. Под глазом наливался синяк.
В дверь просунулась лохматая голова Коминтерна Палыча. Порог он перешагнуть не смел – из уважения к маме.
– А ну, выдь в калидор! Выдь, я сказал!
– Не выйду! Душегуб! – Хохрячиха уцепилась за плечо Максима Малановича.
– А-а, интеллихенция тута! Славно, славно! Шампаньское лакаем? Приятного аппетиту... Во, ты за его выходи, он богатый! В тылу нахапал! – сосед разразился квакающим смехом.
– Слушайте, вы! – побледнел Максим Маланович. – Научитесь разговаривать с женщиной! Это во-первых. Во-вторых, я воевал с первого дня, впрочем, это неважно... Подите вон или я вас застрелю как паникера, как... бешеную собаку!
– Ты чего, чего... – попятился в коридор Коминтерн Палыч и сел на сундук. Со стены с грохотом упал таз.
Максим Маланович поклонился и вышел.
– Ни часу, ни минуты! – ревела Хохрячиха. – Гиря до полу дошла!
Мама сорвала брошь, разворошила бант и чудо-прическу, выпила шампанского. Оно выдохлось (я под шумок попробовал). Кислятина!
Хохрячиха поджимала босые ноги, но выйти в коридор боялась, прятала золоченые ложки за пазуху. Я пошел на разведку.
Коминтерн Палыч храпел, обняв березовый веник. Голые пятки свешивались с сундука.
Петька сидел на полу посреди разворошенной комнаты. Громадные узлы, разобранные кровати, битая посуда, батарея пустых бутылок. Облитый томатным соусом кот Лаврентий доедал на столе остатки трапезы.
Хохряковы делили имущество. Поначалу все было благородно. Даже выпили «на прощание». Петьку заставили писать в школьной тетрадке, кому что причитается. Буря случилась, когда опись дошла до золотых ложек. Хохрячиха утверждала, будто на свадьбу их подарила ее родня, Коминтерн Палыч – обратное... Даже коту Лаврентию досталось.
На Петькино имущество никто не претендовал. Оно было на нем. Рюкзак, валенки. Слезы у Хохрякова-младшего высохли. Я дал ему яблоко со «свадебного» стола. Петька сгрыз его, булькая от злости.
– Развожусь! С обоими! – выплюнул семечко. – Чес-слово!
Дома влетело за рваный ботинок и вымазанные штаны. Я потрогал ухо и шмыгнул носом. Мама тут же обняла, расплакалась, как девчонка.
Я завел патефон. Когда-то его купил отец. Отстучал ногой ритм и подхватил припев:
        «Ландыши, ландыши, светлого мая приве-ет...»

14 час. 22 мин. Странные вопросы
Воскресная баня – то, ради чего живут люди. Ходят, как в культпоход – семьями. С утра только и разговоров: занять бы половчее очередь и успеть купить веник. Торжественно гладится смена белья и раздается мелочь на пиво и крем-соду. Пусть объявят конец света – березовый веник вам не уступят.
Мама взялась за портфель. С ним я хожу и в школу, и в баню.
– Я сам! – вовремя накрыл пистолет стопкой чистого белья. Поверх бросил полотенце и мыло с мочалкой. Почистил кирзовые сапоги. Глупо мыть голову перед дракой, но отказаться идти в баню – вызвать подозрения.
– К Батору зайду, мама! – взмахнул портфелем.
Хромой Батор давно просил сходить с ним в баню, хотя у него дома горячая вода и ванна.
Мама успокоилась и принялась за стирку.
Староста Кургузов сыто лоснился в окне. У подъезда Дома Специалистов стояла холеная «Волга» – серебрился олененок на капоте. Водитель спал, раскрыв рот. На лестничной клетке у обитой черной кожей двери я поколебался. Хромой Батор не любит, когда к нему заходят пацаны из барака. Я поелозил сапогами о половик и подавил кнопку.
Открыла бабушка – суетливая, горбатенькая, с печеным личиком. Она у них вроде домработницы.
– Уезжает он, уезжает! – махнула она ручкой и хотела закрыть дверь.
– Ко мне? Пусти, бабушка,– ломкий басок команданте не терпел возражений.
Я вошел и понял свое ничтожество. Высокие потолки, широкие окна, начищенный паркет и обилие комнат напомнили школу. Все добротно, крепко – двери в два проема, лепные узоры поверху, осанистые кресла. Оленья морда у входа угрожающе кренится ветвистыми рогами, удерживая толстое кожаное пальто на атласной подкладке. Оно источает запах табака и парикмахерской.
Я стянул сапоги, ступил на ковровую дорожку и в тот же миг почуял себя плохим школяром.
– Тебя нигде нету... – прошептал я.
– Говори нормально,– нахмурился команданте.
– Есть ценные сведения,– чуть громче сказал я. Команданте оглянулся, сделал знак: «Потом, потом...»
– В баню пойдешь?
– В баню? Это идея!
– Ох, рассекретничались! – проворчала, выглянув из кухни, бабушка.
– Батор, я долго буду ждать? – донеслось из полуоткрытой двери. Ого! Голос построже, чем у директора школы. Отец Батора дома! Он не сделал мне ничего плохого, наоборот, однажды погладил по голове и подарил автоматическую ручку, которая не делала клякс. Ручку я проиграл в «махнем не глядя», но воспоминание о тяжелой ладони до сего времени – 14.22. – стягивает кожу на затылке.
