грубый люд, не уразумев его подлинной ценности, опошлит находку, выхолостит ее истинное предназначение.
Так за разговором мы дошли до спального корпуса и стали поджидать вызванного мастерового. Меж тем стемнело, самая сподручная пора для злоумышленников. Опасаясь налетчиков, помня раны боярские, я подстегивал Андрея Ростиславича подняться наверх. Но он все тянул и тянул, раздражая халатной беспечностью.
Тут во тьме раздались громко спорящие голоса. Изготовясь ко всякой неожиданности, я перехватил мешок и стиснул рукоять кинжала. Но то оказались чернецы, бурно обсуждавшие какую-то новость. Поравнявшись с нами, вне всякого сомнения, узнав нас, они вместо приветствия, как принято испокон веков в отношении гостей, прошли напыщенно, дерзко, чуть не пихнув зазевавшегося боярина.
Это неспроста, очевидно, черноризцев раздражало наше хлопотливое присутствие, видать, засиделись мы в обители, коль братия дает понять: «Пора и честь знать...» Полагаю, Андрей Ростиславич подумал сходно со мной.
Наконец явился кузнец — нелюдимый бородач по имени Радомир. Впрочем, в данном деле и требовался именно человек-могила. Поднявшись в келью, мы закрыли дверь на запор. Прибавив света, стали обследовать не допускавший в свои недра ларец, стараясь постичь, каким образом он открывается, где пружинка-защелка, замкнувшая его?
Андрей Ростиславич, не выдержав пустого томления, велел вскрывать ларчик силой. Но коваль сделал вид, что не слышит боярина, с мелочной тщательностью он ощупывал поверхность ларца, то подносил его к свету, то, наоборот, отодвигал в тень. Верно, холоп не сомневался, что выявит плотно подогнанную защелку. Боярин умолк, предоставив малому самому решать: применить ли грубый инструмент или нет.
В угнетенном молчании прошло с полчаса. Но вот коваль напрягся, будто рысь перед прыжком. Мы затаили дыхание... Узловатые пальцы кузнеца побелели от напряжения, сдавив корпус ларчика, он лишь ногтем мизинца подковырнул неприметную загогулину. Раздался мелодичный щелчок и... о чудо — створка откинулась кверху! Кузнец торжественно поставил ларец на столешницу, отошел в сторону, оттирая пот, обильно выступивший на лбу и щеках. Мы с боярином, как оглашенные, метнулись к укладке, готовые чуть ли не с головой залезть в ее нутро.
Первое, что мы ощутили, так это тончайшие токи неземного аромата, исходящие из недр ларца. Внутри лежал туго спеленатый матерчатый сверток. Боярин осторожно извлек его. Потемневшая парчовая ткань, тронутая тлением, обволакивала тяжелый, должно изготовленный из металла предмет. Дрожащими от волнения руками Андрей Ростиславич принялся разворачивать оболочку. Чудный запах становился все явственней и благоуханней и вскоре заполнил собой всю келью. Даже нелюдимый коваль, раскрыв рот от изумления, зачарованно уставился на действо боярина.
Но вот последняя пелена спала, и нашему взору открылась почерневшая от времени оловянная чаша — подобие тех, что используют для причастия в бедных церквах, где нет серебряной и даже медной утвари. Боярин аккуратно выложил братину. Потому, с какой осторожностью, переходящей в нежность, он касался стенок чаши, я счел ее весьма хрупкой. Но Андрей Ростиславич, опережая мои догадки, пояснил:
— Бог ты мой... Василий, ты не поверишь, она теплая, эта чаша, она словно живая!.. Попробуй сам...
Я не заставил себя ждать. Подушечками пальцев легонько прикоснулся к шершавой поверхности металла и ощутил необычайно нежное и живительное тепло, согревающее мою десницу. Я не отнял руки, и тепло осязаемым током стало вливаться в мое тело.
Но удивило другое. Наряду с плотью живительным нектаром наполнялась и моя душа. Все мое естество воссияло необычайной радостью и счастьем. Блаженство, испытанное мной, было непередаваемым. Ошеломленный явленным чудом, я потерял дар речи.
Кузнец Радомир и тот, поддавшись магнетическому соблазну, притронулся к волшебной чаше, и лицо его просияло, словно умытое святою водой. Так мы все трое, плененные чарующими флюидами, не могли оторвать рук от чаши, алчуще вкушали ее благую силу.
Трудно сказать, как долго пробыли мы в благостном оцепенении, впитывая всеми фибрами души и тела животворный ток, исходящий от дивного потира. Первым прервал волшебную медитацию Андрей Ростиславич. Отстранив руки от чаши, он взялся ощупывать свои грудь и плечи. Потом столь же неожиданно совлек с себя одежды, следом пришел черед окровавленным бинтам и повязкам.
Чудо чудесное! Во истину нам явлено чудо!..
Необычайная перемена произошла с израненной плотью боярина. Глубокие порезы, оставленные орудием налетчика на его теле, зарубцевались. Множественные царапины и ссадины вовсе исчезли, словно и не было их.
Боярин впал в иступленное замешательство, будто и не наяву случилось с ним то преображение. Как воспринять все: коль то умопомрачительное видение — сон, то и неправда, или все же — подлинная явь?.. Но здравый рассудок отказывался ее постичь...
Ошеломленные поразительным исцелением, мы, подобно Фоме неверующему, не доверяя очам, приложили песты к зажившим отметинам ран. И в конец, сраженные чудом, стрясшимся на наших глазах, возопили неистово, перемежая дикие возгласы славословием Христу и святым угодникам.
— Чудо! Во славу Божью нам явлено чудо!
Немного придя в себя, мы обратили завороженные взоры на самою чашу. Неужели в ней сокрыта столь поразительная сила? Неужто сосуд сей есть священная купель?! Ибо большего имени и придумать нельзя. Господи, чудны дела твои!..
И возблагодарили мы Господа Бога нашего. Пав на колени, со слезами на глазах воспели осанну.
Чудо, Господи! Восславим же чудо, явленное Господом рабам своим ничтожным... Ликуя в песнопениях, воспоем же, принимая сей диковинный дар! Возрадуемся благодати, осенившей нас, грешных, — выделив изо всех людей!..
Надлежало бы бить в колокола и трубить в медные трубы, провозглашая явленное чудо. Немедля следовало бы в радостях известить крещеный мир. Учинить торжества великие, дабы все христиане возликовали вослед нам, славили и воспевали Творца, почитая дар Божий.
Все еще находясь в экстазе, мы по-братски, обливаясь слезами умиления, облобызали друг дружку. Молились и плакали, молились и плакали...
И никогда уж боле не испытать мне столь дивного просветления и упоения верою Христовой.
И по ныне, стоит мне вспомнить тот час, сердце мое обмирает, а душа возвышенно поет и ликует.
Почему Господь избрал меня свидетелем чудесного деяния? Не ведаю своего отличия перед остальными людьми. И, видно, в том незнании мне и умереть суждено. Но рад и несказанно счастлив я, блажен на всю свою жизнь земную, что был приобщен к славе Божьей, что сподобился узреть силу и промысел Господень.
Странен человек, но уж так он устроен: прикоснувшись к чуду, испытав пиетет, уже спешит осмыслить, вникнуть в суть случившегося. Только недавно взирали мы с благоговением на потир, боясь дыханием коснуться тронутой патиной поверхности. Теперь же, переборов сомнения и боязнь, взялись досконально рассматривать, изучать чашу, гадать о ее предназначении. Мнения разделились.
Андрей Ростиславич счел братину богослужебным сосудом, исполненным благости в силу своего назначения. Только в чем она, не мог выразить?..