– Обожди в моей комнате,– подтолкнул меня Хромой Батор и юркнул в дверь.
Его комната битком набита интересными вещами. Не считая книг Купера и Вальтера Скотта, на полках, столе и диване были: карманный фонарик, бинокль четырехкратного увеличения, гантели, спиннинговый набор, деревянные ножны, майорский погон, сломанная зажигалка, костяная фигурка индейца, трубка с откусанным мундштуком, мятая охотничья фляга, пустые гильзы, увеличительное стекло, выжженный на березовой плашке портрет Че Гевары, том энциклопедии Брокгауза-Ефрона на букву «К». На стене – карта Центральной и Южной Америки и эспандер. Не удивительно, что Хромой Батор знал почти все и мог достать малокалиберные патроны.
Я потянулся к биноклю и уронил на пол тетрадку в клеенчатом переплете. Она раскрылась – вся в кляксах. И я нечаянно прочитал: «...изменилось все, кроме образа мыслей людей». Дальше шли собственные рассуждения владельца тетрадки.
«Вчера Б. струсил при выполнении пустякового задания (испугался собаки). В нас сидит страх. Я, например, боюсь темноты. В наказание себя пробыл без фонаря в полевом штабе (бомбоубежище). Кругом бегали крысы. Это пострашнее, чем прыгнуть с кочегарки. Отец говорил, что мальчиком тоже боялся темноты. Вывод: страх передается по наследству, как цвет глаз или волос. Страху подвержены и сильные люди (см. партизанский дневник Че). Вытравить страх можно еще большим страхом».
«У них цели и способы иные. Они сильны чувством стаи. Грубая сила, клички, культ вождя (мазёра) – все оттуда... В то же время они – рабы. Могут напасть стаей на одного. Вывод: они – зло. Уничтожать зло в пределах разумной жестокости – око за око. Всякая революция, в т. ч. кубинская, победила большой кровью – своей, но и чужой».
«А. – хороший стрелок, но мягкотел, как интеллигент. Откуда в нем это? Доказано, что мягкотелые люди особо жестоки. Вывод: только сила есть залог справедливости (см. историю франц. революции)».
«П. склонен к дурным привычкам. Дурные привычки есть следствие условий жизни. Вывод: П. не виновен. Оставить в организации».
Я перелистнул страничку. Последние записи были сделаны карандашом, буквы налезали одна на другую.
«Виноваты ли они в том, что не похожи на нас? В их глазах мы – зло...»
«Р. нравится больше и больше. Что делать? (Зачеркнуты два слова.) Ненавижу!»
«Колокольня без колокола? Вместе умирать не страшно!»
У двери завозились – я захлопнул тетрадку. В комнату вошла горбатенькая домработница с тряпкой. Вывернув головку из платка, подозрительно оглядела меня с ног до головы: не спёр ли чего?
– Ну-к выдь. Ходют тута, опосля убирай за ими...
В коридоре было прохладно. Из кухни тянуло свежей выпечкой, я видел край кафельной стенки. Дверь кабинета, за которой исчез Хромой Батор, была все так же приоткрыта. Я не знал, куда деваться от чужих слов. Ну и денек! То подглядывать, то подслушивать...
– ...кончен разговор! Хороших слов не понимаешь! Садись и уезжай. Машина у подъезда. К вечеру будешь на месте.
Отец говорил с сыном, как учитель с учеником.
– Завтра в школу,– возразили робко.
– Со школой улажено. Отдохнете друг от друга. Между прочим, мне пришлось за тебя краснеть. Да, да, не строй ухмылки! Грубишь учителям, волосы отрастил... Тебе бы еще бороду!
– Было бы неплохо! – искренне признался команданте.
– Кончай паясничать! Я не спал всю ночь... – Голос отца дрогнул. – Батор, ты мой единственный сын... Что с тобой происходит? Умный, добрый мальчик. Откуда эти «двойки», эти хулиганские замашки? Одеваешься в какое-то рванье. Я, кажется, создал тебе все условия...
– Спасибо. Не за что,– усмехнулся единственный сын.
– Как... как ты сказал?
– Я долго думал, папа... – помолчав, начал Хромой Батор. – Скажи, отчего колокольня без колокола?
– Колокольня? Ах, эта, у реки? Н-не знаю... Ты задаешь странные вопросы...
– Держись, папа. Это правда, что мы все умрем?
– Умрем?.. Кто придумал эту чушь?! – возмутился отец.
– Вы,– усмехнулся сын. – Вы. Взрослые.
– Сынок... – тихо сказал отец. – Я тебя очень прошу, уезжай в деревню. Поживешь у тети Поли, там лес, горы... Чем плохо? Ты мой единственный сын... Уезжай.
– Папа, это будет похоже на бегство. А у нас на сегодня намечена война.
– Война?.. Ох уж эти ваши игры! Дети! Если б вы знали, если б вы знали!..
– Скажи, зачем колокольня без колокола, и я уеду.
Стало тихо. Я тоже задумался. В самом деле, почему? Говорят, колокола снимали для отливки пушек. Только в какую войну? В этом или прошлом веке?
– Потому что люди больше не верят в бога,– твердо ответил отец.
– Колокольня должна быть с колоколом,– уперся сын,– иначе это не колокольня. Я долго думал, папа.
– Сынок... Ты говоришь как старик. Уезжай!
– Не могу. Я иду в