Я же предположил, что, очевидно, фиалом пользовался святой человек. Кто именно, и думать не смел, дабы не тревожить имен святоотеческих.
Меж тем коваль Радомир охарактеризовал траченную временем чашу как изделие чужеземной работы. Наши ремесленники отливку из олова не ограняют с боков на точильном камне.
Мы тщились обнаружить на поверхности братины надписи, рельеф рисунка или узора. Чаша весьма простая и непритязательная. Но при кажущейся скромности то был по-настоящему царский сосуд. Ибо помимо отмеченного тепла, металлические стенки излучали фосфоресцирующее сияние. На свету оно неприметно, но стоило поместить чашу в тень, как свечение стало явственным. В абсолютной же тьме своим нимбом оно походило на свет лампадки-малютки. Так святой человек или благородный князь, даже облаченные в вервие, ликом и взором отличны от простолюдина, ибо наделены Господом особой духовностью.
Затем мы кощунственно взялись изучать ткань-пелену. Золоченая нить померкла и посеклась местами, приняв цвет почерневшей тканой основы. Никаких вышитых буковиц или других помет на ней не было. Одно ясно, выделана ткань настоящими умельцами: по прошествии не ведомо стольких лет не сыпалась и не рвалась даже с усилием.
Настал черед разверстого ларца. Сразу видно, что сундучок гораздо поздней выделки. Видом и секретом походил на изделия фряжских мастеров из города Милана. Лишь там умеют столь тщательно подгонять лепестки метала один под другой, что даже щелей не заметно. Опять же, на стенках и внутри ларца ничего не прописано, лишь тонкая гравировка с растительным орнаментом: искусно переплетенные стебли и причудливо изогнутые листья аканфа. Да, ларец сработан на славу! Окажись он на дне морском, ни единая капля воды не просочилась бы внутрь. Свое содержимое он мог бы хранить тысячу лет.
Итак, у нас оказалась великая чудодейственная вещь. Но смысла ее и назначения, а уж тем паче владельца ее мы не знаем и навряд ли узнаем. С одной стороны, то несколько печально и прискорбно — с другой же стороны, весьма символично. Ибо, зная подноготную всякого, даже освященного предмета, мы развенчиваем его исключительность. Так как можем оценивать, сопоставлять его с прочими вещами, определяя ему место в их ряду. В нашем случае братина явлена без корней, вне времени, но в блеске чудодейственной силы. Она словно идет от самого Бога, минуя земных посредников.
Надлежало вернуть чашу в родную купель. Бережно завернули ее в материнский парчовый лоскут. Запирать ларчик побоялись, а вдруг боле не откроется? Да и в грубый мешок прятать поостереглись, сознавая неуместность ветоши священному предмету.
Андрей Ростиславич порылся в переметной суме, нашел богатый, расшитый бархатом и бисером плащ. Он было вознамерился завернуть им ларец с драгоценным фиалом, как вдруг в дверь кельи отрывисто постучали. Мы затаили дыхание. Стук настойчиво повторился.
Глава 12
Где появляется старец Аполлинарий и рассказывает, что за чашу обрели Василий с боярином Андреем
Набросив корзно на столешницу, укрыв ларец от полночного посетителя, Андрей Ростиславич неспешно подошел к двери и сдвинул засов.
Вот те на!.. От удивления наши глаза вылезли на лоб. В темном проеме собственной персоной стоял инок Аполлинарий с Афона.
Боярин, утратив дар речи, обескуражено отступил, библиотекарь же глубоко вздохнул, помялся чуток и вымолвил запекшимися губами:
— Позволь войти, господине, — и, уставясь на боярина совиным взором, добавил, — дело до тебя имею...
— Входи, отче, коль не шутишь... — запоздало нашелся боярин и пропустил монаха в келью.
Аполлинарий степенно, с высоко поднятой головой прошествовал к столу и чинно, без
